Город in folio: Петербург из тех мест, что лишний раз опиши — от него не убудет

Простая умственная игра для понимания дистанции во времени: чтобы почувствовать, насколько далеко вы в историческом плане отстоите от какой-нибудь даты, отнимите еще столько же. Скажем, для нас Олимпиада-80 — как для Брежнева, олимпийского мишки, лорда Килланина 1939-й. «Битлз» уже ближе к Первой мировой, чем к нам. Для 2021 года 1861-й — это как для 1861-го те же 160 лет назад, то есть 1701 год, когда не было никакого Петербурга. В XIX веке — ни массового туризма, ни телевидения, отсюда и подробное описание российской столицы в первом номере «Вокруг света». Но не как новинки-диковинки, архитектурной аномалии — анклава западной строительной мысли посреди поствизантийской и недопостдеревенской страны, — а как просто чего-то, требующего инвентаризации. Есть и такой город, точка на карте. Представлен продукт — что-то получилось, что-то нет. А поскольку 1861-й — это до Шкловского и даже позднего Толстого, то пишут ведь всерьез, никакого отстранения.

Как говорится, все города уникальны, и этот не исключение. Расскажите жителю Рима или Иерусалима про камни, по которым кто-то там ходил, или лондонцу — про то, что здесь творилась история крупнейшей империи.

– Крупнейшей? — вежливо уточнит он артикль.

Петербург и не самый большой, и не самый древний, и не самый северный, и не самый причудливый, — тут Венецию не переплюнуть. И даже не самый литературный, — один Дублин чего стоит, — и уж точно не самый кинематографичный. Но проигрывая в каждой отдельной категории какому-нибудь Парижу или Нью-Йорку, он может легко оказаться первым по очкам не в одном списке, особенно для российского путешественника.

Есть парки французские, регулярные, спроектированные хитроумными архитекторами в париках, а есть английские, дикие — растет как выросло. Города традиционно возникали по второй схеме, стихийно, как придется, а потом уже по необходимости приводились в порядок: средневековые улочки безжалостно расширялись, леса ограждались, рынки застраивались. Петербург, как и, скажем, Вашингтон или Бразилиа, изначально придумывался столицей, то есть в строгости, по генплану, по уму. Но природа, стихия отечественной истории, взяла свое: и центр не совсем там, где его предполагали, и из трех лучей, идущих от Адмиралтейства (Вознесенский, Гороховая, Невский), главным вышел не средний, а правый. Но запреты и ограничения, а главное, их соблюдение на протяжении веков из-за близости высокой власти, а потом по инерции позволили создать десятки квадратных километров с хорошим соотношением порядка и воли, Космоса и Хаоса.

Это, впрочем, справедливо только для Большого Центра. Набережные Обводного канала или Витебский проспект, не говоря уж о районе Полюстрово или Веселом поселке, — все это, безусловно, кому-то дорогие места, но это такой же Петербург, как Кант — русский философ. Перейдешь, к примеру, Литейный мост или проедешь пару станций метро — и никакого тебе не то что Золотого треугольника (со сторонами Нева, Невский, Фонтанка; его, по преданию, любил обходить император после обеда), но и Коломны, и Староневского, и модерна Петроградской. Из Манхэттена попадаешь сразу в Квинс.

Даже старейший район — Васильевский остров, — начинаясь со Стрелки, Биржи, Академии наук, Университета и Меншиковского дворца, завершается отнюдь не барочными постройками. Типовое да панельное. Раскиданный по разным территориям конструктивизм не стал градообразующим и встречается только изредка, неизменно радуя глаз анахронистической дерзостью помысла. Далекие же от центра кварталы брежневской застройки вообще неотличимы от московских аналогов, что было популярно отмечено в отечественном драматическом искусстве.

Местные любят подчеркивать исключительность Петербурга, города вопреки, места, которому пусто быть. Но место, похоже, было выбрано удачно. Вообще-то здесь поблизости селились веками. Шлиссельбург (1323 г.), ранее известный как Орешек, располагается в 50 километрах от Петербурга. Да и раскопки показали, что Петр строил не только на свежих костях. Река, море, граница латинского и славянского миров — задатки ясны. Петровский план, кстати, полностью выполнен не был. В музеях полно чертежей, но внушительного морского фасада у приморского города фактически нет. Порт — где-то за семью заборами, просто место, куда заходят корабли, а не рассадник игривой портовой жизни. Волны не бьются, по променаду не прогуливается нарядный народ.

За йодом в воздухе и полосатыми зонтиками в песке надо ехать в Комарово или Репино, да хоть в Зеленогорск. Формально «курортный район» города, они и по сути — его легкомысленный придаток. Ты не найдешь в них совершенных линий, зато профессорские дачи, комаровское кладбище с Ахматовой и Курехиным, сосны и, главное, то, за что сражались: выход к морю. К Заливу, где на пляже не загорают, а в воде не купаются, но много прибрежных кафе, валунов и сухих водорослей. Сюда, к Заливу, в летний сезон перемещается центр дружеско-выпивательской активности.

Однако основная водная красота — в центре Петербурга, и прогулка на катере по рекам и каналам — не дурацкий туристский аттракцион вроде лошадок или ряженых, а очень правильная вещь, которую коренной, замшелый петербуржец любит делать хотя бы раз в году. На воде справляются свадьбы и дни рождения, да просто товарищеские ужины.

Насчет всех флагов в гости тоже вышла неувязочка. Бюрократизм и изоляционизм самых разных властей не дали городу стать Гамбургом или Амстердамом. Встретить на улице иностранного моряка, похоже, к удаче. Потому что редкость. Конечно, по сравнению с Вяткой или Череповцом здесь значительно больше космополитизма: торговля, учеба, культурные проекты, туризм, гастроли. И чем крепче страх от изоляции, тем больше разных международных форумов и конференций, где КПД по-другому считается, провели — уже хорошо. Однако экспат-сообщество невелико, каждый обрусевший англичанин наперечет, и кажется, один хорошо знакомый человек играет в локальных сериалах всех злобных шпионов. На пять миллионов.

Экскурсоводам в карман за словом лезть не приходится. Тут уж нужно не выдумывать, а сокращать, опускать лишнюю информацию, которой с годами, естественно, прибавляется.

В тексте 1861 года, который нам, понятно, не указ, зияет дыра, создавая нешуточный ментальный сквозняк. И это не листинг клубов, котельная им. Цоя или узловые точки бандитского Петербурга. Это как раз про то, чего в 1861-м было вдоволь и что переживало не худшие времена.

Нет литературы, писателей, цитат. Не то что Серебряного века или Бронзового (1960-е), а и самого что ни на есть Золотого. Сегодня невозможно сказать образованному иногороднему, что живешь у Мальцевского рынка, не услышав в ответ: «А, где одному слепому подарили шаль!», — и что к Таврическому саду, соответственно, перепрыгнул через ограду. Дом Мурузи давно уже стал Домом Бродского с недавно открытым музеем и давним паломничеством. Каждый год в районе 3 сентября несколько дней по выставкам да конференциям проживается фестиваль «День Д», выплескиваясь в парад фокстерьеров и народные гулянья с джазом в курдонере Рубинштейна, 23, где несколько лет жил Довлатов.

Как всякий говорящий «я тебя люблю» давно уже цитирует миллион источников, так и невозможно сегодня произнести «Невский проспект» без Гоголя. Летний сад — это куда водили гулять маленького Онегина, а вон в том доме на канале Грибоедова Раскольников старуху порешил. Однако городской масштаб не дает Петербургу превратиться в декорацию самого себя. Реальный и вымышленный планы мирно сосуществуют, как разные стили и эпохи. Вот вид с открытки: Петропавловка, Зимний, Адмиралтейство, Исаакий, который только завершили в 1858-м. Монферранов долгострой затянулся на сорок лет, за которые в ходе декабрьских событий 1825-го рабочие успели ранить снежками боевого генерала. Площадь прямо под боком, Сенат с Синодом чуть далее — здесь все кучно.

А вот другой, непарадный район, мало изменившийся за полтора века: «…и Садовая. Последняя не очень широка и потому в ней тем сильнее поражает хлопотливая деятельность и многолюдность <…> Здесь несколькими кучами распределены многие сотни лавок, где можете найти на очень малом пространстве все житейские потребности, от булавки до полной одежды, от гвоздя до целой печи, от старого лоскутка до прекрасной книги. Несколько далее Садовая пересекает Сенную площадь, где вы можете закупить все, что нужно для удовлетворения потребностей желудка». Только следите, чтоб гниль не подсунули, это их фирменный прием. А чтобы не обвешивали и не обсчитывали, берите у разных продавцов по чуть-чуть.

Разночинный грязный и вороватый Петербург Достоевского, где считают копейки и за копейку же могут при случае убить, вообще сохранился до поразительных деталей. Когда-то я посещал игорный притон на пятом этаже обычной парадной. На втором размещался публичный дом, на четвертом центр эзотерики. Старожилы, то есть заставшие хотя бы 1980-е, утверждали, что при советской власти на пятом этаже тоже был катран, на втором — бордель, на четвертом принимала гадалка.

Коммунистическое наследие переварилось. Даже Ленин у Финляндского вокзала давно уже родной и на своем месте. Как-то Александр Розенбаум сетовал своему приятелю-тезке, что надо обязательно все срочно переименовать обратно, чтобы не было ни одной улицы имени революционера или террориста, чтобы все «Советские» стали обратно «Рождественскими». Отвечает Александр Друзь: «Конечно, Саша. А начнем с улицы Марата, да? Где ты счастлив был когда-то». Никто уже не помнит погибшего в ванне от руки Шарлотты Конде, но до сих пор в языке есть бани на Марата, хотя там уже лет десять бизнес-центр с финским визовым центром — актуальное место для любителей сгонять на выходные за сыром и альтернативной реализацией обломка Российской империи. После прохождения границы не только радикально меняется освещение на дороге, но даже пропадают комары.

Насчет погоды, кстати: дождь здесь кажется не проклятием, а элементом естественного отбора. Потому что так-то дома́ мыть не любят. Геометрически идеальная улица Зодчего Росси — уже не совсем «желтизна правительственных зданий». Подошел к особенно грязному фасаду, прочел вывеску: «Комитет по градостроительству и архитектуре Петербурга». А, ну тогда понятно.

В принципе все стереотипы про город и жителей верны. Но когда пересекаешь Троицкий мост в сторону центра и сплошной гранит на уровне глаз вдруг сменяется вязаным частоколом ограды, за которой, как и 160 лет назад, край Крепости, Стрелка, Дворцовая набережная, а у тебя в руке телефон, в который ты зачем-то уткнулся, пронзает вдруг: «Ну куда ты смотришь, ну что интересного тебе покажут?! Все хуже вида за окном». И ты убираешь телефон.

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 10, декабрь 2021}