Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Последние из арунта

23 июля 2007Обсудить

Имя итальянца Фолько Куиличи хорошо знакомо нашим постоянным читателям; впрочем, так же хорошо известен он и кинозрителям. На наших экранах шел фильм «Голубой континент» — о диковинах подводного царства, а вслед за тем появилась книга того же названия. Потом был фильм «Саванна и джунгли» и книга «Тысяча огней» — об Африке. Пристальное внимание к объекту исследования и гуманизм отличают работы Ф. Куиличи. Доказательство тому — публикуемый очерк о коренных жителях Австралии.

Существует ли еще на свете австралийский абориген, наш первобытный современник? Сведения на этот счет с каждым годом становятся все драматичнее: антропологи и этнографы в один голос утверждают, что абориген, двадцать тысяч лет проживший среди неменяющегося мира австралийских пустынь, сейчас исчезает. Двадцать тысяч лет оказались бессильны перед двадцатью годами — таков мрачный подсчет экспертов...

Мы отправляемся на встречу с аборигеном, доживающим свой недолгий теперь век где-то на севере континента. Хребет Айерс-Рок — красноватая гряда огромных холмов среди бескрайнего плоскогорья — наш первый ориентир. По подсчетам геологов, этому хребту полмиллиарда лет; он уже стоял, когда река Колорадо в Америке только начинала пропиливать то, что потом назовут Великим каньоном... Айерс-Рок вздымается среди пустыни, словно остров в океане, и мы, подобно древним мореходам, держим курс на него. Приблизившись к хребту, пилот направляет машину на посадку.

Забираемся на огромный каменистый холм, на самой его вершине — ложбина. Три месяца из двенадцати после муссонных дождей здесь плещется озерцо, крохотное зеркало жизни: рачки, рыбешки, головастики... В окрестностях Айерс-Рок расположено несколько ферм и крошечных поселков, население которых неплохо, знакомо с аборигенами-. «Абориген здесь все равно что индеец в Штатах, — сообщает нам пилот, летающий в этих местах лет двадцать. — Такой человек отрезан от своих традиций, своего прошлого».

Мы разговаривали со многими местными «знатоками» и всем задавали два вопроса, которые так и остались без ответа. Собственно, именно эта невозможность получить ответ и помогла нам понять, отчего аборигены обречены на исчезновение.

Первый вопрос был следующим: возможно ли в Австралии выделить, огородить, что ли, достаточно просторные зоны и устроить там нечто вроде заповедников, парков, где аборигены могли бы вести прежнюю жизнь, свободную от контактов с потребительской цивилизацией белого человека? Второй вопрос порождался первым: что на деле даст такое решение, не слишком ли подобная система будет смахивать на создание гетто для первобытного народа, лагерей для существ, не выказавших способностей или желания идти по пути того, что мы называем прогрессом? Не станут ли «заповедники»' служить лишь корыстным и эгоистическим интересам представителей разных отраслей этнографии и антропологии? Человечно ли вообще такое решение? Не слишком ли сомнителен абстрактный принцип «невмешательства», если он позволяет детям умирать от голода и болезней?

Вот что говорил мне Берт Болтон, крупнейший в стране авторитет по австралийскому бушу: допустим, аборигены смогут жить, не запертые за оградами заповедников, а внутри нашего общества. Допустим, мы сможем предоставить им определенные условия для получения образования, для приспособления к нашему образу жизни. В этом случае мы, несомненно, «спасем» их физически, но, безусловно, убьем их, как носителей самостоятельной культуры. Молодые аборигены, кончающие в Северной Австралии специально построенные для них школы и колледжи, начисто порывают с традициями предков. Стало быть, проблема неразрешима: было бы неверным, недопустимым оставить аборигенов в так называемом «естественном окружении»; с другой стороны, разве не похожа на убийство в подобных условиях их полная интеграция? В обоих случаях судьба «примитивных народов» (в данном случае — австралийских аборигенов) имеет печальный, трагический финал.

Последние из арунта

Путь длинного Джорджа

Пока мы рассуждаем на эту тему, наш «лендровер» бежит по бесконечно пустой австралийской равнине — преддверию загадочного, остановившегося во времени микромира. Земля эта — великолепный полигон для наук о человеке, прежде всего — антропологии и этнографии.

Мы мчимся к далекому оазису с единственным на 700 миль источником. Оазис зовется Хермансберг. Здесь мы и встретились с арунта, единственным еще уцелевшим племенем. Как удалось этим людям выжить? Объяснение загадки таково: в пустыне растут деревья (примерно того же вида, что и баобаб), из которых арунта умудряются добывать влагу. Встретив во время долгих скитаний по пустыне такое дерево, охотник-арунта вечером выбивает в нем дупло сантиметров в 70 глубиной и закупоривает его пробкой-корой. Наутро в дупле его ждет порция воды, достаточная для одного человека. Дерево это по-настоящему щедрое: в отличие от африканского собрата австралийский баобаб обладает мягкой съедобной древесиной, богатой протеином, так что в случае нужды — если охота неудачна,— охотник всегда найдет, чем поддержать свои силы.

Обычная добыча охотников — филднек, что можно перевести примерно как жабо. Это ящерица, получившая свое имя за способность раздувать кожные складки на шее, подобно тому как павлин распускает хвост или кобра раздувает воротник. Аборигены очень ловко разыскивают следы ящериц, а потом добывают их буквально из-под земли: ящерицы частенько забираются в глубокие норы диких кроликов. Обнаружив нору, охотник терпеливо выманивает животное; вооружившись палкой, он начинает обстукивать землю вокруг норы точно так же, как врач выстукивает тело больного. По звуку охотник выясняет направление подземной галереи и местонахождение притаившейся ящерицы. Затем он разрывает землю, запускает руку в открывшийся ход и за хвост вытаскивает метровую ящерицу.

Много дальше к северу мы встретили еще одного охотника. В полутора тысячах километров от своего коллеги-арунта он добывал себе пищу точно так же, как учил его опыт предков.

Этот второй охотился в зарослях Земли Дарвина. Естественно, мы попытались познакомиться с ним и спросили его имя. Оно звучало примерно как Джоор, и мы стали его величать Длинным Джорджем — он был самым высоким из всех встреченных аборигенов. Охотник Длинный Джордж был вооружен неким подобием метательного аппарата (аборигены называют эту копьеметалку вумерра, и она, несомненно, является одним из гениальнейших изобретений доисторического человека). Мы схватили собственные орудия охоты — фото- и киноаппараты, — чтобы попытаться запечатлеть этапы этого терпеливого и многотрудного сафари. Но тщетно! Великое искусство выслеживания, доведенное годами практики до совершенства, абсолютно бесполезно, если рядом с тобой топают непрошеные соглядатаи. После короткого перехода по лесу Длинный Джордж остановился на поляне и дал понять, что не нуждается в эскорте. И все же, хоть мы и не стали свидетелями охоты, Длинный Джордж вывел нас на нужную тропу: вскоре мы вышли к лагерю аборигенов.

Мы прожили бок о бок с ними неделю. Мы видели, как они уходят и как возвращаются с охоты, как готовят пищу, как сооружают из листьев небольшие укрытия, как ухаживают за детьми. Мы наблюдали, как женщины занимаются собирательством — быть может, самым древним способом добывания пищи. Они просто идут и собирают то, что приготовила им природа. Но хотя мы и прожили с ними неделю, хотя старики и разрешили поставить нам палатки между хижин, мы не можем похвастать тем, что наладили с ними прямой контакт: никто — ни молодой, ни старый — не выразил желания быть понятым или понять нас.

Последние из арунта

И все же жаловаться грех: за дни совместной жизни на стоянке мы многое узнали о жизни аборигенов, их способности к созиданию, к самовыражению, особенно с помощью языка танца. А в конце мы стали очевидцами совершенно невероятной пантомимы, изображавшей сцену охоты. Это была история заклания священного быка, посланного на Землю богом-Солнцем; трагедия, разученная и исполненная актерами-любителями, которые вполне могли бы составить великолепную драматическую труппу с классическим репертуаром.

Один актер играет быка, трое других — охотников. Танцовщик-бык не обращает ни малейшего внимания на своих преследователей, в каждом движении — то мужество, то робость, то вызов, то страх. Их безыскусные жесты и ритм музыки, внезапно обрывающейся, замирающей, передают мгновенную смену душевного состояния. Борьба между ними долгая, она длится весь вечер, пока священный бык наконец не падает, сраженный меткими копьями. И падает он в тот миг, когда диск зависает над самым горизонтом, и гибель его свершается при слепящем свете солнца, вернее бога-Солнца, с которым главный персонаж этой пьесы связан таинственными узами. Безвестный режиссер и хореограф, задумавший танец-пантомиму, работал в своей австралийской саванне точно так же, как работали великие греческие трагики. Только в отличие от Софокла и Эсхила здешний художник-абориген не сохранил имени; никто не узнал о его существовании, как, впрочем, и о существовании его народа. Так уж случилось. Эта группа людей пронесла свою культуру через все геологические и климатические катаклизмы; лишь последний катаклизм им не пережить — самый сильный из всех: притеснение и безразличие со стороны других людей, их соседей по планете...

За рекой с аллигаторами

Мы разыскиваем последних художников каменного века на полуострове Арнемленд — самой жаркой, самой неисследованной территории Австралии. Мы ищем художников-аборигенов, которые той же техникой, что и двадцать, тысяч лет назад, расписывают ребра выпирающих из земли скал. Нас ведут два австралийских антрополога — профессор Брандел и его помощница. Брандел, кстати говоря, уже прошел в свое время по пустыне Арнемленда три сотни километров, дабы описать орудия труда — или, скорее, орудия искусства — двух последних могикан наскального художества района Оэнпелли. «Когда и они умрут, — говорит мне. Брандел, — их рисунки превратятся в своего рода росписи Сахары или доисторических пещер Испании. Иными словами, в искусство, навсегда исчезнувшее с нашей планеты».

Таких слов было бы достаточно и для менее резвых путешественников. Два дня спустя мы во главе с профессором Бранделом выехали в Арнемленд, точнее — в район Оэнпелли, еще точнее — в тамошние болота. Если бы нам удалось снять фильм о живых создателях фресок, прежде чем те станут объектом археологии! Наш путь был облегчен стараниями искателей природных кладов: бокситов, урана и марганца. Эти новоявленные кочевники оседлали не только мощные «джипы» и грузовики, но и лодки на воздушных подушках — «ховеркрафты», шумно летящие над поверхностью здешних озер (или, может, бесконечных болот?), которые здесь зовут биллибонгами. На берегу растут громаднейшие деревья, отданные на милость морю, — достаточно уровню немного подняться, и деревья умирают, превращаясь в скелеты...

День клонился к вечеру, когда у самой границы топкого берега мы заметили пять или шесть силуэтов кенгуру, прискакавших к биллибонгу на водопой.

— Они похожи на гигантских мышей, — заметил мой впечатлительный оператор, наблюдая животных, склонившихся над водой, в которой огромным шаром отражалось низкое солнце.

Уже в сумерках мы наткнулись на геологическую партию. Зрелище было престранным: по каменистой пустыне двигались две фигуры в полном подводном снаряжении. А удивляться-то нечему: река Восточный Аллигатор — в двух шагах отсюда, так что кто откажет себе в удовольствии после дня работы погрузиться в ее солено-пресную воду? В часы прилива рыба поднимается вверх по реке, и даже в ста милях от океана у вас есть шанс взять морскую добычу. Зато речных крокодилов в половодье мощным потоком выносит в открытое море. На нашу долю тоже досталась встреча с крокодилом! Мы уже почти подъехали к середине брода через реку Восточный Аллигатор, как вдруг увидели — вот он лежит на отмели, греется на солнышке. Потревоженный шумом мотора, крокодил плюхнулся в воду и поплыл по течению.

Кенгуру, рыба, аллигаторы; земля и вода; голые скалы и топкие лагуны; сухой песок и огромные зеркала чистой воды; животные, ведущие «двойную жизнь»,— этот микромир, по-моему, уникален. Арнемленд всегда отличался таким удивительным разнообразием. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на наскальные рисунки; первые из них появились 200 веков назад.

Мы стоим перед одной из фресок в пещере на берегу реки Южный Аллигатор (двести миль от Восточного). Нелегко было разыскать эту пещеру — путь к ней лежит через плотные заросли, покрывающие болотистую низину, в центре которой выпирают, словно острова из воды, красные гранитные скалы; там, где в нагромождении их открываются коридоры, террасы, тупики, аборигены и создали свою Сикстинскую капеллу. Одна из фресок занимает площадь в двенадцать метров длиной и четыре высотой, другие — размером поменьше, но и они масштабны. Краска, полученная из размельченного в порошок камня, способна удерживать изображение вечно — не будь в мире такой страшной силы, как вандализм «искателей приключений». Доминирующий тон на фресках — желто-коричневый, это и понятно: основная краска — охра.

Сюжеты фресок отражают географическое положение районов охоты, но, что бы ни изображали они, суть всегда одна: поиски пищи. До того как предпринять вылазку за добычей — бегающей по земле или плавающей в воде, охотник рисовал ее; рисовал, как доброе себе пожелание, как заклинание от сглаза, как собственную волю. Так появились на скалах большие и малые рыбы, кенгуру, птицы, змеи. Особо удивительны рыбы, написанные как бы «просвечивающим зрением» (видны все ребра и хребет); эти особенности стиля позволили назвать данную живопись «радиографической».

«Придорожная служба»

Бродя по северным пустыням, мы стали свыкаться с мыслью, что аборигены Австралии исчезают с лица этого континента. И все же надежда теплилась — ведь мы пересекали наименее населенные зоны; где, как не здесь, увидеть первозданную жизнь! Оба антрополога — Брандел и его помощница — иронично улыбаются, глядя на наши разочарованные лица. Разве не твердили они нам с самого начала, еще в Дарвине, что подлинно «свободных» аборигенов — тех, кто кочует между лесом, биллибонгом и саванной, — остались единицы. Лишь там, за колючим бушем Оэнпелли, если повезет, мы встретим племя аборигенов, среди которых могут оказаться и художники.

Пока же мы видели только многочисленных представителей «окультуренных» аборигенов, обитающих при миссиях (иногда религиозных, иногда правительственных). Они поселены в деревнях, начальство которых кичится примитивным медицинским обслуживанием, школой и на особый манер оплачиваемой работой. Те аборигены, что расстались с кочевничеством и предпочли ему своего рода заключение, сделали в общем-то мудрый и необходимый выбор: ведь если раньше их жизнь гарантировалась природным равновесием, возможностью добыть пропитание охотой, то теперь равновесие нарушено, а охота стала делом удачи, редкостного везенья. Животный мир, привычный аборигену, изменился благодаря импорту. Так, лет двадцать назад правительственные службы «импортировали» в эти места большого болотного буйвола; охотятся на это огромное азиатское животное белые поселенцы, прилетающие на самолетах. Сотни туш грузят потом на самолеты-холодильники — и прощай Арнемленд! Одной такой тушей могло бы кормиться несколько дней целое племя, но огромный болотный буйвол аборигену не под силу; где ему, даже самому ловкому, уложить, зверя примитивным оружием каменного века!

Все эти мысли проплывают в голове, пока мы глазеем на пасущееся у кромки биллибонга стадо. Мы снимаем животных с довольно близкого расстояния, но достаточно одного неверного движения, и вот уже стадо, подняв завесу мутной воды, мчится галопом по отмели лагуны. Надо соблюдать предельную осторожность. Здесь, в Арнемленде, нередко встречаешь остовы «джипов» и грузовиков, протараненных рассвирепевшим буйволом. Если он выбрал направление, никакая преграда ему не помеха, даже солидных размеров грузовик...

Далеко не всегда причиной паники среди буйволов оказывалась наша группа, весьма часто их вспугивали все те же самодеятельные геологи. Они передвигаются на свой страх и риск, а когда натыкаются на что-нибудь, по их мнению, стоящее, устанавливают в этом месте знак. При случае они рассчитывают продать перспективные участки крупной компании или правительству. Помню, во время моих первых, путешествий в затерянные уголки Экваториальной Америки самым разумным было пристроиться к группе миссионеров или профессиональных охотников. В Австралии есть смысл пристраиваться к таким вот геологам, не признающим столбовых дорог.

Один такой геолог, восседающий в своей «тойоте» с двумя ведущими осями, прицепом и радиопередатчиком, повел нас по последнему, самому трудному маршруту. Был он по рождению венецианцем, но в этих местах давно уже ориентируется как никто другой. При нем мы забыли о ночевках на голой земле; каждый вечер он умудрялся найти очередной автофургончик кого-нибудь из своих коллег, разыскивающих здесь урановые клады.

Последние из арунта

Неподалеку от этих фургончиков мы всегда замечали аборигенов — из тех, что уже расстались с кочевой жизнью, но к миссиям пока не прибились. Бок о бок с белыми они участвуют — как проводники, носильщики, землекопы — в переделке своей страны.

Самые крупные разработки ведутся сейчас в Гове, на севере Арнемленда, где открыто крупнейшее месторождение бокситов. Компания с международным капиталом уже поставила сюда оборудование. Неподалеку от карьеров вырос маленький городок. В Гов стекаются толпы аборигенов в поисках работы у новых хозяев их земель. Многим удается устроиться в «придорожную службу»; целыми днями они бродят вдоль обочин красного грунтового шоссе, соединяющего шахту с поселком белых, где дома, гостиницы, школы, супермаркет. Задача у «интегрированных» аборигенов несложна: подбирать жестянки из-под пива и бутылки из-под кока-колы, которые белые выбрасывают из своих машин. Поскольку Гов, расположенный в тропической зоне, — место удушающе жаркое, поскольку шоссе — исключительно пыльное, то пьют в дороге много. Отрабатывая свой хлеб, аборигены собирают тысячи пустых жестянок и сносят их в специальные пункты в лесу, где и зарывают. Работа, как всякая другая, скажете вы. Но все же есть в ней нечто, несомненно, унизительное, особенно когда подумаешь о том, какую огромную и свободную жизнь прожил этот народ.

Еще вчера они были хозяевами своей судьбы. Сегодня все в том же лесу, который был их миром, они закапывают в вырытых бульдозерами ямах отбросы; это совсем непохоже на «интеграцию» — их не пускают работать.

Аборигены в буквальном смысле остались на обочине чужой жизни. Из вольных охотников они превратились в жалких собирателей чужих отходов.

Быть может, именно потому, что я видел этих «интегрированных» аборигенов Гова, встреча со свободными аборигенами Оэнпелли наполнилась для меня особым смыслом. Увидев своими глазами процесс, который антропологи и этнографы называют «окультуриванием», я смог оценить масштабы убийства целой культуры, совершаемого во имя «прогресса»; сам смог убедиться в гибели целой цивилизации (какая, в конце концов, разница — принадлежит ли цивилизация сотням миллионов людей или нескольким тысячам австралийских аборигенов?). Масштабы этих явлений, повторяю, мне стали ясны после встречи с последней группой аборигенов, ведущих традиционный образ жизни и по-прежнему считающих свою собственную культуру вершиной развития. Здесь, у аборигенов, она выражается в застывшей, не менявшейся веками форме в искусстве художников. Сопровождавший нас антрополог Брандел довольно быстро разыскал в племени последних двух стариков, хранителей секретов наскальной живописи.

Мастера

Мы устраиваемся в тени «джипов» и начинаем долгий разговор, требующий из-за языковой путаницы большого терпения. Бессмысленно просто попросить аборигена нарисовать что-нибудь на скале. Дело в том, что люди, сидящие перед нами, — не художники в нашем понимании этого слова. Они скорее жрецы, священнослужители, они, если хотите, — маги, поскольку занимаются графическим «вызыванием духов». Они не рисуют для того, чтобы удовлетворить собственные или чужие эстетические потребности; они рисуют, чтобы заставить божество, дух, некое сверхъестественное существо обрести на скале физическую плоть.

Брандел знает, как уговорить аборигенов на этот священный акт; он знает, что разговор должен быть нетороплив и непрямолинеен. И вот мы сидим и разговариваем, разговариваем; переговоры завершаются лишь к концу второго дня. Из достигнутого соглашения следует, что мы сможем заснять не только то, как самый старый из аборигенов будет разрисовывать облюбованную им священную скалу, но и то, как его более молодой товарищ будет повторять тот же самый рисунок на высушенном куске дерева. По причинам, для нас непонятным, дважды нарисовать, вернее дважды вызвать дух гораздо легче, чем сделать это единожды. Дважды изображенный дух легче заставить остановиться, замереть в рисунке; иначе дух — а он может питать и враждебные чувства к тем, кто вызвал его из безоблачного и счастливого «ничего», — останется на свободе среди людей.

Оба выбранных места оказались неподалеку друг от друга. И вот работа началась! Мы смотрели на нее целый день — от рассвета до заката. В напряженной немой атмосфере мы следили за появлением изображений — штрих за штрихом, линия за линией; формы были просты, но для настоящего понимания неимоверно сложны, ведь каждая из них полна скрытого значения... И вот старик закончил рисунок; он внимательно осмотрел его, строго оценивая каждую линию, выписанную желтой охрой, красной землей и черной сажей, потом взял две приготовленные палочки и, постукивая ими, принялся петь.

Брандел сказал мне: «Помните, Микеланджело, закончив высекать «Пьету», отложил инструменты и, став на колени, начал молиться. Из бесформенной мраморной массы он высек символ... Так и этот старик. Он нарисовал эту фигуру и, едва увидев ее законченной, воплощенной, спешит выразить ей свое преклонение. Он преклоняется, потому что в эту обыкновенную скалу навсегда вошел дух, освятивший место, где живет человек, и его труд...»

Фолько Куиличи

Перевел с итальянского С. Ремов

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения