Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Мои товарищи, партизаны

4 июня 2007
Мои товарищи, партизаны

Ее звали Чижик. Точнее, ее звали и зовут Евдония Мухина, но такая была она в свои шестнадцать лет маленькая, худенькая, что в спецшноле ей дали имя Чижик. Так оно и осталось за ней. Чижик — радистка-разведчица вместе с товарищами не раз вылетала на боевые операции. Это было в первые годы войны. Их сбрасывали в разные точки Кавказа и Крыма, и они из вражеского тыла передавали в штаб сведения о дислокации вражеских войск, боеприпасах, движении поездов и т. п. В своих воспоминаниях «Суровая юность», напечатанных в сборнике «Приключения» («Молодая гвардия», 1969 год), Евдокия Мухина рассказывает об этом периоде своей жизни.

Позже, в июне 1943 года, в составе группы радистка была выброшена на парашюте в черниговские леса, в партизанский отряд. Приземление прошло неудачно: девушка сильно повредила спину и ноги. И все-таки осталась в отряде. Вместе с партизанами прошла она на костылях длинный путь от лесов Украины до Люблина...

Отрывки из воспоминаний Евдокии Мухиной о жизни в партизанском отряде мы предлагаем вниманию читателей.

...День ото дня чувствую себя лучше, начала садиться на повозке, которая со дня неудачного приземления стала моей койкой. Ночами с помощью Женьки (мой напарник, радист) учусь потихоньку ходить. После этого боли усиливаются, и мне не спится, но все-таки продолжаю тренироваться каждую ночь. Дед Савка, мой повозочный, сделал мне костыли.

Два месяца я не бралась за ключ. Лишь иногда помогала Женьке шифровать и расшифровывать радиограммы.

Однажды меня чуть не отправили на Большую землю; спасибо Женьке Харину, что предупредил. Подходит к повозке Владимир Павлович Чепига, наш командир, и говорит:

— Чижик, собирайся, едем в отряд Федорова, там ждет самолет. Тебя доставят в госпиталь.

Я как прыгну с повозки и закричу прямо ему в лицо:

— Никуда не полечу! К вашему сведению, я уже давно хожу. По ночам. Вот спросите у часовых, они подтвердят. И завтра же начну работать в свои сеансы!

Разинув от удивления рот, Чепига сказал:

— Ну, затарахтела тарахтелка. Не полетишь. А вот насчет ночной ходьбы — это ты напрасно, подождать бы... Ладно, подлечим тебя сами.

Я очень рада, что остаюсь с партизанами, и тихо шепчу. «Спасибо вам, товарищ Чепига, я никогда не забуду доброту вашего сердца».

Из кустов вылезает взволнованный Женька.

— Что, Чижик, оставили?

На другой день, рано утром, на костылях добираюсь к Женькиной палатке. Завтра я обязательно попрошу ребят подкатить сюда и мою повозку. Харин, подвинувшись, уступает мне место у рации. Берусь за ключ. Немного волнуюсь, руки дрожат. Начинаю выстукивать свой позывной...

С участка Чернигов — Бахмач — Конотоп вернулась группа Матвеева.

— Идем мы прямо по шпалам, — рассказывает Николай Матвеев.— Видим, со стороны станции Бахмач показался поезд. Кубарем скатились под насыпь, залегли. Мимо нас с шипением и свистом на полном ходу прошел эшелон с платформами. Одни пустые, на некоторых — груды камня и леса. Лежим и наблюдаем, что будет дальше. Эшелон за эшелоном проходили на Чернигов. За день удалось точно установить порядок их движения. К вечеру перешли к крутому изгибу дороги и укрылись. Часовых, сменявшихся каждые два часа, развозили на дрезине, она сновала взад и вперед. Дорога на этом изгибе охранялась сильнее и по обе стороны была очищена от придорожного кустарника.

...Стемнело. Мы решили дождаться поздней смены и снять часовых. В 12 часов ночи двое часовых, заступивших на смену, потопали в сторону Чернигова. Видимо, боялись расходиться поодиночке. Минут через пять они вернулись и как раз у того места, где я лежал, остановились. Закурили. Мне почудилось на какой-то момент, что они меня заметили. Нет. Пошли дальше, прямо туда, где под самой насыпью залегли Прискоко и Вовк...

— Ну, лежим мы с Петром и смотрим на дорогу,— вступил в разговор Иван Вовк. — Время тянется медленно-медленно. Прислушались... Идут фрицы, размахивая руками и посмеиваясь. Только миновали нас, как мы в три прыжка бесшумно настигли их с тыла. Петро взял солдата слева, а я — справа, что был повыше ростом. Ну, тут вскоре Николай просигналил нам, что дорогу заминировал. Вместе с подоспевшим Матвеевым мы отошли к опушке леса.

— Минут через двадцать со стороны Чернигова послышался стук колес, — продолжал Матвеев. — Потом раздался взрыв, да такой, что под нами заколыхалась земля. Грохот вагонов, катившихся под откос, беспорядочная стрельба... Надо было скорее уходить. Мы перебежали ольшаник, потом болото. Долго шли лесом — и вот наконец дома...

Таких успешных операций на счету отряда было уже несколько.

Как мы с Женькой завидовали рассказам партизан! Как просился Женька на операции, когда я уже чувствовала себя сносно... Чепига поругается, но все же отпустит и при этом обязательно скажет: «Смотри, Харин, а как Чижик одна будет справляться со связью?» Женька улыбнется, подберет свой рыжий чуб всей пятерней и попросит: «Чижик, поработай одна, а я схожу с ребятами разок. Может, хоть одного фашиста пристукну, а то пропартизанишь и не убьешь ни одного». Я понимала его.

В конце сентября 1943 года наш партизанский отряд подошел к Днепру. Осень была в разгаре. В лесах стало сумрачно и сыро, пахло плесенью и гнилью. От холодного дождя зябко поеживались плохо одетые ребята. Жители сел помогали нам одеждой, обувью, но все горело на нас от трудной кочевой жизни. Помнится, как уже в Польше, в Бил-горайских лесах, мы решили даже открыть мастерскую по изготовлению лаптей. Оказались и мастера по этому делу — из Пинской области и с Западной Украины. В мае береза распускается и наливается соком. Кора становится сочной, упругой, и в эту пору ее хорошо снимать и вялить на ветерке. Две затесанные палочки, как вязальные крючки, снуют в руках мастеров. Через несколько минут, смотришь, вылетает из-под рук готовый лапоть, такой ладный, красивый, беленький, как лодочка. Старики вили к нему веревки из конопли. Заготовили тогда лаптей по две пары на брата...

Нам нужно было поскорее перебраться через Днепр, чтобы в глубине леса раскинуть зимний лагерь. Стали наводить переправу. Огромные сосны падали одна за другой. Их распиливали на десятиметровые отрезки и стаскивали к берегу. Заготавливали и березовые лесины, чтобы крепить бревна. По обе стороны плота весла — несколько пар березовых лесин, — впереди и сзади отесанный киль, плоты получились добрые; на тех, что побольше, умещалось по три груженые, с лошадьми, подводы. Прямо на плоты, на подстил сухого сена, осторожно укладывали раненых. Их сопровождали автоматчики. Первыми на тот берег переплыли разведчики, чтобы обеспечить безопасность переправы. Расставили посты дозорных и возвратились поодиночке, таща на буксире лодки. Пока фашисты нас не обнаружили, нужно было спешить.

Переправа началась ночью. Она происходила организованно и бесшумно до той поры, пока не начали переправлять верховых коней. Неохотно входили лошади в холодную воду Днепра. Подгоняемые седоками, они с беспокойным ржанием плыли к другому берегу. В такие минуты у нас замирало сердце: услышит враг... Случалось, волна захлестывала лошадиную голову. Верховой бросался на помощь коню, но было уже поздно...

Наконец Днепр за спиной. Отряд, не задерживаясь, двинулся по намеченному маршруту. Из партизанского штаба Украины нам был дан приказ перекрыть и парализовать движение на железнодорожных участках Киев — Коростынь, Киев — Фастов — Житомир. По тщательно разработанному вместе с соседним отрядом Кузнецова плану несколько усиленных групп разошлись по разным направлениям...

В начале ноября 1943 года я услышала по радио сообщение об освобождении Киева. Известие мигом разнеслось по лагерю. Седьмого ноября командиры созвали всех на митинг. Мы собрались на большой поляне. К высокой сосне прикрепили репродуктор. С нами говорила праздничная Москва...

И вдруг... в лесу застрочили пулеметы. В центре поляны с визгом разорвалась мина.

— Вперед, ребята! За мной! — скомандовал Чепига.

Согнувшись под тяжестью пулемета, меж деревьев промелькнул Козыра. В черной длинной полицейской шинели, с автоматом в руках за ним бежал Иван Вовк. Мимо моей повозки промчался со своими партизанами Кузнецов, стремясь зайти в тыл врагу. Партизаны рассыпались по лесу, открыли огонь, тесня фашистов, окруживших лагерь.

Быстро формировался обоз — раненые, женщины, дети: был дан приказ отходить. Мы с Женькой, свернув рацию, тоже ушли с обозом. Путь лежал через топкие места. Болото от рано наступивших заморозков покрылось ледяной коркой. Люди и кони — по колено в воде — еле-еле передвигали ноги. Вскоре в кочках завязли две подводы с боеприпасами. Тогда часть груза мы навьючили на лошадей, остальное понесли сами. Все чаще застревали повозки с ранеными. Виктор Васильевич Транквилицкий, командир обоза, человек недюжинной физической силы, иной раз один вытаскивал повозку из трясины.

Каратели, прочесывая лес, неотступно следовали за обозом. Наш отход прикрывали партизаны во главе с Чепигой и Кузнецовым: лес дрожал от автоматной стрельбы.

Лишь на третьи сутки преследование прекратилось; Чепига и Кузнецов с ребятами, отстрелявшись, присоединились к обозу. Развернув рацию, мы с Женькой сообщили в Центральный штаб обстановку. Во время этой недолгой остановки у нас портянки примерзали к сапогам. Идти стало еще труднее...

На шестые сутки отряды с большими потерями вышли из болот. На сухой поляне разожгли костры. Люди сушили одежду и обувь. Многие падали на землю и тут же засыпали. Старики ездовые заварили кулеш. Доктор-хирург Ганстурм и медсестра Клава Кизингашева обходили повозки с ранеными...

Отряд Кузнецова с обозом и ранеными остался в киевских лесах, а нам Центральным штабом был дан приказ передислоцироваться за Припять.

У нас с Женькой стало много работы. Он часто и надолго уходил в связь, занимая свои и мои сеансы. Строгий, спокойный, он работал надежно, настойчиво и даже как-то красиво. Не было такого дня, чтобы мы не сумели выйти на связь. У меня же было столько шифровки и расшифровки, что от усталости и напряжения кружилась голова.

Казалось, что пачка радиограмм, передаваемых в Центральный штаб, не уменьшается: группы, разосланные на операции, одна за другой сообщали о пущенных под откос вражеских эшелонах. Гомель, Жлобин, Могилев, Орша, Минск, Барановичи, Жидковичи, Коленковичи — эти названия не оставляли меня даже в короткие минуты сна. Нарушить коммуникации противника, парализовать движение на железных дорогах оккупированной фашистами Белоруссии — такова была задача, поставленная перед нами штабом.

В эти жаркие дни ребятами владело одно чувство — отомстить за каждого погибшего друга, за каждое сожженное село...

Да, наше соединение зачастую проходило через сожженные села. Смотришь на пепелища — жуть берет, думаешь: жили совсем недавно в этих селах, в чисто выбеленных хатах наши советские люди... Жили, трудились, гуляли, дружили, веселились, растили детей. А сейчас людей не видно. Где они? Расстреляны, сожжены, угнаны в Германию или где-то в лесах, в землянках ютятся? Как кресты на кладбище, торчат одни печные трубы да колодезные журавли. Особенно грустно становилось, когда заходили в сожженное село на заре. В предутреннем тумане, на обгоревшем дереве примостился аист-бедолага со своим семейством. Присмотришься — увидишь дымящиеся печи. Женщины по-прежнему исполняют свои хозяйственные заботы. Подойдешь, бывало, к такой одинокой печке, а она горячая. В ней пекут хлеб, смешанный с травой или картошкой. Откроешь заслонку, обдаст тебя запахом пареной травы. Хлеб был похож на конский кизяк... Не заметишь, откуда вылезут детишки со вздутыми животами. Обносились все, чуть не голые ходят, грязные, лохматые. Пожалеешь, приласкаешь иного, смотришь, он и заплачет. Те, кто постарше, уходили с партизанами и храбро, как взрослые, воевали. Было у нас в соединении четыре подростка. Петрусь, Грицко, Иван, бежавший вместе со взрослыми из фашистского лагеря, и еще Никола, лет шестнадцати, — наш лихой боевой разведчик. Погиб он в лесах под Киевом.

Петруську было меньше четырнадцати лет, хотя он старался казаться взрослым. Попал он к нам при большой беде. А случилось это так: из села, где он жил, ушли в партизаны десять стариков и молодых мужчин. Ушел и сосед Петруся, оставив в селе жену с грудным сыном. Предатели донесли фашистам, и каратели немедля явились в село. Согнали всех в одну хату и закрыли, а молодую женщину стали мучить. Они допытывались у нее, куда ушел ее муж и все мужчины, где находятся партизаны. Женщина молчала. Тогда фашист взял ее ребенка за ноги и ударил головой о завалинку хаты...

Петрусь успел выпрыгнуть в окно и спрятался в картофельной ботве. Выждав немного, он незаметно пополз через заросшее картофельное поле и выбрался на выгон. Вскочил на лошадь и во весь дух поскакал куда глаза глядят. Повезло парнишке: встретила его наша разведка и привезла в отряд. Петрусь просил немедленно помочь крестьянам. Недолго думая, Чепига послал в село 150 самых лихих верховых партизан. Залетев в село, партизаны уничтожили карателей и спасли жителей. Не удалось спасти только молодую мать с ребенком...

Петрусь, не остался в селе: не с кем было жить, мать его еще в самом начале войны фашисты угнали в Германию. Так он и прижился у нас, став настоящим разведчиком, любимцем всего отряда. Помню такую деталь: Петрусь научил нас выводить вшей из полушубков. Загоняет коня до мыльного пота и накинет полушубок на его вспотевшую спину. Коня поставит где-нибудь так, чтобы Чепига не видел. Удивительно, но факт: вши все до одной из полушубка уползали неведомо куда. За такие проделки один раз даже наказали Петруся — дыхание коней от бега на морозе становилось слабым.

Партизанский сынок Грицко был совсем еще мал. Его подобрала наша разведка на одной железнодорожной станции. Лежал он за штабелями шпал и даже не в состоянии был подняться, ослабел от голода. Всю дорогу до самого отряда ребята несли его на руках. Долго Тася и тетя Наташа, наши поварихи, ухаживали за ним. Когда Грицко немного поправился, с первым же самолетом его отправили на Большую землю. Не хотел он улетать, плакал. Жаль было его отпускать, но Чепига строго сказал: «Отправить его надо. Он и так, бедняжка, намучился, а теперь пусть учится».

Мальчику Ивану было 13 лет, но он говорил, что ему пятнадцать: боялся, что и его отправят на Большую землю. Это был «закаленный солдат», как мы звали его в шутку.

Пошли однажды четверо партизан на один железнодорожный узел. Старшим шел Игорь Альшанский. Далек был их путь — тридцать километров от лагеря. Чепига с большой неохотой отпустил с ними Ивана... Задание ребята выполнили: точно определили количество вражеских войск, сколько эшелонов и с чем скопилось на станции, куда они убывали и откуда прибывали. В таких делах Игорь Альшанский был знаток. Кончили ребята работу и собрались в обратный путь, но на дорогу не было у них никакой еды. Игорь после рассказывал: «Не хотел я отпускать Ивана, да' разве удержишь такого. Мигом, говорит, слетаю и достану еду, а вы меня подождите. Часа два мы ждали его в километре от станции, невдалеке от железнодорожной будки. И дождались... Чуть живой приполз наш Иван. Еды принес, а сам был тяжело ранен. Пуля прошла через тазовую кость...» Рассказывал Игорь, а сам плакал. Самому ему-то было только 18 лет. «Перевязали мы его, — продолжал Игорь, — и понесли на руках до самого леса. Потом еще несли на носилках километров десять. Не выдержал Иван. Умер. Похоронили мы его под большим дубом, на перекрестке двух проселочных дорог».

Впервые я видела тогда, как плакал Чепига. Горько плакала и я. Даже теперь, когда прошло уже немало лет, память об Иване еще свежа. Кучерявый, храбрый, рыженький мальчик все еще тревожит сердце. Вспоминается, как я ему из парашютного шелка шила белье. Какая это была радость для мальчика! Ваня всегда приносил мне какой-нибудь подарок. Подойдет к палатке радиоузла, сядет тихонько возле нее и ждет, когда я закончу работу. Если не дождется, сунет в уголок палатки то кусок самодельного мыла или серый холст на портянки, а то и неведомо откуда добытый кусок белого хлеба. Долго вспоминали его товарищи: «Эх! Был бы наш кучерявчик, — говорили они, собираясь на операцию, — он пролез бы под самым носом у фашистов!»

С нами до конца оставался Петрусек. Его в лагере почти не бывало. Любил он сидеть где-нибудь кукушкой на большом проезжем шляху и очень метко цокал фашистов из бесшумки. Уходил из лагеря и приходил один незаметно, и Чепига, хотя часто ругал его за это, втайне восхищался его бесстрашием.

Мои товарищи, партизаны

Медленно, но уверенно всем соединением продвигались мы лесами к городу Столин. Наконец остановились в лесном селе. Заработала наша рация. Мы сообщили в штаб о выполнении заданий и состоянии раненых. Запросили для них самолет. К этому времени штаб партизанского движения находился уже в Киеве. Связь стало держать легче, слышимость улучшилась.

Площадку для посадки самолета расчистили за три дня. Сообщили координаты и сигналы. Ждали долго, только на 13-й день получили радиограмму — будет самолет!

Всю ночь с 13 на 14 февраля партизаны поддерживали костры. Раненых на подводах подвезли поближе к площадке, установили усиленную охрану. Чепига, Матвеев, Козыра, Николаенко, Транквилицкий все время ходили и проверяли посты. Проверяли ракетницы, сушняк для костров. В десятый раз мы проверяли автоматы. Все казалось, что враги следят за нами. Каждый был готов к бою в эту ночь.

Во втором часу ночи услышали ровный гул моторов. Сразу запылали костры, в небо взвились красная и зеленая ракеты. Минута, другая, третья — и вот два самолета стоят неподвижно средь отблесков догорающих костров. Кто-то выпрыгнул из самолета на землю с большим мешком; затем посыпались какие-то свертки, пакеты. Из лесу послышался скрип подвод. Носилки для переноски раненых стояли наготове. Майор Чепига и летчики торопили партизан: до утра оставалось немного времени. В каждый самолет грузили по 17 раненых. Улучив минутку, я подошла к летчику, протянула ему треугольник письма и попросила его отослать мою весточку домой, родным на далекий Кавказ, в Сухуми. Приложив руку к шлему, он улыбнулся и сказал:

— Есть, мальчик, отослать письмо твоим родным.

В темноте летчик принял меня за мальчика.

Захлопнулись двери самолетов. Вновь вспыхнули костры, освещая взлетную дорожку. Вместе с гулом моторов тревожно забилось сердце. Один за другим самолеты побежали по чуть освещенной поляне и скрылись в ночной темноте.

Наше соединение насчитывало теперь 2500 человек. Накормить всех было делом немаловажным и трудным. В селах невозможно было достать даже картошки — фашисты отобрали у жителей все. Мы добывали продовольствие боем. Одна такая операция (в это время мы действовали на участке Тернополь — Рогатин — Трускавец) помнится до сих пор.

Было дело так: отобрали самых отчаянных ребят во главе с Николаенко. Все шедшие на операцию были в немецкой форме. Шофером легковой штабной машины сел незаменимый в таких делах Козыра. Высокий, с грубыми, торчащими рыжими волосами и такими же рыжими бровями — ни у кого не возникало сомнения: за рулем немецкий солдат! Белесые глаза придавали ему какой-то строгий, даже жестокий вид. Все «начальство» с автоматчиками должно было ехать прямо в гарнизон, а группе партизан следовало незаметно подобраться к поселку и залечь недалеко от казарм гарнизона...

Вражеские часовые без задержки пропустили нашу машину, посмотрев предъявленные документы. О том, что было дальше, рассказывал Николаенко:

— Зашли мы сразу же в штаб.

За столом сидел веснушчатый лейтенант и ковырял в ухе. Рядом, развалясь в кресле, сидел еще один офицер. При виде своего «майора», они вскочили и как заводные заметались по кабинету. Я молчал, а «майор» дал им такую нахлобучку, что они перепугались не на шутку. Выругавшись, он сунул им под нос бумагу, где было сказано, чтобы они поделились продовольствием с соседней частью. Лейтенант без слов выбежал на улицу и сам позвал ординарца. Вернувшись, лейтенант вытянулся перед «майором» в струнку и что-то отрапортовал. Во дворе уже суетились солдаты. Они грузили на машины муку, сало, сухое молоко, консервы, колбасу. Стучали, гремели ящики с бутылками. В угоду «начальству» не забыли и шнапс погрузить. Когда было все погружено, «майор» пожал лейтенанту руку и, показывая на ракетницу, висевшую у Козыры на боку, дал команду поприветствовать всех хотя бы ракетой. Лейтенант улыбнулся, а Козыра, недолго думая, выпалил зеленую ракету в сторону ворот и быстро сел за руль нашей машины. Это был сигнал нашим ребятам. Пока операция проходила удачно. Вперед выехала наша машина, а за ней еще две, нагруженные продуктами. Рядом с шофером — по одному, а наверху — по два наших автоматчика. «Майор» приказал ехать быстро, ибо темнеет и вроде бы он боится нападения партизан. Шоферы дали полный газ, и машины одна за другой покатили к лесу.

Вдруг со стороны гарнизона мы услышали стрельбу. Оглянулись — четыре машины нас догоняют! Догадались-таки фашисты. А пули уже цокают по крыше машины. Тогда ребята и партизаны, поджидавшие нас, как шарахнули огнем и гранатами... Дым, огонь, крики — преследование прекратилось.

В апреле 1944 года мы группами форсировали Буг и вступили на польскую землю. Я была в первой группе, которую возглавлял Виктор Васильевич Транквилицкий.

Теперь наше соединение было опять в глубоком тылу врага. От фронта нас отделяли сотни километров.

Лишь через много дней — пройдя сотни километров по дорогам Польши, выдержав не один бой, подорвав не один эшелон фашистов на дорогах Люблин — Билгорай, Пшеворск — Пшемышль — Львов, потеряв во время операций нашего командира Владимира Павловича Чепигу и многих своих товарищей, — мы дали в Центральный штаб партизанского движения Украины последнюю радиограмму. Наше командование сообщило, что все партизанские группы соединения влились в ряды Советской Армии...

Е. Мухина

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения