Общий всем враг
После падения Рима и нашествия варваров европейские народы сплотились перед лицом единой угрозы
В отличие от чертей, дьяволят и бесенят Нового времени, средневековый дьявол был по-настоящему страшен. Фото (): |
Христианство дало Средним векам формулу объединения народов по надгосударственному, религиозному принципу: человек принадлежал теперь не только определенному земному правителю, но и небесному царю, общему для всех. Перед лицом такого царя средневековый мир ощущал себя неким целым — единством христиан.
Однако общий всем царь, Христос, предполагал и общего врага — дьявола. Идея вражды, известная всем временам и народам, в образе дьявола достигла нового качества: раньше враг всегда был конкретен — он противостоял определенной группе людей, будь то семья, род, город, государство; христианский же «древний враг» (hostis antiquus) противостоял всему человечеству в целом. Отсюда — появившиеся уже в раннехристианскую эпоху определения дьявола как «врага рода человеческого», «общего всем врага».
Так возникла идея абсолютного противника и тотальной войны с ним: «война эта без конца, враг этот без примирения», по выражению Цезария Арелатского (, ок. 470–542). Идея, при всей своей мрачности, имела позитивный объединяющий потенциал: ведь в отталкивании от «общего врага» консолидировалось «человечество» как общность всех тех, для кого дьявол — противник. Не удивительно, что образ этого противника стал едва ли не самым впечатляющим порождением средневекового воображения. Расшивая по скупой канве немногих и противоречивых библейских речений, средневековые теологи, поэты и художники создали своего рода иллюстрированную историю древнего врага — столь обширную и разветвленную, что мы можем остановиться лишь на ключевых её мотивах.
Предыстория: падение
Предыстория дьявола проста и мгновенна: прекраснейший из ангелов Бога пожелал возвыситься, занять его престол — и в тот же момент пал, был низвергнут. Средневековые авторы настаивают на мгновенности всего произошедшего: от желания ангела возвыситься до его падения и превращения в дьявола прошла ничтожная частичка времени —
Собственно, само внутреннее возвышение — сама мысль ангела о том, что он ничем не хуже Бога, — уже и была его падением. Теолог Фульгенций (, 468–533) и в самом деле представляет возвышение и падение дьявола как единое событие: «ангел, возвысившийся против Бога и самим своим возвышением низвергнутый». Средневековое воображение всюду находит отношения симметрии и аналогии: падение дьявола своей стремительностью аналогично столь же стремительному будущему воскресению из мертвых, которое совершится «во мгновение ока», по выражению апостола Павла (1 Кор. 15:52). «Зерцало человеческого спасения» (XIV вв.) применяет к падению дьявола то самое выражение, каким апостол описал воскресение мертвых: «Люцифер воздвигся против Создателя своего, Бога вечного, и во мгновение ока с небесных высей был сброшен в ад». Итак, история земного мира обрамлена двумя
Коррадо Джакинто (Corrado Giaquinto, 1703–1766). Сатана перед Богом (1750). Картина известного неаполитанского художника показывает начало и конец бунта на небесах |
Каким он стал?
Здесь мы вступаем в область богатейшей визуальной фантазии Средневековья, где также работает логика обратной симметрии: прекраснейший стал безобразнейшим. Но безобразие для средневекового человека — понятие не столько эстетическое, сколько бытийное. Безобразие нарушает порядок мироздания — тот порядок, благодаря которому в мире царит покой: согласно Блаженному Августину (, 354–430), «мир между всеми вещами есть спокойствие порядка». Если прекрасное человеческое тело — микрокосм, отражающий порядок и покой большого космоса, то безобразное тело дьявола этот порядок всячески нарушает и пребывает при этом в постоянном беспокойстве. Все причудливые обличия, которыми Средневековье наделило дьявола, служат визуальными метафорами нарушения порядка и покоя.
Дьявол как коллаж. Дьявол — квинтэссенция греха; живущий же во грехе уже не человек (и тем более не ангел), а животное. Вот почему человеческие и ангельские черты смешаны в облике дьявола с чертами животных, а порой даже и растений: его тело представляет собой некий коллаж. Крылья ангела превращаются в крылья летучей мыши, изредка — стрекозы или даже бабочки; появляются рога разнообразных форм; нижние конечности часто напоминают птичьи, а порой словно бы прорастают в землю, наподобие древесных корней. Ангельский лик приобретает животные черты: барана, птицы, кошки
Беспокойство тела, или блуждание членов. Однако главная особенность дьявольского тела состоит в нарушении количества, расположения и функций отдельных членов и органов, которые умножаются на несвойственных им местах,
Нарушают порядок и другие части тела. Так, крылья сдвинуты порой с плеч вниз, в область поясницы (как и весь дьявол представляется не просто падшим, но постоянно падающим, текущим вниз, в соответствии с популярной в это время этимологией слова diabolus — deorsum ruens, «обрушивающийся вниз»), рога нередко дублируются на локтях и коленях.
Дьявол как множество. Облик дьявола воплощает богословское представление о том, что удел его — не иметь единственную и неизменную личность, но бесконечно распадаться на призрачные множества. Тот, кто не смог «устоять в истине», обречен падать вечно. В множественности личин проявляется неспособность дьявола существовать как нечто единое. Средневековые монахи это прекрасно понимали. Так, в галльском житии VI века дьявол является монаху «в стыдливейшей форме двух девочек», однако на того это не производит никакого впечатления — «он распознает под двойным обличием одно чудовище» и обращается к нему с укоризненными словами: «Что ты все показываешься мне в различных формах? Как же не становится стыдно тебе, о глупейший: ведь меня ты с Божественной помощью всегда видишь одним и тем же и никогда не видишь иным, чем видел прежде!».
Альбрехт Дюрер (Albrecht Dürer, 1471–1528). Ева (1507). За изгнанием из рая Сатаны последовало еще одно изгнание, инспирированное им же |
Как дьявол вредит человеку, или средневековый пессимизм
Две главные ипостаси дьявола — змей (соблазнивший Адама) и лев (который рыщет, кого бы пожрать) — соответствовали двум методам его атаки на человека: средневековые богословы учат, что змей действует скрытно, лев — открыто; первый искушает, второй преследует и овладевает. Первый способ атаки гораздо опасней: ведь тайное искушение может привести к духовной гибели, прямое же преследование — лишь к физической смерти, которая сама по себе средневекового человека нисколько не страшила.
Искушение: тактика змея. Подступая к человеку с искушениями, демон выстраивал их в своего рода боевой порядок; при этом он до последнего момента приберегал самое страшное оружие — искушение гордыней, тем самым грехом, который и его самого привел к падению. Стратегия дьявола описана в : «Подобно тому как самые смелые воины сначала расходуют малые стрелы и лишь потом извлекают самое мощное оружие — меч, так и дьявол сначала пустит в ход свои первые козни и лишь потом достает свой меч — гордыню. Каковы же эти его первые козни? Чревоугодие, сладострастие, блуд; за ними следует любовь к деньгам, скупость и им подобные. Бедная душа эти козни отклонит, и чрево обуздает, и сладострастия, подчиненного чреву, избежит силой невинности, и злато презрит, — а тут мастер бед и подчинит себе беспорядочные движения души, и наполнит её гордыней, чтобы она недостойно возвысилась против сестер своих…».
Овладение: тактика льва. Нападая открыто, «как лев», дьявол мог овладеть человеком, ввергая его в состояние одержимости, которая представляла собой некую наполненность человеческого тела злым духом. Средневековье видело в человеке «дом» или «сосуд», предназначенные для обитания высших духовных сущностей. В человеке должен обитать Бог, однако он сам дает в себе место дьяволу.
Идеальное состояние человека в этой системе метафор описывалось как наполненность святым духом и полная закрытость, запечатанность. Когда св. Кириак в «Золотой легенде» Якова Ворагинского (, ок. 1230–1298) изгоняет демона из Артемии, дочери Диоклетиана, бес говорит ему: «Если ты хочешь, чтобы я вышел, дай мне сосуд, в который я мог бы войти». Кириак отвечает: «Вот мое тело, войди в него, если можешь», — демон же возражает: «В твой сосуд я не могу войти, ибо он опечатан и закрыт со всех сторон».
Предсмертная борьба за душу и «искусство умирать». В земной жизни человек не может быть свободен от посягательств дьявола: их следует ожидать всегда, в любой момент дня и ночи, ибо, как сказал Христос, «невозможно не придти соблазнам» (Лк. 17:1). Любой человек мог оказаться личиной дьявола, любой предмет — искушением: Григорий Великий (, ок. 540–604) рассказывает в «Диалогах» о монашке, съевшей в саду листик салата, на котором сидел невидимый демон: поистине дьявол подстерегает нас повсюду. Сознание, что дьявол может победить в любой, самый незначительный момент земной жизни, и составляет пессимистическую сторону средневековой демонологии.
После смерти уже ничего нельзя исправить: умершие находятся в некоем «окончательном состоянии» (in statu termini). Вот почему особое значение придавалось моменту смерти, когда ангелы и демоны собирались у одра умирающего, готовые вступить в схватку за душу. В этот момент будущий покойник должен был проявить высоко ценимое «искусство умирать» — ars moriendi, которому в XV веке были посвящены многочисленные трактаты.
Статуя св. Кристофора в Кёльнском соборе. Фото (): |
Смерть была последним сражением с дьяволом, и дьявол, стоящий у смертного одра, был последним, что умирающий видел в своей земной жизни. Св. Мартин, по свидетельству его биографа Сульпиция Севера (, ок. 363 – ок. 425) в момент смерти обращается к дьяволу, которого видит у ложа (любопытно, что присутствующие здесь же монахи никакого дьявола не видят): «Что стоишь здесь, кровожадный зверь? Ничем во мне, губитель, не поживишься. Авраамово лоно принимает меня».
Итоговое сражение требовало основательной подготовки — вот почему средневековый человек больше всего боялся быстрой внезапной смерти. Прикосновение к некоторым реликвиям (например, к статуе св. Христофора в Кельнском соборе) избавляло от смерти внезапной — и, вероятно, посылало смерть долгую, мучительную, но зато дававшую время на «дело спасения».
Как человек вредит дьяволу, или средневековый оптимизм
Допуская возможность в любой момент земной жизни оказаться под властью дьявола, средневековый человек нисколько не сомневался, что в конце концов дьявол окажется под властью искупленного и преображенного человечества как «сообщества святых» (communio sanctorum), — разумеется, избавленного от грешников, которые, собственно, уже не люди, а «члены дьяволова тела» (этот мотив вбирания тел грешников в огромное и аморфное дьяволово тело присутствует в бесчисленных средневековых изображениях ада).
Добро как орудие пытки. Главное мучение и наказание дьявола и демонов совершится после Страшного суда, когда перед всем человечеством «будет выведен на середину, плененный, этот жестокий и сильный зверь и вместе со своим телом — со всеми грешниками — будет предан вечному пламени геенны» (Григорий Великий, «Моралии»).
Однако и в земной юдоли дьяволу и демонам достается, пожалуй, не меньше, чем искушаемым ими праведникам: мучение взаимно. Вся благое, праведное, доброе мучит дьявола, наносит ему раны: каждое Божье слово ранит его; всякий добродетельный поступок приносит ему боль, как удар бича. Наказание демонам — и присутствие Христа, которое их «незримо бичует». Наконец, и сам дьявол служит наказанием самому себе, «ибо наказание дурному — его дурная воля, как слепому — его слепота» (Фульгенций).
Под диктовку пессимистического голоса дьявол изображался страшным и могучим, — но когда торжествовал этот оптимизм, его рисовали слабеющим, жалким, даже смешным: само наказание его порой, в эти моменты относительного добродушия, представлялось не болезненным, но скорее унизительным. Так, когда дьявол в обличии аббата является Петру Достопочтенному (, ок. 1092–1156), аббату Клюни, его внезапно обращает в бегство пение монахов, раздавшееся из трапезной; дьявол устремляется к «неподалеку расположенным уборным», где и тонет в нечистотах; так «нечистый дух был изгнан через место столь же нечистое, как и он сам» (Петр Достопочтенный, «О чудесах»).
Финал: смерть «общего всем врага»
В
Иллюстрация Густава Доре (Gustave Doré, 1832–1883) к поэме Джона Милтона (John Milton, 1608–1674) «Потерянный Рай» |
Тот, кто для Средневековья был «нечистым» в самом прямом смысле этого слова, теперь ассоциируется с высшими духовными началами: уже ренессансные авторы допускали, что связь с демоном в определенном смысле облагораживает; в дальнейшем эта линия приведет к эстетизации дьявола, превращенного декадансом в «непонятого учителя Великой красоты» (Зинаида Гиппиус, «Гризельда», 1893).
Так умирает средневековый «общий всем враг» и рождается дьявол демонологии нового времени. Его история — совсем иная, и она, наверное, ещё не завершена.
Александр Махов, 04.11.2008
Новости партнёров