Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Талыш, Чаруж и другие

10 июня 2010Обсудить
Талыш, Чаруж и другие

Его глаза чуть сузились, заблестели, он снова взглянул на меня, но уже испытующе, даже с настороженностью, не понимая, шучу или говорю с ним серьезно.

— Азад, укради меня снова, — повторил я.— Ну, как в тот раз.
Мы стояли на вокзале Ленкорани, стояли и напряженно смотрели друг другу в глаза, как тогда, в минуту знакомства, не обращая внимания на приехавших и встречающих. Наконец снова засветилась его обвораживающая улыбка, и мы обнялись, как старые добрые друзья.

Наше знакомство было не вполне обычным — в 1989 году Азад вместе с товарищами поздним январским вечером похитил из гостиницы Ленкорани корреспондента журнала «Вокруг света». Собственно, благодаря дерзости Азада тогда и получился мой очерк (См. «Вокруг света» № 7/89.) об «исчезнувшем» народе — ведь похищенным корреспондентом был я.

С тех пор, конечно, не столь много воды утекло, но сделано больше, чем за прошедшие полстолетия. В Баку, в Астаре, в Ленкорани, в других городах и селах, где живут — как и всегда жили! — талыши, появились Центры талышской культуры. Родной язык начали преподавать в школах, правда, лишь по два часа в неделю и только в младших классах, однако если вспомнить времена, когда за талышскую речь ссылали или сажали в тюрьму, то можно понять радость людей. По-моему, она неподдельна.

Теперь даже в газетах, что издаются в талышских районах, одну страничку иногда печатают на талышском, И уж что вообще невозможно было себе представить, по республиканскому телевидению выступала «Авеста» — талышский фольклорный ансамбль, руководит которым Азад Талыбов... Сейчас я приехал официально, уже по приглашению Республиканского центра талышской культуры. А сопровождать меня в поездке вызвался Гилал Мамедов, редактор газеты «Толыш», тоже появившейся на свет совсем недавно. Новыми своими впечатлениями я обязан именно Гилалу, это он взялся щедро познакомить со своей родиной — самой красивой землей на побережье Каспия.

Старая, старая книга

Талышская страна — это зеленые горы. Могучие дубы, буки, грабы здесь подняты к самому небу. Только вершины свободны от деревьев, там — луга, летние пастбища да «калы, на которых есть место лишь мхам и лишайникам.

Еще талышская страна — это узкая полоска равнины между горами и морем, когда-то болотистая, непроходимая, поросшая камышом и кустарником, а ныне окультуренная, о ней, впрочем, я уже писал.

Ныне захотелось посмотреть далекую горную часть Талыша (Талышской страны), сохранившую почти нетронутые следы истории, помнившую былое, ведь горы везде, во все времена были самыми разумными хранителями времени. Они и здесь таковы. До сих пор называются Талышскими, а люди — обитатели гор — голышами и тоголышами.

А вот равнина потеряла свое имя — окультурилась, стала Ленкоранской. Хотя ее веками тоже именовали Талышской.

...На горе «газик» тянул с надрывом. Там, внизу, это было не столь заметно, но здесь с каждым новым крутым подъемом его бессилие ощущалось явственнее, пока наконец он не встал в колее, яростно вращая колесами и медленно сползая назад. Все. Приехали! Дальше пешком через перевал. А в тридцатипятиградусную жару прогулки ох не в радость.

Пошли. Дорога изгибалась по уступу, то круто взмывая, то бессильно падая. Справа — срезанная скала, слева — голубое небо. Под ногами слой пыли до щиколоток. Но посмотришь вниз, и кажется, что ты на самолете — где-то далеко река ломится среди камней, маленькие, словно букашки, коровы около нее, а кругом лес, лес. Лес и горы.

Соседний склон, если присмотреться, не сплошь заросший, хотя издали и кажется непроходимым. Вполне проходим — только проходить его некому. Безлюдье кругом. Лишь коровы напоминают о человеческом жилье. Их в горах держа! без всякого надзора, они — сами по себе. И день, и ночь. Поэтому, если увидите в кустах в Талышских горах что-то черное, большое и шевелящееся, не пугайтесь: это не медведь и не снежный человек. Обыкновенная корова.

Нет, все же необыкновенная. Свободная. Коров на пути мы встретили много. Талыши на свой лад ведут в горах животноводство — они не неволят домашних животных.

За разговорами я и не заметил, как на дорогу вышла девочка лет двенадцати с вязанкой хвороста. Смуглая, в темном платьице, в платке, который издали сливался с ее смоляными волосами и загорелой кожей. Юная горянка, вышедшая из леса, удивленно смотрела на нас, будто мы — пришельцы из иного мира. От удивления она даже не спряталась, как велит горский обычай при встрече с незнакомыми мужчинами, а стояла, нерешительно переступая с ноги на ногу: любопытство и страх боролись в ее трепетном тельце.

— Здравствуй, — громко сказал я по-русски.
— Тырку зандоним, («По-турецки не понимаю» (талыш.).) — тихо ответила девочка.
Ее слова я принял за приветствие, чем немало насмешил Гилала. Потом он о чем-то по-талышски спросил крайне смущенную нашим неожиданным смехом девочку, уже готовую вот-вот убежать. Выяснилось, что неподалеку селение — Паликеш, где мы и решили перевести дух.

Талыш, Чаруж и другие

Мы зашли в маленький глинобитный домик Айбонис — так зовут девочку (имя означает «луноликая»). У Сафара, ее отца, десять детей и очень хорошая зарплата — восемьдесят пять рублей. В месяц, разумеется. В совхозе работает он один, и его заработок для семьи о-очень большой и о-очень важный — он единственный. Для других просто нет работы, нет и заработка.

Сафар завидел нас издали и поспешил к дому. Подошел с достоинством. Поздоровались. Про мужчину здесь говорят обычно так: «У него два быка, три корова, пять сына, остальные девочки». Заботы, заботы, заботы не вписаны, а впечатаны в каждую морщинку на лице талыша, в каждую искорку его уставших глаз.

Из-под массивной кепки узкое лицо Сафара казалось почти детским и переполненным забот. Талыши все узколицые и все с черными, очень выразительными глазами, взгляд которых обжигает и одаривает добротой, особенно у детей. Такие глаза и у Сафара.

Он, как ребенок, обрадовался гостям и, как взрослый, скрывал свою радость. Лишь раз что-то коротко бросил женщинам, и тут же двор закипел, забегал. Вынесли под дерево стол, стулья, подушки, скатерть, посуду. Приготовили чай. И все это произошло столь стремительно, что оставалось лишь удивляться слаженности этой дружной семьи, в которой всегда и всем находилась работа.

Наконец под деревом, в приятной тени, потянулась неторопливая беседа, ради которой и было столько хлопот: в горах за чаем не торопятся. Я старался держать разговор в своем русле — мне интересно было послушать их, — а Сафар клонил в свою сторону, желая слушать меня, он поначалу и отвечал как-то излишне кратко. Так и проговорили: он на талышском, я на русском, а Гилал между нами.

Для домочадцев это было лучше самого лучшего театра, они расселись поодаль, на траве, и с нескрываемым любопытством, особенно дети, смотрели на меня, словно на заморского гостя: все-таки первый русский, из Москвы — в их доме, ни у, кого в Паликеше не бывало гостя из Москвы. «Москва, значит, урусс», — глубокомысленно заключил Сафар.

Сколько ни объяснял, что я по национальности кумык, что мои предки из Дагестана, это, судя по лицам присутствующих, не произвело никакого впечатления. Для талышей, по крайней мере, тех, которых я встретил в горах, национальные различия очень условны. Для них все дагестанцы — «лезги», а дальше живут «урусси». И ничего в том удивительного. В горах свой мир, свои понятия.

И все-таки здесь, в доме Сафара, я очень удивился. Нет, не тому, конечно, что из жителей Паликеша немногие бывали в Астаре, районном центре, что единицы видели Баку. И не тому, что «сама Москва наконец пришла в Паликеш». Но вот когда в разговоре Гилал упомянул, что моя близкая родственница была женой брата персидского шаха, реакция Сафара меня поразила. Он воспринял это как должное! Более того, довольно внятно рассказал кое-что из жизни этого самого брата шаха, о котором я почти ничего не знал, и вообще о всей шахской династии.

Было чему удивиться. Откуда талышу, крестьянину из далекого горного селения, известно о вещах, о которых и не все ученые люди знают? Объяснилось все довольно просто.

Нет, иранское телевидение и радио тут ни при чем. В Паликеш лишь недавно провели электричество, которое толком так и не подключили: керосиновые лампы горят куда чаще электрических. До нашего приезда, например, последний раз свет давали шесть или, кажется, семь месяцев назад. А телевизоров на керосине, как известно, пока еще не придумали даже неугомонные в электронике японцы.

Источником неожиданных знаний Сафара явилась старая книга, которую случайно сберегли в их доме. Написанная на фарси, она, возможно, была единственной, близкой и понятной книгой в жизни Сафара. Ведь за прошедшие полвека в нашей стране ничего не издано на талышском языке. О сегодняшнем дне здесь узнают лишь те, кто владеет азербайджанским. А в горах таковых мало, особенно среди детей и женщин.

Чужого языка горцы подчеркнуто не признают. Гордость! «Тырку зандоним», — отвечают они, заслышав незнакомую речь, будь то русские, китайские или английские слова. Все звуки чужды их сердцу, все, кроме родных талышских.

Свою старую книгу Сафар наверняка перечитывал много раз. Он — горец, человек гордый, других книг ему и не надо. «Фарси — почти талышский», — говорит он...

Если бы не домашнее хозяйство, семья Сафара в тринадцать ртов давно бы умерла с голода. Многое ли даст здешняя природа? Горы щедры на красоту, на землю они скупы. Каждый клочок на учете.

Когда мы подходили к их дому, Сафар в лесу рубил секирой — дагисом — ветки деревьев: добывал корм корове. За лето склоны желтеют, звенит земля от нещадного солнца. Лишь на деревьях да около родников сохраняется пожива коровам. С козами проще, они, голодные, залезут на любое раскидистое дерево, а на кустарник и подавно. Самостоятельные здесь козы...

Так вот, я не оговорился, в семье Сафара тринадцать ртов. Вернее, уже четырнадцать — недавно пришла молодая невестка. Она дважды промелькнула в саду. Высокая, совсем еще девочка-подросток, она по-особому теперь завязала платок, — называется яшмаг, — пряча пол-лица от посторонних взглядов.

Яшмаг для замужних женщин обязателен: «Войдешь в дом — сразу видишь...» Таков обычай предков. А тринадцатой в их семье была вторая жена хозяина, полная улыбающаяся женщина. Она вышла к нам, не выпуская из рук мешок с белой шерстью, которую непрерывно сучила в тонкую нить. Так и просидела на траве за работой.

Эти люди мало используют завоевания цивилизации. Все сами. Но одна женщина обычно не управляется, даже несмотря на помощь детей. Вот почему многоженство здесь по-прежнему в порядке вещей, его не афишируют, но и не скрывают. Так было всегда, так и сейчас. В хорошей семье две-три жены — не редкость. Зачем забывать обычаи предков, зачем придумывать новые...

Немые камни

Наш разговор так и ходил из стороны в сторону — я тянул к себе, Сафар к себе. А кончился он неожиданным предложением пойти на пир — святое место, прославившее Паликеш в округе.

Пиры у талышей бывают разные: дерево у дороги, камень. Этот — могила на кладбище. Здесь похоронен святой, им был прадедушка Гилала, моего доброго, гостеприимного Гилала, мужественно взявшего на себя хлопоты по поездке.

Минут тридцать мы шли по тропе, которую надежно укрывали деревья. Наконец подошли к забору из колючей проволоки, около него стояли дощатые столы и лавки, вкопанные в землю, неподалеку росло дерево, с толстых ветвей которого свисали две веревочные петли: на них, судя по багровой от крови земле, разделывают туши жертвенных животных. Сразу за деревом в колючем заборе колючая калитка.

Надо заметить, что калитками талыши не пользуются, хотя все участки у них старательно огорожены. Через забор они обычно выкладывают из чурбачков что-то вроде

лестницы. Любой человек по ступеням без труда переступит забор, а скотина, вольно гуляющая на свободе, — нет. Для нее калиток на чужие участки не предусмотрено.

За оградой кладбища могилы ступенями поднимались в гору. Ни на одной я не увидел ни слова, ни знака. Плоские немые камни — вот и вся могила. Камни по-особому укладывают, и солнце никогда не осветит то место, где спит человек. Вечная тень и густой мох на камнях охраняют покой и тишину кладбища.

Говорила лишь одна могила. Но своим, непонятным для чужака языком. Около нее силился подняться куст машмалы, увитый лоскутами и цветными нитками. Это — пир. Каждый может прийти сюда, прочитать молитву, открыть Аллаху заветное желание, для исполнения которого достаточно привязать к святому кусту нитку или тесемочку, а дальше — решит Всевышний, достоин ли ты своей просьбы.

С годами могилы уходят в землю, тонут, как тонет память о людях одного поколения, но на их месте или рядом другое поколение оставит свой каменный след. Значит, Паликеш не умер, значит, жизнь в Паликеше продолжается.

Под свадебным шатром

Почти у альпийских лугов прилепилось к горе другое селение — Хамушам, вечером там намечалась свадьба, на которую нам надо было успеть.
Свадьба — дело серьезное. Свадьба в горах, да еще талышская, — серьезная вдвойне. Потому что у талышей устраивают две свадьбы: сперва женскую, а потом — через месяц, через год, как получится — мужскую, лишь тогда молодожены сольются в семью, и невеста получит право носить яшмаг.

Женская свадьба мне вспоминается как далекий сон, как утренний туман: я ее почти не видел. Нас пустили туда в порядке исключения, уступив настойчивости Гилала, — действительно, «вдруг корреспондент подумает, что талыши зажимают гласность». Довод решающий.

Еще днем здесь заиграла музыка, к шатру, накинутому на весь двор, потянулись люди — женщины из своего селения. Все другие гостьи соберутся вечером. Собственно, женская свадьба, по-моему, — это репетиция, примерка. Мужчинам неприлично сюда заходить, их было немного, несколько человек, самых близких родственников, которые обязаны присутствовать. Сотни две улыбающихся женщин, будто цветы, заполняли пространство под шатром. Некоторых, тех, что в возрасте, принимали в доме — под шатром для них слишком шумно. Многие женщины пришли прямо с поля, внешне непраздничные, но праздник у них был в душе, в нестерпимом блеске глаз. Смех, улыбки, будто и не было тяжелой работы.

Сперва на свадьбе положено подходить к столику, за которым восседает «бухгалтер» с солидной тетрадью, и вносить взнос (кто сколько может) на подарок молодым, а дальше — к длинным столам, к музыке, к танцам. Свадьба же!

Угощения готовили прямо на улице, под навесом. В огромных казанах томился рис, бурлило мясо. Самые вкусные в мире запахи наполняли округу. Талышская кухня — это обилие запахов. А особый вкус ей придает то, что здесь предпочитают есть руками, помогая себе лишь кусочком хлеба. Скатаешь пальцами шарик — и в рот. Ревнителям изящных манер сообщаю: талыши моют руки до и после еды.

Нам, мужчинам, накрыли в саду, в отдалении от всеобщего веселья, чтобы не опозориться в глазах соседей, а накрыли потому, что мы все-таки — гости. Вдруг кто-то заметил, что руками плов ем только я, все остальные по-европейски, ложкой. Смеялись от души. Правда, надо оговориться, свадьба эта была на равнине. В горах же такого не увидишь...

Талыш, Чаруж и другие

У каждого народа, как известно, по-своему зарождается семья, хотя и много общего во всех свадьбах. Так и здесь. Только из приличия отведав угощений, мы, мужчины, должны были быстро уехать. Когда проходили через двор, я успел заметить, что старые женщины праздновали в доме, на полу. Так удобнее и привычнее. На Востоке прежде иначе и не принято было. С нами ушел парень, который тихо сидел где-то у края стола, пока мы пировали. Лишь на следующий день я узнал, что он и был жених. На свадьбе он впервые издалека увидел свою будущую жену, которую очень заботливо опекали подруги. Собственно, женская свадьба, она же репетиция, в этом и состоит — в знакомстве.

В селении Хамушам, куда мы спешили, вечером начиналась настоящая свадьба. Мужская. Значит, мужчина принял решение. Но теперь присутствовать на свадьбе имеют право только мужчины, для них — угощения, музыка и танцы до полуночи.

Не стану утомлять: свадьба есть свадьба. Да еще мужская, с обильным застольем, с разговорами. Скажу лишь, меня огорчило то, что представители сильного пола не носят национальные костюмы, будто их и не существовало никогда. Стесняются, что ли? Или перестали быть мужчинами?! Не европейцы и не горцы. Не поймешь, что за люди. То ли дело прекрасные женщины. Сразу видно — настоящие талышки!

А виноваты в невыразительном внешнем виде мужчин, конечно же, женщины, им мой упрек, раз они столь нетребовательны, раз прощают мужчинам такое вопиющее безразличие к своему наряду... Известно же, мужчина — как ребенок, он всегда в руках у женщины, но никогда не подозревает об этом.

Шиндан-гала

Айдын Джаб-Иев — счастливый человек. Сам себя счастливым сделал, потому что следует Корану. А там записано, что самая большая в жизни ценность — уверенность в себе. Айдын именно такой — уверенный в себе. Я это почувствовал сразу, как только увидел его на свадьбе. Танцевал он со своим братом Назимом уж очень здорово. Оба невысокого роста, плотно сбитые, ногами на камнях они рисовали кружева, каждый шаг впечатывая в землю. Причем делали это с удовольствием, чуть сдерживая страсть...

Так угодно судьбе, после свадьбы мы поехали к Айдыну. Правильнее говорить к Айдыну-мюалиму. Ведь по специальности он физик и пользуется большим уважением у односельчан, поэтому и почетная приставка к имени, а вовсе не потому, что отец его Герой Советского Союза, и уж совсем не потому, что он директор совхоза. Директоров много развелось, но далеко не все они мюалимы.

Приехали за полночь, когда весь дом давно спал. Как доехали? Один Аллах знает и мы: ночные гонки по вертикальной стене на вездеходе. Однако все обошлось, и требовалось быстрее набраться сил к завтрашнему Дню, к новым испытаниям. Айдын-мюалим пообещал свозить на Шиндан-гала — в древнюю крепость, она на самой границе с Ираном.

...После завершения всех формальностей наши пограничники открыли ворота из- колючей проволоки, ну, может быть, и не ворота, а большую калитку, словом, мы оказались за колючим забором, который всех нас отделяет от остального мира. В этой свободной зоне разрешается бывать только пограничникам и нарушителям. Редко попадают сюда залетные птицы со спецпропусками, вроде нас. В сопровождении трех «погранцов» — офицера и двух солдат с автоматами — мы поехали в Шиндан-гала.

Смотрел я кругом и подумал, как жаль; что сюда не пускают пчеловодов или биологов: горы на границе утопают в цветах. Каких только нет! Воздух горячий, пропитанный медом и нектаром. Вот желтый склон — от зверобоя. Вот лиловый распадок. Представляете: букет величиной с гору! Кругом пестрое море нетронутой природы. Море бушует... но впустую.

Дорога шла по вершине хребта. Справа Иран, слева СССР. Внешне наша территория выигрышнее. Наши горы под лесом, у них — ни единого кустика. Лишь вдали, ближе к морю, у иранцев еще остались леса. На этом достоинства наши, кажется, заканчивались.

Когда присмотришься, то видишь, иранцы приспособили свои склоны под поля, причем так, чтобы на них могла работать техника. Земля спланирована, будто укрыта лоскутным одеялом. Четко видны «швы» — границы между полями. Асфальтированное шоссе с прекрасными мостами и тоннелями поблескивает под солнцем. Во всей «их» природе видна какая-то не наша рациональность, непривычная взору советского человека...

...Вдали показалась на горе гора. Каменная, огромная, неприступная. Она и была крепостью. Подъехали быстро, а дальше только пешком. Тропы как таковой не было видно, но она чувствовалась. Пограничник бойко шагал, почти бежал, увлекая нас за собой, а другой шел сзади, играя автоматом. Так, гурьбой, поднялись, расселись на скале передохнуть, сидим, будто орлы, на вершине, сидим и болтаем ногами над пропастью. Солнце усердствует, кругом ни намека на тень, и не хочется даже говорить.

Когда перевел дух и успокоилась дрожь в коленях, присмотрелся. Ни малейших признаков человека, сала как скала, сотворенная природой. И только ею! При чем здесь крепость? Появилось сомнение, а не народная ли молва окрестила скалу крепостью за ее неприступный вид?

В одном месте, правда, посчастливилось — нашел выбитое углубление в рост человека. Выбитое давно и явно человеческой рукой. А больше, сколько мы ни лазали по уступам, ничего не увидели.

Уезжал я с Шиндан-гала с горьким чувством, будто провели меня на мякине. И вида подать нельзя. Столько хлопот — и во имя чего: чтобы подняться на голую скалу?

Однако сомнения развеялись уже на заставе. Мы, оказывается, не там были и не то видели. Собственно, крепость была внутри скалы, а вход в нее — с территории Ирана, мы же видели заваленный выход.

В иранских кустах укрыто начало коридора, по которому может проехать всадник. Глубина коридора метров сорок, а дальше... дальше под землей проходит граница и начинается наша территория. Здесь коридор взорвали, чтобы никто не пробрался и «не нарушил наш покой».

Она была известна еще до нашей эры, когда здесь гремело на весь древний мир государство Атропатана, или Малая Мидия, страна предков нынешних талышей. Вполне возможно, что именно здесь, у неприступной Шиндан-гала, споткнулись войска Александра Македонского, так и не сумевшего покорить Атропатану. Об Атропатане писали греки и римляне, о ее правителях знали в Египте... Столько веков никому не мешала крепость...

Айдын-мюалим явно огорчился, он тонко чувствовал мое состояние, может быть, я слишком громко молчал? Конечно, жаль крепость. Но в Талышских горах, говорят, осталось много других памятников истории. «Завтра поедем, еще кое-что покажу», — многозначительно сказал наш добрый хозяин, желая хоть как-то поднять мое настроение.

Он дома даже оседлал жеребца и привязал его перед забором — вдруг я случайно захочу прокатиться...

Назавтра мы поехали на самые дальние пастбища, туда на лето переселяется едва ли не полселения. Люди по пять-шесть месяцев живут в шалашах, при скотине. Так жили их предки... Все-таки традиции в горах незыблемы, потому что природа и время создали их. У шалашей я видел совсем маленьких детей и постарше, видел и совсем седых людей, для которых горы — это жизнь, а костер — родной очаг.

Кстати, об очагах. Без костра талыш не талыш. Женщины здесь обычно готовят в отдельно стоящих сараях — кухнях без дымохода. В углу, обмазанном глиной, выкладывают костер, над которым тренога, на треногу ставят казан или кастрюлю. Воду же кипятят в самоварах или чайниках. А дрова под боком, в лесу.

Особенно хорошо горит железное дерево, «для шашлыка лучший». Похуже дуб, бук, граб. Другого ничего такого здесь не жгут. Когда я увидел у дороги поверженных вековых великанов, аж сердце защемило. Ведь деревья эти даже не ассигнации, а чистое золото. Но им талыши распоряжаются как дровами — другого же топлива нет.

Когда начинается готовка, издали кажется: пожар занимается в сарае. Дым сизыми клубами выбивается из-под крыши. При свете костра, в полумраке кухни талышские женщины очень выразительны — только глаза и зубы блестят, а самих лиц не видно...

Чаруж

Путешествующим по Кавказу советую — ничего не просить. Никогда. Как решат хозяева, пусть так и будет. Закон гостя здесь ко многому обязывает хозяев, а с учетом нынешних жизненных неурядиц своей просьбой вы можете нечаянно поставить принимающих вас людей в трудное положение. Лучше испытывать неудобство, но только не просить.

Опростоволосился я. А началось все вроде бы случайно. Как говорит талышская пословица, «человек дважды бывает ребенком — в старости и в детстве». Детство мое давно прошло, значит, приблизилась старость.

Услышал я, что в селении Сарак живет народ чаруж, говорит на своем языке... Как было не попроситься туда? Попросил Гилала, а он одному ему известными путями сообщил в Сарак, что мы приедем. Нам назначили день и час.

О народе чаруж я никогда прежде не слышал. По-моему, и из талышей мало кто знает о нем. Есть мнение, что язык чаружей ближе всего к гилякам— народу, живущему на севере Ирана, у Каспийского побережья. Гиляков в мире насчитывается более двух миллионов. А сколько чаружей? Не знаю, и никто не знает: этнографическая наука вроде бы просмотрела этот народ. По крайней мере в справочнике «Народы мира» о нем не упоминается.

Позже я разговаривал в Баку с едва ли не единственным в мире специалистом по чаружам, профессором Наврузали Мамедовым, но он не этнограф, а филолог, исследующий диалекты талышского языка, очень серьезный ученый. Его мнение такое — рано объявлять об открытии неизвестного народа, возможно, они говорят на диалекте талышского, потому что язык-прародитель и у тех и у других — фарси. «Не исключено, что они— прямые потомки гиляков, — сказал профессор Мамедов, — а «чаруж» лишь их самоназвание...»

Так или иначе, но вывод очевиден — талышское общество неоднородно. И никогда не было однородным. Талыши — добрые соседи для всех честных людей. И сколько их ни пытались подмять, лишить имени, они все равно сохраняли себя, свое достоинство. В этом, я думаю, и проявляется глубина культуры народа — в умении уважать другой народ. Пусть и малочисленный.

Профессор Мамедов сообщил новость, ради нее я обязательно вернусь как-нибудь на талышскую землю. Оказывается, не только чаруж, но еще три других народа живут среди талышей — мелев, халаджи и дережа. О них я тоже не встречал упоминаний в этнографической литературе. Не встречал, наверное, потому, что плохо искал. Нельзя же допустить, что и их потеряла наша этнография.

...Селение Сарак внешне ничем не показалось: такие же дома, как всюду здесь. Разве что участки при домах побольше да сады погуще. Селение разместилось в самом предгорье, а кругом «железный» лес — деревья настоящие, живые. Талышская земля единственная у нас в стране, где растут железные деревья. У них очень прочная древесина, она тонет в воде, далеко не всякий топор одолеет дерево — металл тупится, топор отскакивает.

КогДа ехали по селению, по узкому, пыльному, но чистому проселку, заметил, что достатка в домах пока еще не бывало. Немало домов недостроены, хотя строятся они, видимо, уже много-много лет.

В горах дома не из камня, как на равнине, а из глины и веток. Сперва строят деревянный каркас дома, между стойками набивают решеткой досточки или вплетают ветки, потом Их обмазывают толстым слоем глины. И стена готова. Дальше же начинаются трудности с досками и со всем другим, без чего дом не дом, а всего лишь стройка.

Глинобитные дома имеют много достоинств. Во-первых, они в сто раз дешевле каменных, во-вторых, не боятся землетрясений, в-третьих, летом в них прохладнее, в-четвертых... «А почему должно быть в-четвертых, в-пятых?» — спросит любой горец. И сам же ответит — так строили наши предки, так строим и мы.

...Гюльпара Мамедова первой встала нам навстречу, за ней — все ее многочисленное семейство. Когда закончился долгий ритуал приветствия, очень торжественный и очень человечный, во дворе появился Багали — хозяин дома. Он чуть-чуть не успел к нашему приходу, потому что с утра провозился с коровой: зарезать корову — работа не на полчаса. Целую тачку мяса он толкал перед собой... Все-таки у него гости.

Эту бедную корову я никогда себе не прощу. Она была единственной в их доме. Я случайно узнал об этом и спросил, как же они останутся без молока, такой семьей. «У соседей будем брать, пока своя телка не отелится», — спокойно ответил Багали.

Стол поставили во дворе, в домике мы бы не разместились. Постоянно подходили люди, соседи. Особенно запомнился Гафиз-мюалим, ветеран, пенсионер, учитель, наверное, самый уважаемый в селении человек. За ним специально послали мальчишку.

Гафиз-мюалим надел новый пиджак, повесил орден, но второпях не успел побриться — слишком уж неожиданно для него мы нагрянули. Подошел он медленно, по-стариковски, протянул руку. Сели, вижу, волнуется аксакал, все-таки возраст берет свое, и чтобы помочь ему, завожу разговор о тросточке, которая нервно подрагивает в его руке. Оказывается, эти палочки старики делают сами из машмалы. Машмала — кустарник, на котором к осени созревают вкусные шишки, их можно есть. Машмала хороша тем, что не ломается и очень легкая. «Бросишь в собаку палку — не сломается». А железное дерево — хрупкое, такой тростью даже собаку в случае чего не ударишь. Машмалу сушат, обжигают на огне, и получается вполне хорошая палочка.

Когда он мне все это рассказал, тросточка уже не прыгала в его руке. И мы стали говорить о чаружах, о его предках, о ныне здравствующих родственниках.

— Хорошо ли живем? — переспросил он по-талышски. — Конечно, хорошо.

Немного помолчал и добавил:
— Рога после ушей появляются, но рога всегда выше ушей бывают.

Когда-то дед Гафиза-мюалима, спасаясь от преследования гиляков (подчеркиваю, он так и сказал «гиляков»), привел сюда из Ирана чаружей. Было это в XIX веке. Теперь в семи селениях живут чаружи, почти все родственники, все мусульмане-сунниты. Этим и объясняется то, что место для их деревень нашлось только в предгорьях. Горные талыши — сунниты, а равнинные в своем большинстве — шииты. Для кого-то эти различия, может быть, и неважны, но только не для самих мусульман.

Сперва было все нормально, когда росли уши, а лет пятьдесят назад начали прорастать рога. И талыши, и чаружи, и многие другие народы потеряли свое имя. Теперь лишь считанные единицы помнят свой умерший язык, забыв, что имя народа — это его культура, язык и все то, что делает народ народом.

Не знаю, слышали-ли они, что чаружи прежде подчеркнуто отличались от талышей даже одеждой. Они обязательно надевали орхалуг, что-то типа жилетки, и делали «ложный» карман, для красоты нашивая ткань треугольником. А женщины на лицо обязательно вешали «раза» — украшения из мелких монет, этакие позванивающие бусы на лбу.

Я взял в руки старинные иранские монетки, им лет сто, не меньше. К каждой монетке какой-то безымянный сельский умелец припаял из проволоки «ушко», но монетка, от этого не потеряла в цене, а только выиграла, ибо стала украшением. Несколько монеток, связанных ниткой,— это уже «раза». Тетушка Гюльпара еще показала украшение, которое нашивали к одежде, — что-то вроде брошки. Тоже монета, но крупная. У нее три ушка внизу и одно наверху. К нижним привязывали мелкие монетки...

Идет человек, и всем понятно, он — чаруж... Теперь этого нет. Не до красоты. Однако добрая тетушка Гюльпара не поленилась, пошла в дом и вынесла свои раза.

Чаружи не унывают. Чаружи надеются. Может быть, разрешат промыслы, которыми традиционно занимались их предки — все-таки уже столько лет им твердят о перестройке. Прежде они сеяли рис, сажали сады, разводили пчел, но особенно любили разводить тутового шелкопряда и продавать его коконы. Теперь всего этого давно нет, а хочется, чтобы было.

Теперь—чай, «сталинское растение», как говорят здесь. На него, словно на плантатора, гнут спины чаружские и талышские женщины от зари до зари, вручную зарабатывая по пятьдесят-семьдесят рублей в месяц. У мужчин же и такой работы часто нет. Полно безработных. Люди месяцами, годами слоняются по улицам, сидят в чайхане и не смеют даже надеяться на возможные изменения. Ни о каких пособиях по безработице они, разумеется, даже не слышали. Увы, такова реальная жизнь на древней талышской земле.

«Рога после ушей появляются, но рога выше ушей...»
Завершить рассказ о поездке в Талышские горы хотелось бы на высокой ноте. Однако никак не получается. Что поделаешь — это жизнь, которую я видел.

Мурад Аджиев

Пенсар — Ленкорань — Москва

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения