Элеонора Ду́зе, которую публика наградила званием La Divina — «божественная», была звеном традиции, которая связывала современность с далеким Средневековьем, когда родилась знаменитая комедия дель арте. Ее актеры веселили народ сценками с участием одних и тех же персонажей — Арлекина, Коломбины, Бригеллы. Их уделом была бездомность: если на холодном Севере постоянные театры появились давно (первым стал шекспировский «Глобус»), то в Италии актерские труппы вплоть до ХХ века не имели пристанища, скитаясь по городам и весям в надежде, часто напрасной, на щедрость их жителей.
Искусство актеров вызывало восхищение, но профессия их считалась позорной, сродни нищенству. Именно поэтому знатный падуанский дворянин проклял своего сына Луиджи Дузе, когда тому вздумалось идти в актеры. Не слишком огорченный Луиджи отправился в Венецию — город Гоцци и Гольдони, насквозь пропитанный театром, где улицы выглядели декорациями, а любая реплика казалась произнесенной со сцены. Здесь Дузе стал капокомико, главой труппы, а венцом его карьеры стала собственная маска комедии дель арте — грубоватый остряк Джакометто. Такие маски позволялись только выдающимся актерам.
Рожденная в театре
Сын Луиджи, Винченцо Алессандро Дузе, не обладал талантом отца. Его уделом стали скитания по захолустью, где крестьяне расплачивались с актерами колбасой или бутылью кислого вина. Месяцы и годы он со своими актерами трясся в фургоне с истрепанными декорациями и костюмами, давно превратившимися в лохмотья. В том же фургоне Алессандро и его жена, актриса Анджелика Каппелетто, зачали маленькую Элеонору, которая появилась на свет 3 октября 1858 года в гостинице ломбардского городка Виджевано.
Судьба девочки была известна наперед — те же бесконечные скитания, жара и холод, затверженные роли. Отправляясь играть, отец с матерью на весь вечер запирали малышку в каморке на постоялом дворе. Экономя керосин, они не зажигали свет, во мраке кто-то шуршал, и Элеонора с тех пор боялась темноты, одиночества и крыс. Впервые она вышла на сцену в четыре года, играя маленькую Козетту в «Отверженных» Гюго. Чтобы девочка заплакала, кто-то из комедиантов снизу начал больно щипать ее за ноги. Так она поняла, что искусство — это боль, что актер на сцене должен не притворяться, не играть, а испытывать подлинные чувства.
Элеонора не знала, что в те же годы в ее жизнь властно вмешалась судьба. В 1860 году Гарибальди начал освобождение Италии, ставшей из конгломерата феодальных княжеств единым национальным государством. «Италия создана, теперь создадим итальянцев!» — по этому призыву писатели, художники, музыканты взялись за создание произведений, правдиво передающих жизнь народа. Появились и новые пьесы, в которых предстояло блеснуть юной Дузе.
А пока ей было 12 лет и она только что сменила заболевшую мать в роли примы ее маленькой труппы. Позже она вспоминала, как с трудом приходила в себя после спектаклей: «Только что в театре я плакала, кричала, безумствовала, умирала от яда или от кинжала. И теперь в ушах у меня еще звучали чужие голоса — это звенели стихи… В душе еще жила чужая воля, от которой мне не удавалось избавиться — словно кто-то другой ходил моими ногами и жестикулировал моими руками».
Год спустя, когда они играли в Вероне, ей прямо на сцену принесли телеграмму — скончалась мать. Собрав все силы, она доиграла пьесу без единой слезинки.
Дела у труппы шли все хуже, и были дни, когда обед Элеоноры ограничивался кукурузной лепешкой. Она так и осталась маленькой, худой и бледной, и лицо ее не отличалось красотой — привлекали только черные кудри и огромные трагические глаза. Когда ей исполнилось 15 лет, отцовская труппа распалась, и актриса с трудом нашла работу у венецианца Луиджи Педзана.
Этот Карабас видел в актерах послушных кукол, и непокорность Дузе, ее стремление играть «как в жизни» бесило его. «Из тебя никогда не выйдет актрисы!» — кричал он ей. По иронии судьбы его сестра Джачинта, тоже известная актриса, первой поверила в актерский талант Элеоноры и взяла ее в свою труппу. Скоро звезда Дузе засияла на итальянском театральном горизонте. В газетах одна за другой появлялись восторженные рецензии: никогда еще зрители не видели такой нежной Офелии, такой печальной Дездемоны, такой трагической Терезы Ракен…
В 22 года Элеонора вместе с отцом вступила в труппу известного актера Чезаре Росси. Амплуа героя-любовника там делили два красавца актера — Тебальдо Кекки и Флавио Андо, начавшие нешуточную борьбу за сердце Элеоноры. Она вышла замуж за Кекки, родилась дочь Энрикетта, но вскоре Андо, с досады женившийся на другой актрисе, показался ей более привлекательным. Начался тайный роман, Кекки в ярости оставил неверную жену, а вскоре за ним последовал и Андо, оставшийся, впрочем, ее другом.
Великое соперничество
Как ни странно, эти личные драмы не особенно впечатлили Дузе — она в ту пору была занята совершенствованием своего актерского мастерства. В краткую пору замужества она увидела в Турине «Даму с камелиями» с участием великой Сары Бернар. Француженка находилась в расцвете своего таланта, и ее игра потрясла Элеонору. «Вот та, кто заставит толпу склониться перед искусством!» — воскликнула она.
Сара зорким глазом тоже заметила в первых рядах зрительницу — «типичную итальянку с копной растрепанных черных волос, некрасивую, но с удивительно подвижным лицом». Так началось соперничество двух великих актрис — отныне Дузе старалась выбирать именно те роли, в которых блистала Бернар, а Маргарита Готье в «Даме с камелиями» стала ее визитной карточкой.
Сравнивая их, разные критики приходили к одному выводу: Сара великолепна, но везде играет себя, упивается собой. Элеонора не так впечатляет, но в каждой пьесе разная, она целиком сливается со своими героинями.
И если Сара упрямо отказывалась стариться, покрывая лицо густым слоем грима (говорили даже, что она красит щеки эмалью), то Элеонора до последних лет жизни не признавала ни пудры, ни румян. Зрители просто не замечали ее морщин, когда по волшебству богини сцены перед ними вдруг представала юная Джульетта.
Универсальный язык сцены
Первые зарубежные гастроли забросили ее в далекую Южную Америку. Непривычный климат обострил мучившую Дузе с детства болезнь легких, а по возвращении ее ждал разрыв с мужем, а заодно и с капокомико Росси — «он никак не хотел понять, что я не товар, а человек». Вскоре ее любовником и покровителем стал известный поэт Арриго Бойто, друг Верди и автор либретто к его операм.
Для Дузе, окончившей всего три класса школы, он стал настоящим Пигмалионом, работая над ее вкусом, заставляя учить иностранные языки и читать классику. По его почину она взялась играть Клеопатру в пьесе Шекспира, поставленной в миланском театре «Мандзони» в 1888 году. С этой пьесой, сделавшей ее знаменитой, она посетила Испанию, Францию и даже Египет.
Весной 1891 года она появилась в далеком Санкт-Петербурге. Публика, не знавшая ее имени, встретила актрису настороженно, но первый же спектакль сломал лед. Восторженный прием заставил Дузе навсегда полюбить Россию.
Один из спектаклей посетил молодой Чехов, написавший сестре: «Сейчас я видел итальянскую актрису Дузе в „Клеопатре“. Я по-итальянски не понимаю, но она так хорошо играла, что мне казалось, что я понимаю каждое слово. Замечательная актриса! Никогда ранее не видал ничего подобного».
Кстати, этот феномен отмечали и другие — Дузе играла так выразительно, что зрители понимали каждое ее слово. В Париже, где на ее спектакле присутствовал президент Фор, она извинилась за то, что говорила на чужом для публики языке. «Как, мадам, — изумился Фор, — разве вы говорили не по-французски?»
Чехов увидел в игре Дузе то же, к чему стремился сам — правду жизни, преображенную искусством. Увидел это и Станиславский, изумившийся, как эта итальянка без разработанного им метода, без долгих упражнений достигла нужного результата. Уже в конце года Дузе приехала в Россию снова, на сей раз она играла не классику, а современные пьесы — «Кукольный дом» Ибсена и «Родину» Зудермана.
Норвежца Ибсена тогда узнала вся Европа, его драмы казались необычайно актуальными, его герои с сильными характерами бросали вызов обществу. Дузе влюбилась в творчество Ибсена. Прибыв с гастролями в Осло, она целый час на морозе простояла у дома драматурга, но он был болен и никого не принимал. Через неделю он умер.
Русские гастроли стали началом международного триумфа Дузе. В Берлине зрители после спектакля устроили ей получасовую овацию — самую длинную в истории «Лессингтеатра». В 1893 году актриса впервые посетила Нью-Йорк, напугавший ее, — «огромный город, полный экипажей, магазинов и навязчивой рекламы. Ни единой улыбки живого существа, ничего, на чем могли бы отдохнуть глаз и душа». Поскорее вернувшись, почти бежав из Города желтого дьявола, она возобновила свои скитания по Европе.
«Мне нужны Колизей и Акрополь»
С годами у нее накапливалось недовольство кочевой жизнью и товарищами-актерами: «Эти ничтожества подводят глаза, посыпают щеки мукой, строят рожи и думают, что показывают жизнь!» Недовольна она была и репертуаром; мало-помалу ей надоел даже Ибсен с его реализмом. «Какая разница, — восклицала она, — сколько звеньев на цепи, которой я скована? Как мне надоели все эти стулья и гардины, эти Норы и Гедды Габлер! Мне нужны Колизей и Акрополь, красота и пламя жизни!» Она мечтала «вернуться в античность, играть под открытым небом, вдали от лож и вечерних платьев, от людей, которые пришли переваривать свой ужин!»
Скоро у нее нашелся союзник — знаменитый писатель Габриеле Д’Аннунцио, призывавший «освободить искусство от гнета буржуазности». В Венеции он целый вечер катался с ней на гондоле и говорил, говорил… Ей казалось, что никто в жизни не понимал ее лучше. Они стали любовниками. Он обещал написать для нее пьесу, больше того, построить целый театр среди любимых ею зеленых холмов Тосканы, где она играла бы под открытым небом античные драмы. Дело было за малым — заработать денег, и Дузе согласилась отправиться в долгое турне по Америке.
На сей раз публика принимала ее восторженно, особенно женщины — набравшись новых идей, актриса публично высказалась против «женского рабства», и местные суфражистки сделали ей громкую рекламу. В Вашингтоне ее принял президент Кливленд, а Томас Эдисон записал ее игру в «Даме с камелиями» на фонограф. Увы, валик оказался испорченным, и голос Дузе погиб для потомков. Не сложились и ее отношения с кино — немой фильм «Пепел» по роману Грации Деледды остался единственным в ее карьере. Это символично — ратуя за перемены, Элеонора осталась человеком XIX века, непривычным к новой технике и боявшимся ее.
По возвращении она узнала, что Д’Аннунцио действительно написал для нее пьесу «Мертвый город» и… отдал ее Саре Бернар, пообещавшей обеспечить автору всеевропейскую известность. Ради славы писатель легко пожертвовал словом, данным возлюбленной. Не собирался он отказываться и от романов с многочисленными поклонницами. Талантливый Д’Аннунцио был очень амбициозен, самовлюблен и напыщен. Эти черты отразились и в его творчестве, недаром в современной Италии его почитают, но не читают.
Быстро раскусив своего любовника, Дузе осталась с ним — ее подкупило то, что в романе «Пламя» он изобразил ее как великую актрису, страдающую от черствости любимого мужчины, но великодушно прощающую его. В 1897 году они с Д’Аннунцио открыли собственный театр, где ставились главным образом его пьесы.
Непривычные зрителям постановки не имели успеха. Элеонору обвиняли в том, что она утратила естественность, что ее монологи звучат деревянно — а она всего лишь прилежно воспроизводила на сцене ходульных героинь Габриеле. Вторя ему, она восклицала: «О невежественная Италия! Когда же ты научишься ценить настоящий талант?»
Новые спектакли Дузе получили признание прежде всего за границей, где Д’Аннунцио полюбили больше, чем на родине. Ей рукоплескали русские символисты, а молодой Джеймс Джойс, видевший ее на лондонской сцене, тщетно рвался высказать ей свои восторги — актриса никого не пускала в свою гримерную. «Храм искусства должен быть свят!» — утверждала она.
Однажды в Париже, когда она вышла на сцену, публика еще рассаживалась по местам, смеясь и переговариваясь. Элеонора тут же ушла и вернулась только тогда, когда в зале воцарилась тишина. И все-таки Париж, столица мирового театра, тоже склонился к ногам Дузе. Ее «Даму с камелиями» почтила присутствием Сара Бернар, за реакцией которой зорко следила не только Элеонора, но и многочисленные репортеры. В первом же акте из ее ложи донесся возглас «Браво!», но потом актриса удалилась не в силах наблюдать триумф соперницы. Сара, которая была старше на 14 лет, выходила играть до глубокой старости, точнее, выезжала в инвалидном кресле, когда ей ампутировали ногу. Она не могла без театра и пережила Дузе если не в жизни, то на сцене.
Элеонора была другой — устав от бесконечных скитаний, она не раз мечтала поселиться где-нибудь в Альпах, в тихом домике с любимым человеком. Но такого человека не было, в 45 лет одиночество, которого она так боялась, подступило вплотную. Родственники умерли, а Энрикетта, выросшая вдали от вечно занятой матери, стала совсем чужой. Д’Аннунцио все больше отдалялся от нее. Обретя наконец не без ее помощи громкую славу, он по своей привычке забыл о благодарности.
Уход и возвращение
Ее терпение лопнуло, когда он отдал главную роль в новой пьесе «Дочери Йорио» молодой актрисе Ирме Граматика — ученице Дузе и, конечно же, своей любовнице. Узнав об этом, Элеонора надолго слегла, а когда поправилась, послала писателю краткую телеграмму: «Все кончено». Она разочаровалась не только в нем, но и в мужчинах вообще и сообразно вольному духу эпохи перенесла свою страсть на женщин. Вскоре она поселилась во Флоренции в одной квартире с молодой феминисткой Линой Полетти. Чтобы публика не судачила об их отношениях, Дузе надолго оставила сцену.
Она вернулась только в 1913 году, но новый подъем ее творчества был прерван Первой мировой войной. Зарубежные гастроли стали невозможны, да и в самой Италии театры опустели. По призыву правительства Дузе с другими актерами отправилась на фронт, чтобы скрасить солдатский отдых, но затея потерпела провал.
На фоне окопной крови и грязи театр показался ей как никогда искусственным, бумажным. Солдат, которым ежедневно грозила смерть, не увлекали выдуманные страсти. Дузе назвала случившееся «величайшей бестактностью» и осталась на фронте — не актрисой, а медсестрой в госпитале. Теперь она играла, утешая раненых, один из которых сказал: «Когда она говорит, мне кажется, что у меня снова есть руки».
С окончанием войны Дузе переехала к дочери в Англию, не собираясь вновь выходить на сцену. Но поклонники забросали ее письмами, умоляя вернуться. И не только поклонники — молодые актеры просили помочь им советом, жалуясь на равнодушие публики, на отсутствие новых пьес.
Вернувшись, она создала свою труппу из молодежи, вложив в это предприятие все свои средства. И тут жизнь снова вмешалась в ее планы — в стране произошел фашистский переворот. Режиму Муссолини были нужны не театры, а пушки, не воспитание чувств, а готовность пролить кровь за «великую Италию». Поняв, что в стране, охваченной националистическим психозом, ее планам не суждено сбыться, Дузе решилась уехать. После прощального турне, где ее встречали как королеву, актриса села на пароход и отправилась в Англию.
Из своих странствий она послала письмо Д’Аннунцио, ставшему горячим сторонником фашизма. Она не упрекала его за это, как и за всё, что было между ними, просто продолжала прерванный много лет назад диалог двух творческих людей о жизни и искусстве: «Сын мой, желаю здоровья и успехов. Жить стоит, во всяком случае жить лучше, чем умереть… Я здесь, потому что у меня нет ни сил, ни желания возвращаться. Вернуться в Италию и этой же зимой, как бродячая собака, слоняться по итальянским театрам — увы, больше я так не могу».
Из Лондона она отплыла за океан. Она не была в Америке 10 лет, но за это время мир изменился, и ее воспринимали как гостью из другой эпохи. Когда она поднялась на сцену — легкая, хрупкая, в ореоле седины, — зал замер от неожиданности, а потом взорвался овацией. Там, в Нью-Йорке, Дузе встретилась с артистами МХАТа, посетила их спектакль «Братья Карамазовы». Потом долго говорила о Достоевском, вспоминала Россию и передала оставшемуся в Москве Станиславскому русский земной поклон.
Города неслись сплошной чередой — Чикаго, Сан-Франциско, Гавана, снова Сан-Франциско. В Питтсбурге шофер по ошибке привез ее в театр задолго до начала представления, и она вымокла под дождем, стоя у запертой двери. Простуженная, она отыграла пьесу Марко Прага «Закрытая дверь» от первого до последнего акта. «Одна, одна!» — такими были последние слова пьесы и последние слова, сказанные Дузе на сцене. На следующий день она слегла с пневмонией и умерла 21 апреля 1924 года, пробормотав в бреду: «Пора ехать». По завещанию ее перевезли на родину и похоронили в Азоло между тосканских холмов, которые она так любила.
Материал опубликован в сентябре 2009, частично обновлен в октябре 2024