Разговор в кабине шагающего • Сибиряк — по стажу или по характеру? • Ночь на байкальском льду • Рассказ неприметного человека • Счастье, найденное неудачником • Романтика и статистика • Кузница, где куются характеры • Партия зовет.
Никогда не забудется встреча с Сибирью. Весна, автобус бежит по узкой асфальтовой дороге, проложенной через леса; тайга еще по-апрельски прозрачна, пуста, небо сквозит в жидких березовых ветвях, но весенний воздух властно прорывается в закрытые окна. Лиловые волны багульника плещутся у самых обочин, и когда автобус из темного и сыро-холодного распадка ввбирается на какую-нибудь лысоватую вершину, то дальние сопки кажутся лиловыми — это багульник расцветил их, украсил. А ты, взволнованный встречей, вслушиваешься в говор пассажиров: вот как она открывается, Сибирь, страна, о которой столько читано, столько слыхано, страна, с которой тебе предстоит сродниться!
Обрывается тайга, и автобус влетает в степь — здесь движение его словно замедляется. Так широка всхолмленная невысокими распаханными сопками земля, что долго-долго один и тот же рисунок дальней гряды сопок маячит в окне.
Какое ощущение простора, воздуха! Ты знаешь — еще ждут тебя за этими горизонтами гудящие стройки, центры великого преобразования края, города, искрящиеся электрическим светом, ты еще увидишь гребни гигантских плотин, услышишь взрывы, которые сметают целые горы. Но кто он, человек, волею, энергией, умом которого преобразуется этот необъятный край?
Этот разговор завязывается в кабине шагающего экскаватора. О шагающих написано много. Машина действительно может поразить воображение.
Ну, что бы вы сказали, если бы пятиэтажный дом, в котором вы живете, поставили на металлические лапы-опоры и он зашагал бы по улице гусиной походочкой, тяжело ставя на землю стальные отполированные ступни?.. Такие машины-гиганты как-то под стать Сибири, ее стройкам, не знающим равных по своим масштабам.
В туманные дни стрела экскаватора теряется в молочной мгле, и начальник экипажа вынужден управлять машиной с помощью радио.
— Вира помалу!
— Майна!
Сегодня как раз на стройке туманный день. Встревоженная людьми, прегражденная плотиной река клокочет и выбрасывает в морозный воздух такие клубы пара, что молочная завеса скрывает людей друг от друга.
Николай Черных вглядывается в стенку тумана, где скрывается стрела и где он каким-то особым профессиональным чутьем угадывает движение людей... Приходит напарник Николая, и экскаваторщик сдает смену, но не уходит, и мы продолжаем в кабине начатый разговор. У Черных — среднее техническое образование, он начитан, толков, отлично осведомлен во всех вопросах строительства — ведь начинал чернорабочим.
— Экипаж у нас подобрался отличный, — басит Черных. — Вы возьмите механика, Носкова Константина — молодой крепкий парень, можно сказать, настоящий сибиряк.
— Костя без году неделю в Сибири, — смеется напарник.
Николай возражает:
— Не в том суть, когда приехал. Обжился парень. А главное — характер у него сибирский!
Я спрашиваю у Черных, кого же он называет настоящими сибиряками.
Экскаваторщик минуту медлит с ответом.
— Я так думаю. Условия у нас нелегкие. Требуют души, огонька. Иначе не берись. И если человек крепкий... — Черных сжимает кулак. — ...Упорный, на ногах держится твердо, то наш, сибиряк. Это главное.
Из молочной завесы, скрывшей стройку, доносятся голоса рабочих, короткие очереди перфоратора.
— Вон там наши ребята монтируют кран. Вы знакомы с работой монтажников?.. Ну так знаете, каково им приходится здесь. Река парит, а мороз. Кругом металл. Скинешь брезентовую рукавицу, вмиг застынет рука. А ведь иной раз приходится скидывать. Зацепится парень монтажным поясом и висит у себя на верхотуре, за воротничком ветер гуляет. Внизу Ангара кипит. И никто не пожалуется. А чуть какая беда с кем — все помогут. Сибирью воспитаны.
Мы вспоминаем все поколения, «воспитанные Сибирью». Землепроходцев-казаков, прошедших эти земли насквозь, вышедших к берегам Тихого; потомки этих первых сибирских насельников увидели Аляску, основали первые русские поселения на берегах Северной Америки, в Калифорнии. Люди большого мужества, особой физической закалки, отмеченные той неистребимой жаждой познания, которая отличала всех первооткрывателей. Побратавшись, породнившись с исконным населением Сибири, они дали жизнь новым поколениям, для которых суровый, беспредельный край был родиной... Мы вспоминаем первых переселенцев-крестьян — покидая «Запад», они, энергичные, свободолюбивые люди, не верившие ни в бога, ни в черта, увозили с собой ненависть к помещикам и попам и тоску по «земле обетованной». Сибирь встречала их неласково — урядничья, тюремная Сибирь вовсе не была «обетованным краем», и они искали все более глухих, все более отдаленных мест, и гибли, гибли, но те, кто оставался жив, врастали в землю прочно, как кедры. Мы вспоминаем поколения политических ссыльных, начиная с декабристов: они, не потеряв себя в этой обстановке заброшенности, не поддавшись усыпляющему влиянию глуши, принесли сюда свет культуры, свои высокие революционные идеалы — они заронили здесь искры, которым было суждено разгореться в пламя народного восстания. Мы вспоминаем партизан времен борьбы против колчаковщины, дивизии сибирских стрелков, насмерть стоявшие под Москвой, и видим, как эта нить от поколения к поколению приводит к сегодняшнему сибиряку, энтузиасту великого строительства.
* * *
Сибирский характер. Но разве это устоявшаяся, неизменная величина? Разве не подвергся он ломке за последние десятилетия, ломке, которая не уничтожила, а сохранила и укрепила его здоровое ядро? Николай Черных унаследовал от дедов и прадедов своих здоровье, физическую стойкость, знание местной природы и навыки ее переделки, дух товарищества и взаимовыручки, упорство в достижении цели. Но жизнь Николая не похожа на жизнь тех, кто передал ему эти качества, как не похож на них и он сам, человек, управляющий машиной, которая выполняет работу десятка тысяч человек.
Дед Николая был ямщиком на знаменитом Якутском тракте — прошлое этой дороги хорошо знакомо нам по очеркам Короленко. В сибирских музеях нередко можно встретить забавный и вместе с тем страшный экспонат — утыканную гвоздями деревянную колотушку на цепочке, которая фигурирует под названием «кистень сибирский, обычное оружие ямщика». Как символ темной, застывшей в оцепенении Сибири, края ссылки, глядит на вас этот исторический экспонат остриями гвоздей. Страницы книг Чехова, Короленко, Мамина-Сибиряка, Шишкова, Пришвина рисуют нам этот вчерашний день Сибири. И разве не уживались тогда в характере сибиряка наряду с лучшими чертами его консерватизм, недоверие к пришлому человеку, ограниченность представлений, вызванная отдаленностью от культурных центров, домостроевщина в быту? Все это выметено...
* * *
Сибирский характер. Это прежде всего советский характер. Мы знаем, что в понятии «советский характер» соединены лучшие черты, лучшие качества людей нашей страны. Их преданность делу коммунизма, любовь к своей социалистической Родине, братским странам социализма, неустанная забота о благе общества. Высокое сознание общественного долга, коллективизм и товарищеская взаимопомощь, верность замечательному принципу: человек человеку друг, товарищ и брат... Духовное богатство советского человека поистине неисчерпаемо.
Моральный кодекс строителя коммунизма, о котором с волнением и гордостью говорили делегаты исторического XXII съезда партии, закрепил и возвеличил лучшие черты светлого советского характера. Именно эти черты и составляют ядро, суть духовного мира нашего человека, роднят, сближают все народы нашей страны, какие бы национальные особенности их ни отличали. И, конечно, не думая об этом общем, объединяющем начале, не определишь и характера сибиряка.
Советская Сибирь воспитывает, но воспитывает уже не таежной экзотикой и не ощущением беспредельности пространства, а всем своим современным укладом бурной жизни, созидательными темпами, стройками, на которых, охваченные одним порывом, трудятся тысячи людей разных национальностей. Сибирь стала одним из тех мест, где происходит как-то особенно наглядно, особенно выразительно работа, которую можно назвать ковкой характера.
Чехов писал о Сибири: «...фраза «Человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фальшиво, как здесь». Мы можем сказать, что в наши дни в Сибири человек себя чувствует, как нигде, более могущественным и сильным.
Сибирь воспитывает 18-летних юношей, едущих в дальние края по призыву партии и обретающих здесь стойкость, мужество и зрелость; она воспитывает и самих коренных сибиряков, на глазах которых и с участием которых преобразуется край. Она воспитывает, так как каждый, будь он рабочий-бетонщик, инженер или поэт, открывает здесь для себя такие дали — я говорю о духовном росте — что чувствует себя неизмеримо богаче, увереннее, сильнее. «Кто в Сибири не бывал, тот и света не видал», — как сильно, образно и метко звучат для нас эти слова, сказанные Никитой Сергеевичем Хрущевым.
* * *
Так Сибирь становится школой. Школой характера.
Три рассказа трех не похожих друг на друга людей. Есть в этих рассказах что-то — общее, что позволяет мне, выбрав их из блокнота, поставить рядом...
С инженером Борисом Масловым меня познакомил Черных — инженер вел политкружок, в котором занимался и Николай. Мы говорили вечером, в квартире Маслова, где ничто, кроме, пожалуй, двух или трех гравюр на стенке с пейзажами Саян, не напоминало о Сибири: современный быт универсален, стандартен. Но зато сам хозяин вносит в эту обстановку едва уловимую, но все-таки явно сибирскую атмосферу. Может быть, такое ощущение возникает, когда слушаешь речь Маслова — в нее вплелись сибирские интонации, или когда смотришь на инженера — морозный воздух, ангарский ветер оставили следы на его лице, придали неповторимый бронзовый цвет. Такие лица здесь у строителей, геологов, лесорубов...
«Собственно, история моего переселения в Сибирь довольно обычна, — рассказывает Маслов. — Сначала — комсомольский эшелон добровольцев, таких же, как и я, ребят, лет двадцати — двадцати трех. В газетах был опубликован призыв на стройки Сибири — конечно, он глубоко затронул каждого. Все мы чувствовали, знаете, что размеренная жизнь большого города не то, не для нас. Хотелось испытать свои силы, попробовать, почем фунт лиха, ощутить, что же это такое — борьба... Что и говорить, представление о Сибири у нас было довольно смутное. Видно, потому, что очень сильна была в наших представлениях старая, литературная Сибирь. В свое время ее так ярко расписали! «Соколинец» один чего стоит... «Ат-Даван», «Угрюм-река»!
За плечами у меня был институт, десятилетка, все шло как-то гладко, на редкость спокойно — да только ли у меня? Война осталась детским впечатлением, тяжелым, но далеким воспоминанием, родители наши опекали нас, многие из них думали, что счастливая — это и есть спокойная жизнь. Ну, а мы думали по-своему.
В вагоне эшелона мы сдружились, а приехав в Сибирь, разлетелись кто куда. Я попал на гидростроительство. Посмотрели мою анкету, биографию — предлагают идти в производственно-технический. Я говорю — хочу на площадку, хочу сам, своими руками строить. Что ж, говорят, познакомьтесь со стройкой, скажите, чем хотели бы заняться. Познакомился — и чувствую, не справлюсь. Мало практического опыта, не умею обращаться с людьми. Может, действительно в ПТО податься, там как-то привычнее — проекты, расчеты, увязки. Нет, начинать надо не с этого. И пошел бетонщиком в бригаду. Если, думаю, этот экзамен выдержу, то стану настоящим инженером. А иначе сам себя не буду уважать — и точка.
Инженеров тогда не хватало, меня не сразу согласились отпустить. Настоял. Тяжеленько приходилось. Особенно зимой. Раствор мерзнет быстро. Холодно. Физическая нагрузка большая... Постепенно освоился. Стал приглядываться к стройке. Научился смотреть на нее глазами и рабочего и инженера. А это важно. И вот пришел день, когда понял, что имею право назвать себя инженером. Мы вели бетонные работы наверху, на здании будущей станции. Работы большие, измерялись тысячами кубиков. А носить раствор приходилось вручную. Примешь бадью — и на носилки. Потому что кран не мог туда дотянуться стрелой. Подсчитано было, что наша работа займет месяца три-четыре. И тут мелькнула у меня догадка. Что, если самосвал поднять наверх и его использовать для перевозки раствора? Проложить для него дорогу — вроде как рельсы — и гонять по площадке. Тридцать метров туда, тридцать обратно. Выбросил кран бадью в кузов, а самосвал доставил ее к месту заполнения, выгрузил. Я сделал необходимый расчет, получилось, что производительность труда у нас вырастет в шесть-семь раз и мы справимся с заданием гораздо быстрее. Пошел с этим расчетом в управление. Выслушали, одобрили. Выписали премию. Ну как, спрашивают, не пора ли тебе, Маслов, подыскать работу по специальности? Так я стал прорабом. А бригада бетонщиков, в которой работал, вошла в мой участок. Что ж — дело пошло неплохо, потому что все уже было знакомо.
И, понимаете, привязался я к этой своей работе и к Сибири. Видно, потому, что именно здесь почувствовал себя нужным человеком, который не только требует, но и может что-то дать другим. Здесь какой-то особый простор ощущается: твори, пробуй, тебе доверяют, рассчитывают на твою самостоятельность, умение мыслить. Ведь здесь многое делается впервые, без прецедентов. И эта электростанция — особая, второй такой во всем мире не найдешь. Нет, никогда не жалел о своем решении поехать сюда. Ведь, может быть, останься я там, где вырос, где жизнь шла «в русле», я бы так и не узнал никогда, на что способен, не нашел призвания».
Мы едем по Якутскому тракту — поземка змейками перебегает шоссе, в кабине тепло — из отверстия в днище, где видна докрасна раскаленная труба коллектора, веет банным жаром, щетка дворника без устали смахивает легкий снежок с ветрового стекла. У шофера — скуластого молодого парня — расстегнут воротник гимнастерки, он наслаждается теплом, которое особенно ощутимо и приятно здесь, в этой маленькой жестяной кабине, посреди вьюги. Иногда шофер, прищуренными глазами следящий за дорогой, как-то особенно цепко хватает руль, выгибается вперед, и машину начинает трясти, как в ознобе, — это встретился «ребристый шифер», участок асфальта, покоробленного морозом и влагой.
Я уже знаю, что шофера зовут Леней, что он служил в армии и ему двадцать три года. Путь нам предстоит неблизкий, поэтому и разговор завязывается неторопливый, обстоятельный.
«Шоферу здесь раздолье, — продолжает рассказ Леня. — Шофер здесь первый человек. Без машины в Сибири, как говорится, ни туда и ни сюда. Но тяжеловато. Ничего, приобвык. Не сразу, конечно. Я человек разговорный, легкий на слово. Попал на автобазу, а там собралась бывалая публика... Народ, прямо скажем, на первый взгляд мрачноватый. Я к ним с расспросами, как тут насчет калыма и прочего — они помалкивают. Значит, чужачком пришелся, белой ниточкой на черном сукне. Потом сообразил — а чего им меня в душу сразу пущать? Они; может, то пережили, чего я и в кино не успел перевидать. Смекаю, приглядываются ко мне. Сибиряк, он такой: ты сначала докажи, что не летун, не налетчик по длинным рублям.
Ну, ладно. Дают как-то мне задание — отвезти кое-какие продукты на Байкал. И среди прочего — мандарины ребятишкам. Я думал, мигом слетаю, а вышло не так. По тракту проехал нормально, потом свернул на зимник, да задержался по дороге, попал на наледь, а под ней — горячие ключи. Провалился. Пока выпутался, стемнело. На лед выехал в сумерках. Дорогу, правда, знал, ехал смело. Ветер поднялся сильный, прямо чувствуешь — будто кто толкает машину в сторону. Вот тут-то мой мотор чих-чих — и заглох. Стою посреди моря, как перст, только ветер песенки играет. Покопался в моторе минут пять — и обратно в кабину. Такой ветер, что лицо немеет, а пальцы сводит. Понял: с подачей непорядок. Искра есть и все такое, а бензин в карбюратор не идет. Значит, надо бензонасос разбирать. А как его на таком холоде разберешь? Знаешь, если пальцы бензином смочить, враз отморозишь. Что же, сливать воду и ждать, пока днем кто возьмет на буксир? Пуще всего мандаринов жалко. Померзнут, привезу я детишкам одну гниль.
Решил все-таки: попробую повозиться с насосом. Вдруг выйдет. Плохо без костра. Где его разожжешь на льду? Обогреться негде. Включил переноску, стал разбирать насос. Мотор быстро остыл. Минутку поработаешь, потом пальцы за пазуху суешь. Снял насос, перешел в кабинку — легче стало. Только правая рука перестала слушаться. Зашлись пальцы. Тёр-тёр — не помогает. Кое-как починил насос, сменил прокладку, поставил на место. Тут и левая рука отказала. Но мотор заработал. Разогнал я как мог, лечу птицей — эх, только бы не встретить трещину какую на льду. Грудью руль прижал — так правлю, а ладони за пазухой держу. Подъехал к сельпо, тут меня встретили — и сразу в больницу. Укол сделали, уложили на койку. Руки стали отходить, только кожа с них полезла. На второй день врачи не отпускают. Вдруг слышу — больные кричат: «Ленька, к тебе пришли!» «Кого, — думаю, — принесло? Родные далеко, кому я нужен?» Вижу — вваливаются двое с моей автобазы. Ребята под потолок, а тут робеют, мнутся, как телята. Вываливают мне на одеяло целый ворох еды — питайся, говорят, не серчай, что на выручку не пришли — не думали, что так может произойти. Но ты в нас не сомневайся.
Тут я и понял, что вроде стал для них своим, сибирским. Народ здесь дружный, не дадут погибнуть, как стружке. Если надо, в полынью за тобой нырнут, вытащат. Но без этих, без нежных слов, без целовков всяких. Тут не принято, понимаешь, хлопать по плечу. Я когда вернулся на базу, признаться, думал: может, кто скажет, герой Ленька, совершил поступок. Может, думал, газета заинтересуется. Лестно все-таки.
Молодой был, зеленый, что говорить. Но никто ничего мне этакого и не подумал сказать. Только по-другому стал себя чувствовать среди товарищей. Легко мне стало, так, понимаешь, свойственно как-то...»
Хорошо помню, с чего начался этот разговор в салоне «ТУ-104». Нас было четверо за столиком, и так как, к счастью, ни один из нас не был любителем преферанса и не высказывал желания «забить козла», то разговор завязался легко, как единственная возможность разнообразить дорожные часы.
Сначала речь зашла о расшифровке рукописей племени майя — вся Сибирь гордилась, что именно ее молодая наука осилила эту нелегкую задачу. Тут один из пассажиров со смехом вспомнил, что видел в Иркутском краеведческом музее любопытный экспонат — изображение древнетюркских надписей, высеченных на скале у реки Лены, которые, как было это выяснено учеными, означали в буквальном переводе: «я не насладился», «я благословляю», «я умираю».
— Что ж тут смешного, — сказал другой пассажир, историк по специальности, — я лично вижу в этих надписях следы какой-то глубокой драмы человека, по интеллекту, может быть, опередившего свое время. Человек, прожив жизнь, только перед ее финалом понял, что прожита она была не полно и умирает он с болью, не ощутив ее полноты, не ощутив радости. И вот вы представляете себе этого чрезвычайно дикого по виду философа, чем-то похожего на «родэновского мыслителя, который, собрав последние силы, идет на скалу и высекает эти почти библейские слова?
— Ну, это уж слишком, — возразил первый пассажир. — Это уже, знаете ли, фантазия, игра воображения.
Запал был взорван, и так легко начатая путевая беседа приняла неожиданное философское направление.
Говорили о том, что как бы ни сложна была жизнь, как бы ни разнообразны были интересы и увлечения человека, все-таки настоящую удовлетворенность, ощущение полноты, нужности, насыщенности жизни дает главное — работа. И так как собеседники были патриотами Сибири, то все пришли к выводу, что многих добровольцев, приезжающих в Сибирь, влечет именно возможность наиболее полно в трудных условиях проявить свои силы; здесь они получают особую широту для действий, инициативы. Геолога ждут здесь скрытые до поры до времени богатства недр, строителя — невиданные по масштабам сложности стройки, шофера — дальние пути... Для всех здесь найдется дело по душе.
И тут в разговор вступил маленький, худенький, неприметный человек. До сих пор он молчал, углубленный в свои размышления.
— Это вы очень верно говорите насчет Сибири, — сказал он тихо, и все мы почувствовали за этими словами что-то глубоко личное, прочувствованное, пережитое.
Историк попросил маленького человека рассказать о себе, и вплоть до самой Москвы мы слушали его неторопливую речь.
— У меня, видите ли, поначалу неудачно складывалась жизнь — так по крайней мере я считал. В школе я страстно, до самозабвения мечтал стать летчиком, прочитал уйму специальных книг, изучил все, что касалось авиации, включая законы аэродинамики, но в летное училище так и не смог попасть по причине здоровья. Три раза подряд меня браковали доктора, а я все бредил и бредил небом. Меня даже в армию не взяли из-за этого здоровья, но я так и не расставался со своей мечтой. А мои друзья, те, кто и наполовину не был, как я, заражен теской по небу, полетам, стали настоящими летчиками. Между тем я изучил радиодело, как специальность, безусловно, необходимую будущему летчику, и работал — не смейтесь! — в ателье по ремонту радиоприемников.
И вот неожиданно получаю письмо от одного из своих друзей-летчиков. Пишет, что он в авиации, в тунгусской тайге, летает на «Яке» и что недавно он, как секретарь комсомольской организации, беседовал с замполитом обо мне и тот предложил мне интересную работу — начальником нового аэродрома в тайге. Специального образования, мол, для этого не требуется, потому что аэродром очень маленький, так, скорее просто посадочная площадка, да и той пока что нет, а моя задача как раз и будет состоять в том, чтобы ее выстроить. Оклад, пишет, небольшой, а работа сложная, требующая постоянных забот и волнений. Я прочитал письмо, собрал вещи, купил полушубок, валенки и выехал на второй день.
Через неделю был на месте, в тайге. Ну, что вам рассказывать о таежном охотничьем поселке? Три-четыре десятка домов, надежно срубленных из лиственницы, две улицы, клуб-пятистенка... Самолеты прилетали туда редко, садились прямо на реку, потому что больше сесть было некуда. Но аэродром был нужен — осваивались новые воздушные линии, осваивалась тайга, кругом вырастали поселки, геологи вели здесь поиски всяких редких вещей, и небезуспешно, а мое летное поле шумело на ветру вековыми соснами. Так я стал начальником несуществующего аэродрома, один, без подчиненных, и мне предстояло прежде всего очистить от леса несколько квадратных километров.. Признаюсь, первую ночь в этом поселке я не спал, читал при свете керосинки Сент-Экзюпери: тяжко было, очень тяжко. Но — как это сказано у Грина? — «утро всегда обещает». Утром я вспомнил вековечную мудрость — если тебе тяжело, иди к людям. Вместе с бригадиром местного охотничьего колхоза мы обошли все дома. Я говорил об аэродроме, о том, что с его строительством поселок станет крупным транспортным центром, что к каждому из них сможет теперь прилететь по вызову врач; охотники слушали мою бойкую речь, посмеивались в бороды, но на воскресник пришли. Когда спилили деревья, пришлось освоить профессию взрывника. Рыл под пнями ямы, закладывал аммонал и едва успевал убежать от сыплющихся обломков. Пришел день, и площадка была готова. Я сам сшил из марли чехол ветроуказателя, выкрасил его, как положено, и повесил на шест, чтобы летчик видел направление ветра. Разве забыть и тот день, когда прилетел на мой аэродром первый самолет? Как сейчас вижу: вот он показался над верхушками дальних лиственниц, вот сник стрекот мотора, вот он стелется над самой землей, вот уже опустился хвост — летчик готовится сесть классно, на три точки. Лишь бы не дал козла, лишь бы все было хорошо! И все было хорошо.
А потом строили бревенчатое здание для аэропорта с командной вышкой в виде мезонинчика, потом строили склады, потом приехали метеорологи и радисты, и мы стали принимать самолеты по всем правилам. Окольно было еще хлопот, сколько волнений! Помню, целый месяц доставал в соседнем городе старенький бульдозер, чтобы было чем расчищать снег на поле — ведь до этого мы трамбовали его ногами, иной раз сутками длилась такая работа. Помню, как, не долетев до нас, приземлился на вынужденной «Як» с почтой и я бросился в тайгу, заблудился, ночевал в тайге, без оружия... Случилось так, что вместе с этими постоянными хлопотами пришло и личное счастье — ну, это уже вопрос, как говорится, особый. Что ж, летчика из меня не вышло, зато работа была какой-то предметной, что ли, ощутимой: вот он, аэродром, вот они, антенны передатчиков, все, что было создано своими руками. А сколько друзей оказалось, искренних, скажу я вам, верных друзей! Летчиков, и тех, кто жил в наших краях — охотников, врачей, геологов. И каждый день я понимал, что нужен им, по-настоящему нужен. Не подумайте, что я хвастаюсь. Нет, дело-то мое, я сам понимаю, небольшое, местное дело. А для меня оно важно. Вот вы заговорили о смысле жизни...
— Да куда же вы теперь направляетесь? — спросил историк.
— На сессию, — просто ответил начальник аэродрома. — Надо учиться, хозяйство наше усложняется!..
* * *
Я живу на севере Иркутской области, в поселке, рядом с которым строится первая в нашей стране мощная гидроэлектростанция в зоне вечной мерзлоты. Поселок обступают мрачные гольцы, поросшие редким лесом, — чем выше, тем реже лесок, а вершины их почти лысы, голы; отсюда, должно быть, и местное название сопок. Здесь район золотоискателей. Говорят, именно здесь жили прототипы героев шишковской «Угрюм-реки».
Поселок, разумеется, новенький, весь насквозь вкусно пропахший свежей сосновой щепой. Тут же, рядом с двухэтажными общежитиями и коттеджами типа «Арктика», ряды палаток — в них жили первые гидростроители, в них живут и теперь. Меня особенно интересуют палатки — их населяют самые молодые, крепкие ребята из неустанно прибывающего пополнения. Здесь они зарабатывают свой «ценз оседлости», пока не переведут их в бревенчатые дома.
Я хожу по палаткам, знакомлюсь с неунывающими их хозяевами, хлопцами и девчатами, приехавшими из самых дальних краев. Исподволь подвожу некоторые статистические подсчеты. Пытаюсь подчинить арифметике сложные мотивы, побудившие добровольцев к переезду в эти не слишком-то мягкие по климату места. Получается довольно любопытная картина.
Большая часть молодежи — примерно около пятидесяти процентов — это энтузиасты чистой воды, романтики, которых привел сюда зов сердца, комсомольский долг. Путевку, полученную в райкоме комсомола, они считают главным своим документом, гордятся ею. Это замечательный народ, пылкий, отзывчивый, надежда и опора всего строительства. Часть переселенцев — это народ чуть постарше, перешагнувший рубеж двадцатилетия, — приехала сюда с твердым намерением устроить свою жизнь, прочно обосноваться на новых местах, обзавестись семьей, приобрести хорошую, твердую специальность. Мотив, который можно считать очень серьезным. Из таких многие по окончании стройки не уезжают из поселка, становятся эксплуатационниками. Их примерно около трети. Немало и тех, кто приехал сюда в расчете на высокие заработки. Они составляют, может быть, процентов пятнадцать-двадцать от общего числа строителей.
Я не спешу обзывать их охотниками за длинным рублем. Конечно, есть среди них и летуны, ненавистная хозяйственникам категория. Но многие из этих двадцати процентов работают толково и споро и не обуяны «охотой к перемене мест». Кто высылает деньги мамаше, кто экономит зарплату для будущего — для учебы, для постройки дома где-нибудь в сибирском колхозе. Словом, категория разношерстная, и далеко не всем из них можно отказать в симпатии.
Есть и группа, стоящая особняком. Их мало, но они как-то заметны. Это те, кого побудили к переезду личные неурядицы. В недавнем прошлом у них семейная или иная драма, нередко неудача в любви, работать с ними тяжело — требуется особый подход, а не каждый бригадир или прораб отличается педагогическим чутьем. Когда я делюсь с редактором местной газеты своими статистическими выводами, он именно эту последнюю категорию подчеркивает красным карандашом и с-сомнением покачивает головой. «Как-то не показательно...»
А почему, собственно, не показательно? Разве не примечательно то, что именно в Сибири эти люди, так глубоко и остро переживающие свою неудачу, как это может быть только в юности, ищут спасение? Значит, Сибирь залечивает самые тяжкие раны, значит, есть в ней чудесная сила, помогающая человеку вновь приобрести душевное равновесие, уверенность в себе, может быть, пережить второе рождение... Именно здесь неоперившийся еще юнец, вообразивший, что весь мир рушится из-за его личной катастрофы, приобретает мужественный, твердый характер, становится настоящим бойцом. Потому что здесь есть работа, требующая всего человека, без остатка, есть надежные друзья, есть борьба и есть исцеляющее ощущение побед.
Парторг стройки, задумчиво разглядывая протокол комсомольского собрания, на котором решался вопрос об очередном воскреснике, говорил:
— Я бы посылал руководителями таких строек людей, имеющих, кроме технического, еще и педагогическое образование. Ведь здесь, по сути, создана огромная школа. Школа жизни, где нет классных занятий и где каждый человек — и ученик и учитель. Основная масса наших рабочих — парни и девчата в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти. Здесь из них куются настоящие люди.
* * *
Школа жизни. Тон в этой школе задают ребята, приехавшие по комсомольским путевкам. За ними тянутся остальные. И бывает так, что и закоренелые летуны, глядящие на стройку глазами «умудренных» знатоков жизни, заражаются общей атмосферой комсомольского задора Щи энтузиазма. Каждый день стройки приносит известие о трудовых подвигах ее патриотов. Монтажник Марат Яковлев, повиснув над рекой на высоте ста метров, сумел починить тележку кабель-крана, сошедшую с троса. Электрик Кеша Бороздин, пробыв повтора часа в ледяной воде, спас электромоторы; их грозил залить паводок. Тракторист Михаил Гродский ночью спас автомашину с запчастями, попавшую
в полынью на реке. И эти факты — лучшие уроки в клокочущей школе жизни.
Советский характер... Вам расскажет о нем Сибирь, встречи на ее дорогах и стройках — и если вы полюбите этот удивительный край, вам откроется во всем величии и своеобразии облик его патриотов. Да, Сибирь — одна из тех кузниц, где куется крепкий, могучий характер человека коммунизма. Разумеется, эта работа происходит повсюду, во всех уголках страны. Но в Сибири, пожалуй, особенно ярко и сильно.
Армия строителей новой Сибири пополняется с каждым днем. Каждый день на перроны сибирских станций — больших и малых — выходят сотни юношей и девушек. У них нехитрый багаж — чемодан, рюкзак, а случается, и авоська, купленная где-нибудь на Невском или Крещатике. Это люди разных национальностей. Пройдет немного времени, и они сплотятся в одну дружную семью сибиряков.
Многие из них еще не сталкивались ни разу с настоящими трудностями, будут в их жизни еще неудачи и огорчения. Но будут и победы, а значит, будет счастье. Они пройдут здесь ту великую школу, какую проходили их отцы и матери, строившие Комсомольск и Магнитку. Обветреют их лица, но сердца останутся такими же юными, отзывчивыми и любящими. Тот кто испытал радость вдохновенного труда, навсегда сохранит верность романтике, мечте — а это надо полагать, тоже черта советского, а значит, и сибирского характера...
В. Смирнов