Многие десятилетия на имени Я. В. Коковина, талантливого русского мастера-камнереза, лежала тень. Даже А. Е. Ферсман в своем очерке «Изумруд Коковина», следуя официальной версии, не избежал обвинения мастера в нечестности.
Уже в наши дни историк И. Шакинко исследовал архивы, связанные с именем Я. В. Коковина (особого внимания заслуживают работы, опубликованные в журнале «Уральский следопыт» в 1975 году и в книге «Завод «Русские самоцветы»), и пришел к выводу, полностью меняющему представление о личности мастера и трагедии, разыгравшейся почти сто пятьдесят лет назад.
Публикуемый рассказ написан на основе архивных документов, но не без элементов домысла, который неизбежен в художественно-документальном повествовании.
Ю. Л. Орлов, директор Минералогического музея АН СССР
Осенью 18... года по свинцовым волнам Финского залива прытко шла промысловая чухонская шхуна. Паруса, надутые попутным ветром, резко белели на фоне черной воды. — Гохланд на траверзе! — крикнул рыжебородый шкипер в широкополой зюйдвестке.
Из каюты вышел высокий сероглазый человек в брезентовом плаще с капюшоном. Это был обер-гиттенфервальтер Екатеринбургской гранильной фабрики Яков Коковин. Следом за ним, цепляясь за медные поручни, на палубу поднялся петербургский скульптор Александр Теребенев.
Остров Гохланд приближался. Вот уже потянулись по правому борту низкие синевато-серые скалы, тускло блестевшие под дождем. До Коковина донесся глухой шум сосен... В глубине заливчика темнели избы рыбацкой деревушки. Шхуна осторожно приткнулась к причалу. Матрос-финн, стараясь не поскользнуться на бревнах причального настила, накинул веревочную петлю на ободранный стояк.
— Спроси-ка, братец, дома ли Юхо Карвонен, — сказал Коковин, обращаясь к шкиперу.
Шкипер быстро переговорил с финном.
— Юхо рыбу промышляет, не вернулся еще...
— Ладно. Подождем на шхуне. Покуда самоварчик вздуем.
Коковин и Теребенев спустились в каюту; сумеречный осенний свет едва проникал через иллюминатор. Коковин поставил на стол крохотный — на шесть чашек чаю — походный самоварчик. Из кожаного дорожного баула извлек пакет с углями, чиркнул огнивом, вздул огонек. Теребенев с восхищением сказал:
— С вами, право же, не пропадешь, Яков Васильевич.
Коковин хохотнул сипловатым баском.
— С мое походите по белу свету, дражайший Александр Иванович.
Доброжелательное любопытство засветилось в круглых глазках Теребенева.
— А вот вы и рассказали бы, Яков Васильевич, каково хаживали-то. Право же, преинтересно послушать вас, повелителя драгих и прочих камней. Погода серая, располагает к отдохновению и беседе. Поведайте о себе, голубчик...
Коковин достал деревянный ларец, из него — снега белее полотенце, по которому рукою его жены пущены были пламенно-алые петухи. В полотенце были завернуты две чашки. Коковин обтер их полотенцем, одну протянул Теребеневу. Тот осмотрел, звонко щелкнул ногтем по донышку и в восторге закричал :
— Ай да посуда! Ведь из камня! Ведь из агата, а?
— Верно-верно, — довольный, прогудел в русую бороду Коковин.
Они приступили к чаепитию, и Коковин степенно стал рассказывать о себе.
Сколько он помнил себя, в близком соседстве с ним всегда был камень. Дед его, Евстафий, крепостной каменотес, тесал мрамор в избе при свете лучины, воткнутой в кованый светец. В окоренок — деревянное корытце с водой — падали, обламываясь, тонкие угольки. Белоголовый мальчишка зачарованно следил, как тусклые блики играли на гладкой поверхности камня. Дед — широкоплечий, в забеленном кожаном фартуке, сивая волосня по лбу перехвачена ремешком — играючи выглаживал камень и пел-гудел лихие разбойные песни. В печи, недавно переложенной по-белому, завывал ветер, слетающий с заснеженных уральских кряжей, где таились друзы самоцветов...
Деревенька, где жили Коковины, находилась неподалеку от тихого уездного городка со звучным названием Горный Щит. Здесь, при обширной каменоломне, работал Горнощитский мраморный завод. Отец Якова, Василий Евстафьевич, попал на завод в шестнадцать лет.
Улучив свободную минутку, каменотесы рыскали по уральской тайге. Присыпая порохом ссадины и лопнувшие мозоли, били шурфы, надеясь на счастье, на редкостную находку самоцветного штуфа. Василий возвращался из тайги измученный, с провалившимися глазами, но веселый, с тяжелым берестяным кошелем за плечами. От него пахло махрой, дегтем и еловой смолкой. Яшка с радостным визгом кидался к отцу, лез в кошель. Там лежали тугие белые грибки, круглые, как медяки, рыжики, ягоды в туеске и еще — тяжелые гладкие кристаллы, то темно-красные, то прозрачно-зеленые. Дед взвешивал кристаллы на ладони, оценивающе смотрел на них из-под мохнатых белесых бровей.
— Тумпаз, — авторитетно говорил он и покрякивал от удовольствия. — А это — рубин, горная кровь.
Правда, иногда хмурился.
— А это что, яшма? Где сыскал? Пошто напортил? Нешто так скалывать надо было? Яшма — она твердая, а удара боится. К ней подходец нужен. С ней ласковость в обращении нужна. Без подхода-то яшмовой вазы не сработаешь. А какая ваза самая славная? Ясное дело, из яшмы. Ты, Василий, к этому делу приглядывайся. Я тебя могу научить вазы тесать. Да только вот в окрестности яшмы нету. Ты на то место еще раз сходи, хорошенько обсмотри, доложи мне, велик ли камень...
По первопутку Василий Коковин привез на санях из открытого им яшмового месторождения четыре глыбы камня. Из них он изваял четыре красивые вазы. Директор Екатеринбургской гранильной фабрики, прослышав про талантливого камнереза, самолично приехал взглянуть на эти вазы. Увидев их, он немедленно пригласил Василия работать к себе мастером-камнерезом. За эти вазы Василий был награжден золотыми карманными часами — луковицей с цепочкой. Такая награда не часто выпадала на долю простых камнерезов.
Когда отец стал обучать Яшку мастерству своему, тот взялся за трудное дело с огромной охотой. К своим двенадцати годам Яков уже стал признанным мастером камнерезного дела, и на его работы приходили смотреть опытные мастера гранильной фабрики.
— Учить бы мальчонку-то, — говорили старики. — Художественный талан у него, явственный талан.
Про смышленого мальчишку директор гранильной фабрики написал почтительное письмо президенту Академии художеств А. С. Строганову. Тот не оставил без внимания письмо с Урала, и в 1799 году двенадцатилетний Яков Коковин был принят в Петербургскую академию художеств.
Ко всеобщему изумлению, этот худенький светлоголовый парнишка, едва владевший грамотой, стал с успехом учиться сразу в двух классах — модельерном и скульптурном. В 1804 году на академическом конкурсе он завоевал вторую серебряную медаль «за лепление с натуры». В 1806 году окончил академию с золотой медалью. В дипломе было написано: «Удостоен первой степени аттестата, жалован шпагою и чином 14-го класса и назначен в чужие края». За границу Коковин не попал — начались наполеоновские войны. Но граф Строганов помнил про него: Коковин стал работать на бронзовой фабрике.
После смерти Строганова Коковин уехал в Екатеринбург. Его отец работал на гранильной фабрике главным мастером. Коковин тяжело пережил смерть своего покровителя, но вскоре его постигла еще одна утрата. Умер отец. Коковин занял его место, а затем был назначен директором фабрики.
Летом 1826 года вице-президентом Департамента уделов стал граф Лев Алексеевич Перовский. Личность Коковина, который уже прославился как необычно талантливый ваятель ваз и огранщик камней, сразу же заинтересовала его. Он вызвал Коковина в Петербург, воспользовавшись донесением сердобольского градоначальника Дальберга об открытии в окрестностях Сердоболя удивительно крупных и красивых гранатов.
— Насколько я разумею, дражайший Яков Васильевич, — сказал Теребенев, выслушав историю Коковина, — вы посланы в эти края не токмо затем, чтобы мне воспомоществовать в розыске сердобольских гранитов для ваяния титанов, которые должны украсить Эрмитаж. У вас, насколько я понимаю, свои собственные планы и полномочия.
Коковин механически погладил по карману сюртука, в котором было зашито письменное предписание, где повелевалось ему «проведение осмотра и разведки цветных камней на острове Гохланд, а также в Сердоболе, где сыскиваются отменные финские гранаты».
— Да, — сказал Коковин. — Планы мои немаловажны. По прибытии в Петербург я должен буду сделать доклад на заседании Кабинета Его Императорского Величества.
— Ба, да вы важная птица! — вскричал Теребенев. — Не зря слыхивал я, что вокруг вас лисой бесшумной похаживает Перовский. Хитрая и зловещая бестия, доложу я вам. Властен, холоден и жесток. Опасайтесь его. Есть к тому же у Перовского одна пассия, коя затмевает перед ним прочие прелести мира, а пассия эта — страсть к драгоценному камню. В Петербурге полагают, что у Перовского лучшая в России коллекция самоцветного камня. Правда, граф Кочубей оспаривает это утверждение... Вот, сударь мой, сколько придворных сплетен вам я преподнес!
— Ну что же, — рассудительно заметил Коковин. — Сплетни сии небезынтересны. Охотник и сыскатель должен знать лес, где ему предстоит бродить...
Приехав в Сердоболь, Коковин узнал, что Степан Коргуев, нашедший редкостные гранаты, скончался; перед смертью просил он передать находку своему дальнему родственнику Максиму Кожевникову. Камни взялся отвезти Юхо Карвонен.
Когда Кожевников узнал, какой солидный нарочный послан из Петербурга за камнями, он сказал Коковину в ответ на вопрос о плате:
— Камни сии не мной найдены. Не мне и деньги за них получать. Правда, несколько раз мы хаживали за гранатами вместе со Степаном, да разное везение нам вышло. Ему вышло везение на гранаты, мне — на житие. Берите так, Яков Васильевич. Пущай в Петербурге знают, что и сирая земля олонецкая самоцветы имеет.
Десять гладких кроваво-красных кристаллов, четко и красиво ограненных природой, лежали на серой тряпице, в которой Коковин привез камни.
В высокое витражное окно кабинета Перовского било косое вечернее солнце, и блики его играли на гранях кристаллов, зажигая внутри них зыбкие винно-красные отблески.
— Это все камни из числа тех, что были взяты на Гохланде? — холодным, отчетливым голосом спросил Перовский.
Коковин недоуменно поднял бровь:
— Все, ваше превосходительство.
— И никто по дороге их не утаил?
— Помилуй бог, ваше превосходительство, ведь в донесении господина Дальберга как раз и упоминалось десять камней.
Перовский поднес к глазам лорнет, взял двумя пальцами один кристалл, другой и таким образом дотошнейше осмотрел все.
— Филипп! — позвал граф.
Вошел статный седой слуга в ливрее.
— Послушай, Филипп, поди и камни сии вымой в холодном щелоке, затем положи в серебряную шкатулку с эмалью, ты знаешь.
— Будет исполнено, ваше сиятельство, — степенно наклонив голову, сказал слуга, завернул камни в тряпицу и понес к двери.
Перовский обернулся к Коковину:
— Ну что же, порученье мое ты выполнил с толком. Поручение сие — высочайшее! Не токмо мое. Я тебя пожалую, Коковин.
Он подошел к секретеру, выдвинул ящичек.
— Вот в этом кошельке двадцать червонцев золотом. А это — золотые часы.
— Премного благодарен, — удивленно произнес Коковин. Он не ожидал никаких наград. Все, что было связано с самоцветным камнем, влекло его без всяких перспектив на награду.
— А сейчас, Коковин, — повелительным и жестким голосом сказал граф, — коль скоро я убедился, что самоцветный камень ты сквозь землю зришь, то будет новое поручение для тебя. И опять не столь от моего имени, сколь... — И граф многозначительно помахал в воздухе пальцем.
— Весьма советую тебе на Урале заниматься не только резьбою ваз, но и сысканием камня. А именно — изумруда. Смарагды скифские еще древним грекам были известны. Славу изумрудов русских следовало бы возродить. У меня на Урале свои люди есть. Имеют подозрение, что изумруды встречаются и сейчас, но тайно продаются крестьянами разным сомнительным скупщикам. Открытие изумрудов было бы к вящей славе не только открывателей, но и к славе России.
— Сие дело мне по душе, — с достоинством ответил Коковин.
Настроение у Перовского заметно улучшилось.
— Не желаете ли, Яков Васильевич, взглянуть на мой минералогический кабинет?
— С превеликим удовольствием. Перовский преобразился, равнодушно-надменные глаза загорелись.
— Вот это — мои голубые и синие камни. Бирюза... В наше время такие камни — великая редкость. Я, как видите, обладатель бирюзы размером более гусиного яйца, а цвет — выше всяких похвал — свежий, сочный, густой.
А вот это — огромный кристалл аквамарина из Адун-Челона, что в Сибири. Высота кристалла около четверти, весь он гладкий, и ни единой в нем трещинки. Говорят, что когда Гумбольдт увидел его на Колыванской гранильной фабрике, то встал перед ним на колени, как перед величайшим чудом природы. И это чудо — в моей коллекции!
— Я слыхивал про Адун-Челон, — заметил Коковин. — Оттуда и к нам приходят самоцветы...
— А это — мои алмазы. Видите этот роскошный двадцатичетырехгранник? Трудно поверить, что его огранила природа. А ведь так оно и есть. Это лучший из уральских алмазов... Сохранилось историческое упоминание о том, что Карл Смелый перед битвой надевал на себя все свои алмазы. Существовало поверье: та сторона побеждает в битве, которая имеет больше алмазов. Больше алмазов, чем у меня, нет ни у кого в России, исключая лишь государя-императора. Следовательно, я одолею в России любого...
И Перовский, довольный своей шуткой, засмеялся.
Из десяти сердобольских гранатов, привезенных Коковиным, Перовский семь кристаллов преподнес императору, три оставил себе. Через несколько дней друзья и сослуживцы Перовского были поражены известием: граф полудил придворный чин гофмейстера и повышение по службе.
— Его привели, ваше сиятельство.
Перовский подбоченился в кресле, на лице — холод, величие, власть. Рука, унизанная перстнями, сжалась в кулак, легла на письменный стол.
— Ввести!
Секретарь ввел щуплого, бледно-глазого, насмерть перепуганного человечка.
— Оставьте нас наедине. Секретарь удалился.
— Итак, — металлическим голосом начал Перовский. — Вы, милостивый государь, вели недозволенную переписку с неким тайным советником из Геттингена.
— Д-да-с... — пролепетал человечек, съеживаясь. — С господином тайным советником профессором Леонардо, весьма чтимым в Геттингенском университете. Но, клянусь вам, ничего недозволенного в нашей переписке не было. Клянусь!
— Вы сами коллекционируете камни. Причем коллекция ваша, господин Кеммерер, своеобразна. Если я... — тут взгляд Перовского упал на свой перстень с рубиновым кабошоном, — если я, к примеру, коллекционирую только красивые и драгоценные камни, то у вас, вне всякого сомнения, самая богатая коллекция всевозможных уральских минералов, кои могут быть полезными.
— Видит бог, это невинное научное увлечение.
— А это? Вот ваше письмо, перехваченное моими, людьми. Читайте! Читайте вслух!
Немец трясущимися руками нацепил очки. Голос его дрожал и прерывался.
— «Ископаемое... твердое, травянисто-зеленого цвета, излом неровный, раковистый, на ощупь слегка жирный, черта на фарфоровой пластинке того же цвета. После анализа ископаемое оказалось водянистым кремнеглиноземом, который содержит семь процентов окиси хрома, чем и объясняется его зеленый цвет... Как колоссально богатство этой страны, как велики богатства Урала!»
— Дальше! Дальше!
— Н-не могу-с...
— То-то. Дальнейшее изобличает в вас шпиона.
Кеммерер упал на колени.
— Смилуйтесь, ваше сиятельство! Не губите несчастного отца семейства! Посудите сами, какой из меня шпион!
— При желании кого угодно можно повесить или заключить в тюрьму как шпиона, — заметил Перовский. — Однако вы можете мне еще пригодиться.
— Жизни не пожалею!
Перовский резко встал из-за стола.
— Что за минерал? — спросил отрывисто. — Кто, где, когда открыл?
— Рудных дел мастер Александр Волков из Екатеринбурга. Около года назад.
Перовский звякнул колокольчиком. Возник секретарь.
— Извольте распорядиться, чтобы мастер Александр Волков из Екатеринбурга как можно скорее был доставлен ко мне.
— Слушаю-с, — секретарь бесшумно, как видение, исчез.
— Как назван сей минерал?
— Минерал сей... названия не имеет... науке он неведом...
— Ничего, я дам название сему минералу. И науке да будет он ведом. А вы, Кеммерер, отныне подобные письма, продиктованные искренней преданностью науке, будете писать не тайному советнику в Геттинген, а мне! Более того, пространно и тщательно докладывайте мне обо всех действиях и образе жизни обер-гиттенфервальтера Коковина.
— Но помилуйте, Коковин — в Екатеринбурге, а я петербуржец!
— Эка, удивил. Знаю, знаю. Но обо всех новостях с Урала вы узнаете, потому, что своего человека там имеете.
— Д-да-с... Аптекарь из Екатеринбурга...
— Вот и прекрасно. Пусть он доносит вам про Коковина, а вы — мне.
Чернобородый, плотный Казин, новый директор Петергофской гранильной фабрики, с трудом поместился в кресле, которое предложил ему Перовский.
— Ну-с, Дмитрий Николаевич, как вы нашли Петергофскую фабрику, ставши ее директором?
— Боюсь огорчить вас, ваше превосходительство, но фабрику я нашел почти что в запустении.
— В чем причина сего?
— Департамент горных и соляных дел не придавал ей особого значения. Все лучшие мастера работают в Екатеринбурге и Колывани. Там, видите ли, камень под рукою. Легче дотащить яшмовую глыбу в несколько сотен пудов до Екатеринбурга, нежели до Петербурга. Накладных, расходов по доставке каменного сырья опасаются.
— Неумно, — заметил Перовский. — Неумно и недальновидно. Можно подумать, что, кроме яшмовых ваз, от камнерезов более ничего не надобно. А бериллы, аметисты, топазы, прекрасный малахит, наконец, кои используются не тысячепудовыми глыбами, а тонкими пластинками? Их тоже везти до Петербурга тяжко?
Перовский выпрямился, голос его отвердел.
— Существующие ныне формы и инструкции, Дмитрий Николаевич, являются стесняющими рамками приобретения самоцветного камня. Мы будем действовать несколько иначе. Нужно искать новые каналы.
— Ума и изобретательности вам не занимать, — вполголоса поощрительно-угодливо сказал Казин.
— И начнем мы с Коковина. Садитесь за стол. Пишите! Да будет этот черновик почином нашего великого дела. С богом!
Торопливо брызгая чернилами, перо Казина бегало по бумаге.
«Я прошу Вас вступить со мною по предмету закупки камня в коммерческую совершенно в частном виде спекуляцию. Извещаю Вас, что предложение сие делается мною с ведома Его превосходительства Льва Алексеевича Перовского, признавшего сей способ приобретения каменья самым верным и поспешнейшим средством к снабжению оными фабрики, а посему я прошу Вас за поручение сие назначить в пользу свою известные в Коммерции проценты за комиссию и быть совершенно уверенным, что труды Ваши по сей операции не останутся без особого внимания начальства».
Перовский стоял у витражного окна в своем кабинете, имея правую руку за спиной и сжатую в кулак, — манеру сию он перенял у самого государя императора. Заробевший, боясь вытереть рукавом потный лоб, мастер Волков каменно застыл у порога.
— Ты будешь рудный мастер Волков Александр? — не оборачиваясь, спросил Перовский.
— Ага! — с перепугу громко выпалил Волков.
— Что ж ты, сукин сын, открываешь новый минерал, а в Петербурге об этом слыхом никто не слыхивал!
— Так ведь я... так ведь... я думал... Аптекарю Гельму Максимилиану на анализ отдано... он тянет дело да тянет... а я вины за собой не чуял...
Перовский подумал немного.
— Говорит твоя находка за то, что поблизости изумруды могут сыскаться?
— Учености я невеликой... Вот где бериллы, там уж до изумруда не шибко далеко. А бериллы в наших краях сыскивались...
— Ты там не зевай. Коли отменные изумруды сыщешь, памятник тебе поставлю! Золотом осыплю! Ищи! Как оброненную ассигнацию, ищи! Да смотри, тем же делом и Коковин занимается. Ловкости, ума да горного знания ему не занимать. Смотри, чтоб не обскакал он тебя! Ищи! Чтоб азарт был! Перехвати у Коковина это великое дело. Понимаешь?
— Отменно понимаю, ваше превосходительство.
— То-то. А сейчас садись и пиши записку о том, как новый минерал открыл.
— Ваше превосходительство, минерал сей открыт не мною. Мне принес куски его как медную руду крестьянин Егор Куликов.
— А ты честен. Хвалю. Но зачем же выгоду от себя отнимать? Ты сейчас мой человек будешь, мне тебя и миловать и казнить. Тем более, что крестьянин твой и разумения не имел, что он минерал новый открыл. Впрочем, не неволю. Вот тебе стол, чернильница, бумага, перо. Садись.
Волков сел, поскреб в затылке, собираясь с мыслями.
«Частинского приказу крестьянином Егором Куликовым представлена была за образцы медной руды затверделая глина, густо проникнутая раствором хромиева окисла. Горный продукт сей, вероятно, минерал доселе неизвестный, а потому полученные куски, подвергнувши химическому испытанию и сделав опыт в техническом оных употреблении, о последствиях представлю...»
— Ваше превосходительство, кому представить-то — как написать?
— Экой ты недогадливый, — поморщился Перовский. — Пиши «представлю благоуважению начальства» — и все тут. Приедешь в Екатеринбург — я с тобой чиновника отправлю, — хватайте Гельма за воротник и трясите эту бестию, пока из него химический анализ материала не вывалится. И чиновник немедля, крайне срочно привезет анализ мне. Бестии Гельму объявите, чтобы он молчал, как камень. Открыватель сего минерала — я! Уразумел?
— Так точно, открыватель сего минерала — ваше превосходительство.
— У нового минерала есть уже и название. И его я придумал. Волконскоит — вот как называется сей минерал.
— Как? — пролепетал недослышавший Волков.
— Вол-кон-ско-ит, — раздельно произнес Перовский. — В честь господина Министра Императорского Двора князя Волконского. Ясно теперь?
— Ясно.
— А сейчас ответствуй. Какая-нибудь польза из нового минерала извлекаема?
Волков оживился.
— Польза от сего минерала есть превосходнейшая зеленая краска, которую живописцы с величайшим успехом применить могут.
— Недурно. А ты не врешь?
— Отнюдь не вру. Испытано, ваше превосходительство.
— Испытано? Где? Когда?
— Да я ведь уже четвертый день в Петербурге, все жду, пока вызовете. Побывал в гостях у живописца и скульптора Теребенева. Коковин заказывал ему поклон передать.
— Ладно, ладно. О деле говорили? О минерале то есть.
— Зеленый минерал мы истолкли в порошок и смешали с маслом. Затем господин Теребенев взялся за кисть. Он написал женскую фигуру, стоящую посреди сада. Густые зеленые тени и ветви, обремененные листвой, почти совсем скрывали фигуру, оставляя открытой лишь голову. К нашему изумлению, фигура, закрашенная зеленой краской, виделась совершенно ясно! Господин Теребенев был приятно поражен. Он пояснил мне, что краска из зеленого минерала обладает редкостным свойством — она способна просвечивать или, как выразился господин Теребенев, — лессировать.
— Прекрасно, — вполголоса произнес Перовский. — Просто прекрасно.
«Итак, заказываю картину, — размышлял Перовский. — Дворец князя Волконского посреди парка и деревья все писаны новою краской. Далее на гладкой бумаге золотом и новою краской будет писано подношение. Далее в дорогой шкатулке кусочек минерала «волконскоита». Обязательно в «Горном журнале» чтоб писано было, журнал также будет поднесен князю вкупе. Неделю спустя просить у князя о разрешении строить мой медеплавильный завод на удельных землях».
В свободное от службы время Перовский вел дневник. Холодный, неумолимый, наедине со своими записями Перовский как бы оттаивал. Магическая власть камня заставляла учащенно биться даже его ледяное сердце.
«Наблюдал пополудни сего дня одну из ваз, изваянных Коковиным. Он доподлинно «гений камня»... Вся ваза столь искусно покрыта тончайшими рельефными украшениями, что создается иллюзия, будто бы на нее наброшено прозрачное ажурное кружево.
Говорят, что Коковин занимается и обыкновенной скульптурою и дурно занимается. Ему надлежит быть самим собою, и весь трепет своей души посвятить одному лишь цветному камню — божественному камню, чья красота, выявленная резцом мастера, есть нечто иное, но не менее драгоценное, нежели обыкновенная скульптура».
Позже он запишет:
«Сего дня пополудни наблюдал атлантов, выставленных при Эрмитаже. Строительная комиссия по возведению императорского музеума заключила договор с г. Теребеневым на выделывание десяти атлантов из сердобольского гранита. С берегов Ладоги восьмиаршинные глыбы камня везли поначалу на баржах, а от пристани катили по бревнам. В мастерских более ста пятидесяти мастеровых, которых Теребенев специально обучал, с зубилами, молотами и циркулями в руках тесали камень. Пыль вставала туманом, в этом тумане блещет множество искр. За три года все десять атлантов были закончены. Мнение конференц-секретаря Академии художеств г. Григоровича о сей работе нижеследующее: «Нигде в Европе и ни один скульптор не производит из гранита, как производили древние египтяне и греки. Теперь это египетское искусство стало русским, и огромные сфинксы египетские не чудо при колоссальных кариатидах». Теребенев поистине хорош. В нежности и правде лепки едва ли он имеет соперников. Государь изволил послать Теребеневу бриллантовый перстень с упоминанием «За атлантов». Россия — страна, щедрая не только на красивый камень, но и на мастеров каменных».
«Подношение» Перовского пришлось по душе князю Волконскому. Перовский получил звание сенатора и «аренду в семь тысяч рублей ассигнациями на двадцать пять лет». Перовский ликовал. К чему сейчас хлопоты с медеплавильными заводами? И он через неделю обратился к Волконскому с прошением не относительно заводов, а относительно Петергофской гранильной фабрики. Он просил передать ее из Департамента горных и соляных дел Департаменту уделов.
И добился своего.
Как величайшую реликвию Перовский спрятал в шкафчик секретера невзрачный комок зеленой глины и «Горный журнал», где была оттиснута статейка с витиеватым и пространным заглавием:
«Описание месторождения ископаемого зеленого цвета, открытого в удельном имении Пермской губернии и названного в честь господина Министра Императорского Двора волконскоитом».
«Я буду министром. Буду! — ликовал Перовский. — Петергофская гранильная фабрика моя, и я сделаю все, чтобы она понравилась государю...»
Коковин при свечах работал над яшмовой шкатулкой. Розовые, багровые, матово-желтые прожилки змеились по бледно-зеленому фону. Крышку Коковин делал без всяких ухищрений и рельефов, чтобы глаз мог любоваться природной красотой камня.
В дверь постучали. Учтиво вошел аптекарь Гельм. Сняв шляпу, он извлек из нее маленький узелок.
— Я кое-что интересное приобрел на Никольском рынке. И знаете у кого? У любимца вашего, Максима Кожевникова...
— Показывайте, показывайте, дражайший Максимилиан. Хвастайтесь. Все пополняете свою коллекцию?
В узелке находился десяток невзрачных зеленоватых камней. Коковин сразу же увидел, что ни один не годится в огранку.
— Вот этот камень он назвал «зеленым алмазом».
— Зеленый алмаз? Это демонтоид, друг Максимилиан. По-гречески означает «алмазоподобный». Эта разновидность граната, будучи не трещиноватой, считается драгоценностью. Весьма красивый нежно-зеленый цвет... Если вы отошлете этот кристалл графу Перовскому, известному собирателю камня, то вы его порадуете.
— А это вроде бы зеленый аквамарин, — сказал Гельм.
Коковин насторожился. Он долго рассматривал обломок зеленого камня, взвесил его на ладони.
— Тяжесть его, кажется, более значительна, нежели у аквамарина.
— Значит, это...
— Это берилл, — задумчиво сказал Коковин. — А там, где встречается берилл, может встретиться и изумруд.
Вечером этого же дня Коковин встретился с Кожевниковым, и они решили вместе пойти к таежным шурфам, где был найден берилл.
— Директор гранильной фабрики господин Казин. Очень просит принять-с.
— Пусть войдет.
Перовский встал из-за стола, подошел к витражному окну. Сегодня на руке его были перстни с красными камнями. Он поднес руку к оранжевому стеклу. Солнце, пройдя сквозь него, окропило камень торжественными винно-желтыми искрами. Перовский поднес руку к синему стеклу. Камни померкли и налились недоброй угольной чернотой.
— Ну что, Дмитрий Николаевич, пишет тебе наш гений камня?
— Ваше превосходительство, — Казин осторожно прокашлялся. — Он... он отказывается...
— Отказывается? И вы в письме упомянули, что я к сему причастен?
— Да-с, упомянул. Наступила тягостная пауза.
— Дайте письмо.
«Относительно деланной мне доверенности на коммерческих правилах в доставлении здешних цветных камней для минерального собрания и годного на дело малахита и предложений от такой спекуляции выгод, мне ничего не остается другого сказать, как принять Вам мою благодарность и за откровенность Вашу объясниться с таковой же откровенностью...»
Перовский нахмурился, рука смяла бумагу в ком, блеснули перстни... Лицо Перовского медленно багровело. Однако он овладел собой. Отдал письмо Казину.
— Вы свободны. Не беда. Не одним Коровиным держится камнерезное искусство.
Казин вышел. Перовский ударил кулаком по столу. Вздрогнула друза сиреневых аметистов. Что такое унижение, Перовский не знал с тех пор, как его освободили из каземата Петропавловской крепости. Было, было такое в жизни Перовского — как ни странно, в свое время он находился среди молодых дворян, примкнувших к декабристам. Но император простил его. Неспроста приблизил к себе. Впоследствии граф Перовский станет-таки министром — министром внутренних дел...
Перовский встал, нервно прошелся по комнате. Что же это? Недоверие? Упрек в непорядочности? Кому? Ему, кого любит и жалует сам государь император. Царь жалует! А псарь не жалует! Темная, исступленная ненависть, будто ил со дна взбаламученной реки, медленно поднималась из глубин сердца.
— Коковин... Ужо тебе, Коковин! Сколь горд и щепетильно честен...
Перовский взял в руки аметистовую друзу. Аметист, говорят, смиряет гнев и дарует спокойствие. И в самом деле, успокоительный прохладный ток будто лился в пальцы. Перовский пришел в себя и уже хладнокровно стал обдумывать, как отомстить мастеру. «Ты гордишься честностью, Коковин? Добро. Ты будешь иметь репутацию вора. И сделано сие будет так, что и три поколения эту грязь с тебя не отмоют».
Уже пошли первые морозцы, но норовистые уральские речки еще не сковал ледок. Максим Кожевников и Коковин вдвоем ушли в тайгу и как обычные «хитники», одиночные старатели, долбили шурфы. Спали у костра, закутываясь в тулупы. Коковин спешил — подступала зима. Глаза у них провалились, и руки болели от непрестанной работы. Нашли несколько неважных трещиноватых кристаллов.
— Худые аквамарины небось, — сказал Кожевников.
— Тяжесть и крепость несравненно превышают аквамарин, — заметил Коковин. — Да и отлом стекловитее. Мнится мне, что это изумруды. Это настоящие изумруды! Надо срочно донесение слать в Петербург. Будет нам с тобой слава великая, Максим. Только надо еще потрудиться, хороший, ограноч-ный изумруд найти, дабы к донесению присовокупить...
Они работали до конца января и, когда вышли из тайги, были похожи более на лесных духов, чем на людей. Жила изумруда была обнаружена на берегу речки Токовой.
26 февраля 1831 года князь Волконский подал Николаю докладную записку о первом открытии в России изумрудов. «Величина и прозрачность сибирского берилла служат надежным удостоверением, что сибирские изумруды, найденные ныне в близком расстоянии от местонахождения берилла, по красоте своей и ценности займут не последнее место между камнями сего рода, находимыми в других частях света. После прошлогоднего открытия графом Полье алмазов, нынешнее открытие в Уральских горах настоящих изумрудов есть событие весьма достопримечательное — сколько в отношении к науке и, следовательно, к отечественной славе, столько и потому, что сии драгоценные камни представляют новый источник государственного богатства».
Петербург был взбудоражен. Легендарные изумруды, доселе поступавшие из дальних и экзотических стран, обнаружились в России! Из столицы летит срочный приказ Коковину — немедля начать добычу изумрудов. Коковин руководит работами по созданию Сретенского рудника. Поток превосходных изумрудов хлынул в Петербург. Особенно много восторгов вызвала прекрасная друза сросшихся изумрудных кристаллов. Петербургские ювелиры оценили ее в сто тысяч рублей. Великому Гумбольдту в Берлин был послан крупный неограненный изумруд. Прусскому принцу Вильгельму было подарено семь изумрудов для колье и четыре изумруда для серег. Перовский преподнес императрице изумруд в виде груши достоинством в 101 карат. Коковин был награжден орденом, Кожевников — денежной суммой. Благородный Коковин в в своем донесении всю заслугу открытия изумрудов приписал Кожевникову.
Записка г. Министра Императорского Двора:
«В ознаменование заслуги первого открывателя изумрудов крестьянина Кожевникова, покуда еще находится в живых, бюст его изваять из мрамора и на пьедестал поставить на месте открытия с обозначением года».
«Доношу Вашему превосходительству, что, бывая у обер-гиттенфервальтера Коковина и пия с ним чай, установил я, что многие изумруды подолгу у него в квартире находятся. Установление того, изумруд ли сей камень, делает он с великим тщанием и не без резону, поелико изумруды с аквамаринами схожий вид имеют и с зелеными алмазами, демантоидами, тож. К тому же иной изумруд с одного конца имеет вид тусклый и трещиноватый, и не сразу установишь, годен ли камень для огранки, пока распил не сделаешь. А к тому ж изумрудов поступает великое множество, и Коковин не успевает им сразу сделать должные дела и отправить с нарочным в Петербург. Оттого по месяцу и по два камни у него в квартире находятся. Для утаивания камней Коковиным не вижу оснований, ибо, чай с ним пия, видел, как Коковин доставал изумруды из-за шкафа и даже из-под тюфяков и мне оные с великою охотою показывал...»
Перовский дочитал письмо Гельма, подошел к витражному окну. За окном мерк свет краткого зимнего дня. Камни в перстнях приобрели цвет запекшейся крови.
«Гений камня... Гений честности... Вот ты и попался, каналья Коковин!»
«Доношу Вашему превосходительству, что при обыске в квартире командира Екатеринбургской гранильной фабрики найдены мною до семи весьма знатных драгоценных изумрудов. В сем числе один самого лучшего достоинства, весьма травяного цвета. По мнению моему, сие есть самый драгоценный и едва ли не превосходящий достоинством изумруд, бывший в короне Юлия Цезаря. В соответствии с установлениями Вашими произведено арестование г. Коковина и водворение его в Екатеринбургскую тюрьму. Драгоценные камни и в сем числе знатный изумруд отправлены в распоряжение Вашего превосходительства с мастером Петергофской гранильной фабрики Григорием Пермикиным».
— Каковым ты нашел Коковина, Пермикин? — спросил Перовский, откладывая в сторону письмо чиновника Ярошевицкого. — Он бестия, не правда ли?
— Сие ошибкою будет. — Пермикин устоял под гипнотизирующим взглядом всемогущего царедворца, взора не опустил. — Наслышан я много про Коковина, за образец его чтил, сам будучи камнерезом и камнезнатцем.
— А сейчас понял, что ошибался?
— Никак нет-с. Тут что-то непостижимое для ума происходит. Не тот человек Коковин...
— Молчать! — Перовский ударил кулаком по столу.
Он сердито прошелся по комнате, затем обычным, тихим голосом спросил:
— А что же ты слыхивал про Коковина?
— Художник он каменных дел, изумительных талантов. И удачлив до крайности. Шутка ли — сыскать берилл мировой знатности и бескорыстно вручить его казне. Ведь в сто пятьдесят тысяч рублей штуф сей оценен. А открытие изумрудов? А наждак? Он ведь и наждак сыскал знатный. Вез наждака какая гранильная фабрика! Ведь ни пилить, ни гранить, ни полировать без оного нельзя. Коковинский наждак силою и действием превосходит иноземный и даже алмазный порошок заменить может. Заслуги Коковина перед отечеством воистину велики...
— Хватит! — рявкнул Перовский. Он был взбешен. Каждый считает, своим долгом хвалить и оправдывать Коковина. Перовский предписывал Главному горному начальнику генерал-лейтенанту Дитериксу принять личное участие в обыске на квартире Коковина — тот уклонился. Чиновник Ярошевицкий не нашел ничего лучшего как после ревизии подать рапорт, оправдывающий Коковина. И даже этот... сермяга... туда же. С суконным рылом...
Ледяным голосом Перовский сказал:
— Пошел вон, Пермикин.
Максим Кожевников, промышлявший в тайге, таинственно исчез. Его тело было обнаружено только весной, когда начали таять снега.
Теребенев хотел изваять бюст Кожевникова и очень настаивал, чтобы того вызвали в Петербург. Узнав, что Кожевников погиб, он написал письмо Перовскому, чтобы тот разрешил Коковину, заключенному в тюрьму, сделать карандашный портрет Кожевникова по памяти. Перовский усмехнулся и разорвал письмо Теребенева. Тот так и не дождался ответа. Бюст Кожевникова не был изваян.
Когда камни, отправленные Ярошевицким в Петербург, дошли до назначения, «знатного изумруда» среди них не оказалось. Этот уникальный кристалл, весом в четыреста граммов, находился уже... в коллекции Перовского. Перовский заполучил изумруд простейшим способом — украл, но радость его была неполной. Он трусил. Теперь ему ничего не оставалось, как всю вину взвалить на Коковина...
— Ты должен признаться, Коковин, что украл самый крупный изумруд из уральских копей.
Голос Перовского был ровен и холоден. Коковин пристально посмотрел на него. Он понял, что Перовский не услышит его соображений, что бы он ни сказал.
— Мне не в чем признаваться, — сказал Коковин.
— Ежели будешь упорствовать, мало толку для тебя. Сгною в тюрьме. А коли покаешься...
Коковин отвернулся. Перовский встал и молча вышел из камеры. Его план — добиться, чтобы Коковин, надеясь на освобождение, сам признался в хищении и таким образом своими руками очернил себя перед потомством, — не удался.
Но он пришел еще раз. И еще. И все настаивал своим ровным голосом, чтобы Коковин сделал признание. Коковин молчал.
— Как же это ты, братец, — с кривой усмешкой сказал на прощанье Перовский, — каменным гением числишься, а унизил себя до воровства?
— Гений камня есть простой народ российский, — сказал Коковин. — А я того звания не добивался. Всю жизнь я думал о благе отечества, а награды сами собой следовали. Вот и эта «награда» сама собой пришла...
В тюрьме у Коковина началась чахотка. Он уже второй год находился в камере без всякого доказательства вины. Коковин настолько ослабел, что не мог передвигаться без посторонней помощи. Время от времени он просил у надзирателя бумагу и писал прошения разным вельможам. Они оставались без ответа. Без ответа осталось и последнее прошение, написанное уже дома:
«Приводя на память и рассматривая поступки во всей жизни моей, я совершенно не нахожу ни в чем себя умышленно виноватым перед Престолом, Отечеством и начальством. Я принял смелость присовокупить при сем оправдания мои противу скудных обвинений, из чего усмотреть изволите, что все обвинения есть более единообразны и произвольны с усиленною наклонностью к погибели моей...»
Коковин с безвозвратной ясностью понимал, что погиб, и знал, кто желал его погибели. Но до последней минуты не мог поверить, что несправедливость может быть осуществлена столь бесстыдно, страшно и безнаказанно...
Когда Пермикин пришел к Теребеневу, тот, сжигаемый чахоткой, на пределе сил работал над большой скульптурой Прометея.
— Собираются за долги мастерскую мою продать, — сообщил Теребенев. — Дом я уже продал. Ночую здесь. Однако работается хорошо. Не так давно, быв благополучным, я метался по Петербургу, хватаясь то за одну, то за другую работу — из-под резца выходило нечто чугунно-уравновешенное и пустое. Чудо с атлантами Эрмитажа не повторялось. Не было величия. Не было гармонии. Статуи царей, которые я изваял, лишены внутреннего огня. Нет, не их надо ваять. Прометеев...
— Я часто думаю о нашем гении камня, — сказал Пермикин.
— Это тот редкий случай, когда смерть — благодеяние, — тихо заметил Теребенев. — Чудовищная колесница власти раздавила его. Вечный медный всадник, готовый растоптать копытами художника, едва тот осмелится поднять голову. Я не верю в его виновность. Но она запечатлена в документах... Поверят ли потомки, что наш гений камня был чист и до глубины души своей верен искусству?
— Сколь часто художник русский нуждается в оправдательном приговоре потомков...
— Будет же нашим утешением иметь веру в благородство потомков наших.
В. Опарин