Розовая чайка

2 июля, 1823 года, полуостров Мел вилл, северная Канада. «Мистер Росс добыл образец чайки с черным кольцом вокруг шеи, описания которой — в таком оперении — нам не удалось обнаружить».

В. Парри, Второе путешествие для открытия Северо-Западного прохода.

7 октября 1879 года, севернее острова Геральда. «Удалось присоединить к своей коллекции экземпляр чайки Росса, очень редкий и ценный вид. В Европе есть один такой образец в музее в Майнце, а в Америке нет ни одного...»

Де-Лонг, Плаванье «Жаннетты». 3 августа 1894 года, к северу от Северной Земли.

«Сегодня исполнилось наконец мое давнишнее желание — в один день я убил трех чаек Росса. Застрелить этого редкого и таинственного обитателя неведомого Севера, который показывается лишь случайно и о котором никому не известно, откуда он появляется и куда улетает, давно уж составляло предмет моих горячих желаний...»

Ф. Нансен, «Фрам» в полярном море. Июль 1905 года, дельта реки Колымы.

«Голос их очень своеобразен, гораздо выше и нежнее, чем у других чаек, и весьма разнообразен. Чаще всего «э-ву, э-ву». Испуганное «вя, вя, вя» (короткий звук), а если сердятся и беспокоятся, то «мяу» или гортанное «киау» или «кляу».

С. А. Бутурлин, Гнездовья розовой чайки. Сентябрь 1931 года, остров Домашний.

«Розовых чаек видели лишь в сентябре 1931 года у острова Домашнего пролетной стайкой штук в 20...»

Н. Н. Урванцев, Два года на Северной Земле. 10 сентября 1938 года, остров Малый Ляховский.

«Я взглянул в сторону моря и замер от охватившего меня восторга и изумления. В двадцати метрах от палатки, над самым обрывом берега, плавно кружились в голубоватой синеве неба розовые, как утренняя заря, чайки...»

Л. Леонов, В высоких широтах. Июль 1956 года, остров Беннетта.

«Сказать, что меня обрадовала эта встреча, было бы неверно, она ошеломила. Птицы действительно необыкновенны и походят на какие-то сказочные цветы, повисшие в воздухе, то раскрывающие, то вновь сжимающие свои чудесно окрашенные лепестки...»

С. Успенский, На пределе жизни.

Увлечение становится делом

В Арктике человек считает себя счастливым, если хоть раз в жизни увидит розовую чайку, эту прекрасную и таинственную птицу, что улетает зимовать... на Север. Сфотографировать ее еще не удалось никому.

А если это сделать? Если снять фильм о таинственной чайке? В цвете: синяя река — розовая птица. Иду к Владимиру Адольфовичу Шнейдерову — руководителю Географического объединения киностудии. Рассказываю.

Он слушает внимательно и коротко говорит: «Я «за».

Откуда оно берется, увлечение? Как складывается? Идет время. Исподволь, вроде бы и без твоей воли, теснит прочие мысли и намерения, навязчиво напоминает о себе сначала по пустякам, потом все смелее и настойчивее, и выходит, что тебе от него никуда не деться. Глупо улыбаешься про себя, удивляясь неотвязному наваждению, пока однажды не хлопнешь ладонью по лбу: готов! Свет сошелся клином в одной точке, точке-звезде, она мерцает и вспыхивает вдали, маня и кружа голову.

Разыскиваю все, что кто-либо когда-либо писал о «моей» птичке. Не очень много. Зато как восторженно! Все больше убеждаюсь, что, выполняя невысказанное завещание полярных капитанов, я просто обязан сделать ее героиней фильма.

Говорю с Владимиром Евгеньевичем Флинтом, орнитологом. По пути на остров Врангеля он останавливался, кажется, в Бёрёлёхе. Оттуда летал на вертолете, добирался на лошади, с якутами высматривал, сторожил белого журавля — стерха. Что за птицы в якутской тундре? Гагары, лебеди, кулички, чайки... Он видел розовых чаек в начале июня, сразу после их прилета, недалеко от фактории Бёрёлёх. Возможно ли снять их для фильма? Они подпускают близко... «Стерха, прямо скажу, труднее — он видит человека за три километра, а метров за пятьсот — улетает». Флинт показывает свои слайды 65-го года — тундра, озеро, он сам на белой лошади, птицы, птицы, а вон маленькие, беленькие (мне кажется, розоватые) точечки: розовые чайки.... «Найдете, — музыкой звучит голос Владимира Евгеньевича, — доберетесь до места, когда они прилетают, — непременно найдете...» Он берет лист бумаги и наносит карандашом кривые линии и точки: река Бёрёлёх, фактория, к северу — озера, тут могильный холм, где танцуют турухтаны. Карта Флинта. Я и сейчас храню этот лист.

Ленинградский зоомузей. Иду километровым залом, окруженный немыми сценами мира животных в застекленных витринах. Чайки: бургомистр, поморник, сизая, белая, моевка — все чайки, даже альбатрос, а розовой нет. Подымаюсь этажом выше, где работают ученые среди бесконечных стеллажей со всякой мертвой живностью. Милые люди в отделе орнитологии вынимают ящик. Вот они! Два десятка бесцветных, мятых, жалких, с этикетками на лапках. Внимательно приглядываюсь к самым хорошим шкуркам — да, есть розовый оттенок, но какой призрачный, какой эфемерный! Передаст ли пленка цвет? «Чуть розовей были», — говорит зоолог, видя мое недоумение. Одна тушка с Аляски, с мыса Барроу, тысяча девятьсот пятнадцатый год. Одна — из села Русское Устье, с Индигирки, а вот крыло с острова Кунашир. Пока я разглядываю шкурки, подходит человек с раскрытой книгой в руках — профессор Леонид Александрович Портенко и показывает цветную литографию розовой чайки, напечатанную в Берлине по рисунку Ватагина. Книга — его, профессора, монография о птицах Анадыря. Два обстоятельства быстро располагают нас друг к другу: оба жили на острове Врангеля, оба знали Александра Николаевича Дружинина. «Как! — кричу я. — Палеонтолог, коллекционер пластинок Шаляпина?» — «Да, он самый! (Лаборант, немолодая женщина, глянув на нас, по-доброму улыбнулась.) Он самый, только не палеонтолог, а сравнительный анатом. Когда мы пробирались на север мимо мыса Уэринг, до реки Красный Флаг, там нас прижало льдами, и группа ушла пешком, а мы дожидались трактора, тут-то и я узнал про его страсть, вместе распевали Шаляпина... А попали оба на остров в связи с делом о мамонте, прошумевшем в тот год на весь мир, но найденная туша оказалась китом». — «Как же, — говорю я. — А ведь из Владивостока корабль шел за мамонтом...»

Профессор рассказывает мне:

«...Первую розовую чайку я подстрелил на острове Врангеля в 1938 году, в августе, летела одна — годовалая, не гнездящаяся, и Нансен видел таких. А вы можете их не найти весной-то... Вслед за Бутурлиным там же искал кто-то другой и не нашел. Каждый год в тундре все по-разному. Прилетят птицы, здесь им не понравится — они за сто километров в сторону, а вы же без крыльев... А фотографии ее действительно нет. Книга Воробьева? В цвете? Слишком уж они там розовые — на рисунке. На самом деле цвет не такой яркий. Но заметный. Особенно на снегу. Глаз, конечно, самый сильный прибор, пленка может не передать — уж очень нежный оттенок... Вы будете в индигирской тундре? Там масса интересного… А если повезет на розовую чайку — пришлите мне фотографию, а я вам в обмен литографию, у меня есть еще оттиски».

Едем

В монографии К. Воробьева я вычитал, что в Якутске есть экземпляр розовой чайки. Захожу в филиал Академии наук.

Разговорился с Владимиром Ивановичем Перфильевым, оказавшимся участником экспедиции Воробьева, их база в тундре была в Бёрёлёхе... Оператор, в особенности директор фильма веселеют, когда я заговариваю о птичке. Им все эти рассказы иногда кажутся моей фантазией.

Мы в Чокурдахе. Изумительная погода, температура выше 20°, а ведь Чокурдах севернее Полярного круга километров на пятьсот. Прохожий обронил: «Ну денек, такой присниться может». На душе скребут кошки — птички давно прилетели, вьют гнездышки, скоро уж птенчики появятся, а мы загораем в гостинице. Местные жители говорят о розовых чайках спокойно, как о чем-то обыденном; есть, бывают, позапрошлый год, в самом начале июня, много их прилетало, дня три в Чокурдахе торчали. А плотники, что строят клуб и живут в домишке рядом, видели их недавно.

Целых пять дней мы убили в Чокурдахе. Не знали, как выбраться...

Есть в Чокурдахе почтовый катер «Бодист». В сугубо деловитом его названии (по имени вымершего аппарата связи), в бравой команде, состоящей из двух речных «волков», известных повсюду в низовьях Индигирки, в вольных его рейсах было нечто привлекательное. Мы подружились с капитаном «Бодиста» Григорием Федоровичем Жуковым. У него синие глаза, в которых всегда стоит безоблачное небо. Ума не приложу, как он помнит и различает бесконечные рукава и протоки однообразного индигирского устья.

Раз в год «Бодист» подымается вверх по левому притоку Индигирки, реке Бёрёлёх (русское имя Елонь), к селению, к тому самому, флинтовскому. Река немыслимо петляет по тундре, шестьсот километров до Бёрёлёха идем три дня. На севере лето и зима рядом. К исходу первого дня погода сломалась. Ветер, дождь, снег, туман. Сделалось холодно. Заблудились в протоках. Сели на мель. Повезло — случайный катерок снял с мели. Вернулись к рыбалке (так зовут тут стоянку рыбака) Долгоннах. Федорыч сходил на моторке за тридцать километров. Нашел выход. Двинулись дальше. Ну и места! Пройти можно, пока не спала вода. А пока не спала вода — протоки слиты с протоками, с озерами, река вьет и вьет узлы — знай распутывай. А если еще туман. Часами не вылезаю из рубки. Федорыч охотно говорит, когда за штурвалом. Спрашиваю его о розовой чайке. Федорыч улыбается, улыбается тепло, как и все, с кем я завожу речь о своей птичке, и улыбка согревает меня. «Видал, — говорит Федорыч. — Грешным делом, даже думал чучело набить, как на родину, в Орехово-Зуево, ездил...»

На третий день прояснилось. На плоской бесцветной земле проступили краски — неброские, мягкие краски севера. Стало далеко видно. Коля вытащил камеру и снял первый кадр, правый берег с маячащим вдали чумом. Катер остановился, с борта спрыгнул мальчуган, ему кинули лом, он воткнул его в податливую землю и намотал конец. Спустили трап.

Местность носила странное для русского уха название Океан-Сен. Побрели к чуму. Резиновые кочки оседали под резиновыми сапогами. Около чума в разнообразных позах пребывали собаки, прикрученные цепями к бревну. Не ездовые лайки, а разнокалиберные дворняги. Один пес выглядел забавно. Он походил на льва, каким его изображали в древности на русских иконах. Сей полулев-полусобака линял, и шерсть клочьями торчала во все стороны. Собаки, как и все собаки на севере, смотрели голодными глазами. Из чума — нескольких скрещенных жердей, обтянутых парусиной, — шел дым. Людей не было...

Возвращаемся к катеру, врезанному в безбрежную равнину четко и нездешне. Федорыч гудит, грозя отчалить. В низкорослом кустарнике, на полянке я поднял бинокль и увидел фантастическое зрелище. Небольшая группа танцоров показывала пантомиму. Каждый из десятка артистов выступал в своем костюме, не похожем на другие по раскраске, хотя в покрое одежд сказывался единый замысел. Пышные жабо из пестрых перьев торчали вызывающе, окружая головки с длинными клювиками. Тонкие ноги переставлялись, как ходули... Мы подошли вплотную. В полнейшем безмолвии, как заведенные, птицы нагибались, кружили, перебегали, останавливались, наступали друг на друга, отскакивали, приседали, делали неожиданные выпады и наносили удары клювом. Разноцветные, В крапинках, перья кружили в воздухе. Это были турухтаны.

Ее нет

Из Бёрёлёха Коля, вооруженный камерой, я — картой Флинта и биноклем, неторопливо идем к цели нашего путешествия, к озеру, где должна быть ОНА. Из-под ног вылетают небольшие серенькие птички (не знаю по имени), их тьма-тьмущая в кочкарниковой тундре. Отвлекая от гнезда, папа перепархивает впереди тебя, время от времени оглядываясь и говоря: «тили, тили» — дескать, я здесь, иди-ка, иди сюда. Ему отвечает за твоей спиной мама: «пью» — дескать, все нормально, продолжай в том же духе. Сделав несколько отвлекающих перескоков, папа исчезает, а ему на смену приходят другой папа, и все начинается сначала, и так все время, пока идешь: «тили, тили» — «пью», «тили, тили» — «пью», «тили, тили» — «пью».

Ориентиры в бёрёлёхской тундре — невысокие пологие холмы. С одного холма виднеется большое озеро, покрытое льдом. Потопали к нему. Согласно карте Флинта недалеко от озера лежит заветная котловина с розовыми чайками. Солнце висит над горизонтом... Чем ближе к озеру, тем больше птиц. Кочкарниковая тундра сменяется озерцами, болотцами, и в каждом из них плавают, весело барахтаются, гоняются друг за дружкой подвижные, юркие остроносенькие кулички. Кулички не обращают на человека никакого внимания, у них еще в разгаре любовные игры...

От озера веет холодом. От его тяжелой густой студеной воды, от посверкивающей полосы льда. При свете неуходящего низкого медного солнца озеро завораживает. Вспоминаю, как кто-то взял меня за рукав в коридоре киностудии: «Слушай, снимай чайку на закате, розовость гарантирую». В самом деле, любую птицу при таком солнце можно принять за розовую. Помнятся строки:

...Не опускаю бинокля. Кулички — те копошатся в воде, в осоке, порхают над поверхностью. А в небе чайки. Такие. Этакие. Я не опускаю бинокля. Я ищу. птицу с черным кольцом вокруг горла...

Много часов бродили тогда с Колей у озера. Любая летящая птичка рождала надежду. Прошли всю флинтовскую карту вдоль и поперек, заглянули в каждое болотце. Ходить в охотничьих резиновых сапогах по тундре — тяжкий труд. Каждый шаг — работа. Мы вымотались, но идти обратно еще тяжелее: а если они где-то рядом? И мы шли дальше, пока не решили твердо, что «вон на том холме поставим точку». На «точке» сидели три турухтана, мрачные и недвижные. При нашем приближении они неохотно удалились. Сухая и утоптанная макушка холма была усеяна пухом и пестрыми перьями.

Прощально глянули окрест. Турухтаны описывали правильные кольца вокруг холма, терпеливо ожидая, когда уйдут люди и оставят их в покое. Подумалось, что это неудачники, оставшиеся без подруг... Одно из двух, рассуждали мы, возвращаясь в Бёрёлёх, либо мы опоздали встретить, перехватить ИХ, пока ОНИ, отдыхая после перелета, не разлетелись на гнездовья, либо в нынешнем году ОНИ вообще сюда не прилетали...

Рыбалка

Попались хорошие ребята-вертолетчики. У них так: «раз-два!» Дело, однако, с нашей заброской на дальнюю рыбалку кончилось бы плачевно, не случись в вертолете якута-фельдшера. Он показал место. «Раз-два!» Вещи и мы на земле. «Когда забрать вас отсюда?» — «Через неделю!» — «Ждите в это время!» — и вертолет в воздухе, его словно сносит ветром... Махонький домик, сложенный из плит дерна... Чум как в Океан-Сене, у бревна на цепях собаки. В траве лодка-ветка с веслом. И ни души...

К востоку и югу от лагеря, сразу по выходе из палатки, начиналась бескрайняя кочкарниковая тундра («тили, тили» — «пью»), где днем паслось солнце. Запад замыкался уютным, похожим на пруд для лодочного катания озером, противоположный берег озера представлял собой высокий холм. Отчетливая на фоне темной земли полоса белого снега на обрыве холма сокращалась день ото дня, как шагреневая кожа. Вечерами над озером склонялось солнце, слепяще в нем отражаясь. К северу за чумом, в направлении протоки, простиралось необъятное (не видно берегов) озеро, признанное позднее на карте за озеро Бюгючэн... Величавое озеро это, когда мы прилетели, было наполовину покрыто льдом, и северный ветер не уставал гнать к берегу маленькие айсберги, прозрачные стеклянные островки, таявшие в синих волнах...

В заводях и в заливчиках полно куличков. Лишенные всякой созерцательности, они деятельно и несколько механически крутились, вертелись, кувыркались в травяных болотцах, составляя, так сказать, обыденный фон для бороздящих просторы озер обтекаемых гагар, для белых бургомистров, складывающихся на воде пополам, как бумажные кораблики. Хищных бургомистров я знал еще по острову Врангеля — там они, самые крупные представители племени чаек, терроризировали весь птичий базар... Здесь, на удивление, хозяевами перешейка чувствовали себя не бургомистры, а две небольшие птички в черных академических шапочках-чепчиках, устроившие гнездо в глинистом береговом барьере. Это были полярные крачки. Едва бургомистр показывался над перешейком, как чепчики ястребками подымались в небо, отважно и дружно кидались на пирата, обращая его в бегство...

Чепчики удивительно летали — зависали на одном месте, подобно вертолету, творили провисающие кривые, чувствовали себя в воздухе, как фигуристы на льду. Ничто на перешейке не проходило мимо их внимания, и нас они тоже взяли в поле своего наблюдения, проверяя на миролюбие... Как-то ночью залюбовались мы их охотой на протоке. То и дело падали они в воду, взмывали вверх, высматривая добычу, свесив головы, легко стояли на месте, затем, сделав кривую и развернувшись, висели, помахивая острыми крыльями, чтобы опять упасть и вознестись. В безветренной тишине слышалось мягкое потрескивание крыльев и всплески воды. Парное это порханье было так пластично и выразительно, что долго мы не могли отвести от чепчиков глаз...

Перехитрили серенького кулика. Кулик родительствовал в одиночестве. Поставили против гнезда камеру с длинным объективом. Коля застыл около нее, а я побежал за куликом, делая вид, что попался на его удочку. Отбежав солидное расстояние и убедившись, что я обманут, кулик, стараясь быть незаметным, окольной дугой вернулся на гнездо. Заработал «конвас». Кулик вытянул шею и повернул в профиль головку, вглядываясь в незнакомый грохот... Инженеры, когда вы сделаете бесшумную камеру?!

Возвращаемся со съемок в лагерь, видим — пасутся две лошади и жеребенок, а якут, с головой, повязанной платком, выпрастывает сеть. Хорошего человека видно издалека. Мы познакомились с рыбаком Иваном — тишайшим существом с застенчивой улыбкой. В его точных, скупых, целесообразных движениях, когда он выпутывал рыбу, или седлал лошадь, или скользил в ветке, в его отношении к нам, понимающем и уважительном к нашей работе, как ко всякой работе вообще, была удивительная естественность. Через несколько дней Иван незаметно исчез — повез на лошадях рыбу в Бёрёлёх.

Своим падением с неба мы сразу заимели себе недруга и соглядатая. Некая птица, внешне похожая на чайку, одинокая, без определенных занятий, имела, судя по всему, местом своего пребывания ту кочку, где мы поставили палатку. Заняв удобную во всех отношениях позицию на холмике за протокой, она наблюдала оттуда за нами часами, силуэтясь на фоне неба. Частенько делала она плавные облеты вокруг лагеря, кося на нас внимательным и, нам казалось, всевидящим оком.

Выдалась туманная ночь. На своей кочке «чайка» на фоне багровых ползущих кос тумана выглядела чрезвычайно выразительно. Поставили кадр на крупный план и ахнули от восторга. Но то было просто эффектное фото. Чтобы получился кинокадр, решили спугнуть птицу выстрелом из мелкашки (крики и активные жесты действия не имели) — спугнуть, а пока она летает, включить камеру, чтобы она, присев на холмик, заполнила пустой кадр. Две репетиции наш недруг правел профессионально, не выходя даже из фокуса при посадке. На третий раз, когда застрекотала камера, он, сделав над камерой ехидный круг, скрылся за перешейком, оставив нас на бобах. Особенно издевательскую шуточку он придумал напоследок. Когда на косе большого озера мы снимали последний лед, прибитый волнами к цветам на берегу, птица упала с неба в кадр, хоть ее никто не просил, упала нагло и вызывающе, зная, что мы не захватили с собой ружья...

Поход за перешеек, по излучине к дальнему мысу, совершали мы для очистки совести, как прощальный обряд. Бросок в тундру не принес удачи. Пришел июль. Я смотрел на последние серые обломки льда, прибитого к мысу, с грустью. Еще неделю назад лед покрывал половину озера. Я поймал себя на мысли, что цепляюсь за тающие обломки надежд на встречу с птичкой...

Приближалась полночь, солнце раздумывало, не уйти ли за горизонт; голодные, усталые, разжигали мы в лагере костер, когда, как оглашенный, возник вертолет, сделался страшенный шум и вихрь, понеслась мелочь всякая в озеро, сорвало палатку — насилу удержали, выпрыгнули улыбчатые летуны, сказали: «Раз-два!»

Она

В Чокурдахе оставалось одно: уцепиться за соломинку. За оброненное кем-то мимоходом еще по прилете нашем из Москвы название. Озеро Хамсалаах, что означает Курительная Трубка. Пошли к Георгию Степаненко — экономисту совхоза. «В прошлом году, — говорит, — видал. Как добираться? На лодке не пройти — вода спала. На вездеходе».

Вечером заходит к нам водитель вездехода Перышкин. «Где же вы весной были?» Отглаженный, веселый, чистый. «А сейчас?» — «Не знаю... — улыбается широко, славно. — Хамсалаах? Ладно. Попробую. Завтра с утра...»

Игорь не поехал с нами. Игорь остался в Чокурдахе. Игорь заявил, что он не верит в птичку. Игорь сказал, что ему, директору фильма, по делам надо лететь в Москву...

Путь на Хамсалаал — пологие и крутые подъемы и спуски. Иногда вездеход карабкался в гору градусов под 45. Топкие ложбины едва не засасывали машину с потрохами. Свыкшись с представлением о тундре, какую видели у озера Бюгючэн, мы удивлялись ползущим навстречу сопкам. В глубоких впадинах, слева и справа, далеко внизу, приоткрывались чаши озер. Если над озером кружились чайки, Перышкин останавливал машину, и мы вглядывались в реющие белые точки. Двигались долго плоскогорьем — «тили, тили» — «пью», пока оно не надломилось, перейдя в лощину с крупным ивняком. Подкатили к озеру, окруженному высокими холмами. По весне озеро, должно быть, заполняет всю обширную котловину, но сейчас меж открытых вод были большие луговины. Вездеход прошел берегом озера по такой луговине и остановился у старой сломанной косилки. Кругом валялись железные бочки из-под бензина. Несколько лет назад у совхоза здесь был сенокос. Мы прибыли на Хамсалаах...

«Не видать, — сказал Перышкин, осмотревшись, — а должны бы быть...» — «Где уж тут, — думал я, — с косилкой да с бочками».

«Да-а-а», — протянул Коля, щурясь на пустое небо. Нехорошая подспудная скука подкатывала к сердцу. Мертвое озеро. Единственную птицу гагару высмотрели в бинокль. Посмотрел в бинокль и Перышкин: «Не видать», — повторил он. «Должны бы быть, — твердил я себе упрямо, — должны бы быть, должны бы быть».

Перышкин вскинул на плечо дробовик: «Попробуем на всякий случай пройтись...» Луговина перешла в перемычку между озерами. Перемычку пересекала глубокая канава. Тотчас мелькнуло в голове, что, если вода в канаве окажется выше сапог, мы вернемся — и все, если ниже, то есть надежда. Отогнули сапоги до пуза. Придерживали за петли. Осторожно, чтобы не поднять волну, переступали ногами. Вода дошла до самого верха сапог... и начала опускаться. «Дня три назад, — сказал Перышкин, — не прошли бы...»

Километра два протопали в сторону от озера. Ни птичий не попалось. И вдруг... Издалека. Навстречу. Прямо на нас. Одна. Считанные те секунды, как сердце, бьются в памяти. Она зависла, повернув голову, глядя темным глазом — шагах в десяти впереди над нами. Я разом навел бинокль на резкость. Черное кольцо ударило, как молния.

— Стрелять? — спросил Перышкин.

— Да! — вырвалось у меня непроизвольно. Потом я не раз с ненавистью к себе вспоминал об этом миге. Но сейчас думал лишь об одном — как остановить ее, убедиться в том, что это... ОНА.

Громыхнул выстрел. Она упала к нашим ногам. Я поднял пробитый дробью безвольный комок. Нежнейшие розовые перья теплились под рукой... Облака затянули солнце, но неплотно. Легкая тень покрыла котловину...

...А вот и место, откуда она поднялась. Посреди озерца, на островке, как на выставке, мы увидели шесть таких же птиц... Островок составляли нагроможденные половодьем прошлогодние, сухие, ломкие стебли. Их зеленые прообразы торчали рядом из воды — рослые, мясистые, схожие с репейником, цветы ядовитого вида, с крупными ярко-желтыми шапками. То в одиночку, а то плечом к плечу, длинные эти дылды придавали озерцу театральный нильский колорит. Вокруг островка с птицами, не решаясь перейти небесно-голубую полосу воды, как застенчивые поклонницы, качая белыми головками, толпились сонмы пушицы. Чем дальше от чистой воды, тем охотней терялась пушица в сочной зеленой осоке.

...Солнце уходило за облака. Светлые стебли жухли. Дылды мрачнели. Голубая вода линяла. Осока темнела. Приходил вечер. Мы замерли на пороге неведомой страны. Мы стояли по пояс в осоке. Под ногами была вода. Впереди кланялись во все стороны шарики пушицы, а за ними вдалеке, такой же величины и такие же белые, маячили шарики птиц. Мы попали в сказку...

Опасаясь, что призрак улетучится, мы с Колей стали сомнамбулически двигаться к центру озера, не сводя глаз с белых шариков. Еле вытаскиваем ноги из засасывающего ила. Вода подымается к крайним для сапогов пределам... Шарики постепенно становятся существами.

Уже невооруженным глазом видно, что есть птицы совершенно белые, а есть розоватые разной степени интенсивности. Передаст ли пленка этот воздушный оттенок? По мере нашего приближения состав и количество экземпляров на «выставке» меняется. Одни улетают, другие прилетают. То их четыре, то семь. Застываем и ждем ассистента оператора Володю: идет от вездехода согнувшись, на плече штатив, в руке кофр с объективом 500...

Казалось, птицы сидят, греясь на солнышке, покойно и блаженно сидят на яйцах. Но они стояли на своих красных лапках, скрытых издалека навалом стеблей. Их покинула дремота, когда они заметили нас. Переступали с лапки на лапку. Грациозно наклоняли головки. Смотрели то тем, то другим глазом. Застывали в профиль. Громко высказывались и по отдельности и вместе. Удивленные не меньше нашего, они явно впервые видели людей. Перед ними из воды в десяти шагах торчала тренога со стрекочущей головой. У треноги колдовали трое с пылающими взорами. Осталось две птицы. Разглядев их внимательно мы признали в одной, розовой, самца, а в другой, белой, самку. Они разнились меж собой неуловимо, когда были раздельно, и определенно, когда были рядом, — как голубь и голубка... Совершенно обезумев, мы сделали еще два шага вперед и направили свою пушку на розовую птицу в упор...

На гнездовье сумели мы почувствовать, что работаем не в мастерской, а в храме. Мы гордимся этим. Ни одна чайка не была больше убита. Ни один птенец не пострадал. И все-таки иногда я думаю: а не запала ли в птичье сознание та июльская неделя? Выветрился ли ужас из памяти их? Прилетят ли они еще на Хамсалаах?

Вернемся в мастерскую... Идет охота за падением птицы в гнездо. Издалека-то издалека, а птица видит нас. Видит и потому обманывает, кружит и кружит над озером, висит над островом, порхает над другими островами для отвода глаз, путает, крутит, вертит, делает что хочет и в невозможный момент в невозможном месте исчезает в траве. Сколько пленки извели мы, чтобы поймать драгоценный сей миг! Но попробуй угадай, когда он случится. И Коля ведет панорамную ручку штатива вправо-влево, вверх-вниз и по диагонали, не выпуская птичку из поля зрения, и пытается догадаться, когда же, когда ж... Кроме адского терпения, нужна пленка. Много пленки. Столько, сколько имеет писатель чистой бумаги. И тогда рано или поздно движение будет схвачено. Неизбежно. Эти вот движения (птицы ли, мысли ли на человеческом лице) делают документальный фильм не набором оживших фотографий, а событием, доносят дыхание жизни... Падение розовой чайки в гнездо снять нам не удалось. Не сумели? Не повезло? Мы-то знаем — все дело в пленке.

Рассказывая о жизни на Бюгючэне, я упоминал птиц с черными шапочками — чепчиков, или, как мы их называли, мартышек. Розовые чайки в воздухе удивительно их напоминали. Те же сильные, неторопливые взмахи крыльев, та же волнистая линия полета, то же зависание на одном месте — голова опущена, те же молниеносные падения к воде или в траву, те же вертикальные вертолетные подъемы, такое же страшноватое по осмысленности рассматривание человека в воздухе...

На голову мартышки надета бархатная шапочка, так что черный глаз, чуть прикрытый ею, поблескивает дьявольской искрой. Длинный крепкий вишнево-красный клюв — не милый носик, как у розовой чайки, а атакующая неделимая часть головы. Серебристо-серые крылья оттеняют белизну поджарого корпуса на коротких красных лапах. Птенчик — вылитый отец и мать (которых мы, кстати, не научились различать). Твердо выраженная белая грудка и непомерно большой клювик делали его при отсутствии крыльев опять-таки дьявольски потешным...

...Мы сделали еще один, роковой шаг. В семье началось смятение. Один за другим родители поднялись в воздух. Птенчик плюхнулся в воду, с перепугу сделал дугу, выбрался на стебли, мокрый и жалкий, и беспомощно пискнул. Мартышки, висевшие над островком, пошли в атаку. Мы опешили. Они пикировали на нас и лишь в последний момент, угрожающе протрещав крыльями, переходили в бреющий полет. Одна сменяла другую. Коля, понимая, что другого случая не будет, взял камеру в руки и начал «расстреливать» бесновавшихся птиц в упор. От рокота камеры мартышки обезумели. Быстрота их маневров, шум крыльев, ожесточение нарастали. Мы оказались в центре сумасшедшего смерча. Пике становились все страшней... Володя отмахивался, осыпая мартышек последними словами. Я начал было пятиться назад, а ноги увязли в иле, когда одна из дьявольских атак кончилась тем, чем и должна была кончиться, — птица тюкнула меня по затылку, и весьма ощутимо. «Получил, — сказал я себе, покидая поле боя, — так тебе и надо...»

Любуясь летающими, пронизанными солнцем мартышками и розовыми чайками, я невольно сравнивал их «конструкции». Опираясь на один принцип полета, они тем не менее являются воплощением конструкторской мысли разных «бюро». У мартышки очень длинные узкие крылья, маленькие корпус и голова, расщепленный, как у ласточки, подвижной хвост — это «машина» со ставкой на маневренность, быстроту и дальность. У розовой чайки крылья отнесены назад, а относительно крупный веретенообразный корпус подвешен к ним, как у наших АНов, — это «машина» для полярной авиации с устройством против оледенения, рассчитанная на работу в суровых условиях Арктики.

Из книг я узнал, что мартышка, она же полярная крачка, зимует в южном полярном море, совершая рекордные перелеты: крачек видели у берегов Антарктиды! А еще узнал я, что в тех нескольких случаях, когда ученые были на гнездовье розовой чайки, непременно встречали там и семью полярных крачек... Нет пока этому объяснения, как нет объяснения ожерелью или черной шапочке... Озеро, опушенное пушицей, — не один ли голубой льдистый сон, пригрезившийся птицам где-нибудь южнее барьера Росса и севернее Северной Земли?

Их было семь пар — розовых чаек на гнездовье...

Мы приметили один остров, над которым кружила птица... Где-то тут, в высоких травах, гнездо. Но где? Птица перепархивала, не то отвлекая нас, не то успокаивая птенцов. Мы отыскали их по жалобному писку. Собственно, никакого гнезда не оказалось. Раздвинув траву, увидели примятую крошечную сухую площадку, окруженную плотной стеной осоки и пушицы. На площадке сидели два птенца — два очаровательных пушистых комочка неопределенного буроватого цвета, в темных крапинках, с черными шариками глаз. Птенцы тотчас стали проворно тыкаться в траву, пытаясь уйти, и стоило усилий и расторопности придержать их. Один все же вырвался, и не успели мы опомниться, как он протаранил несколько метров осоки, скрытый ею до воды, и мы заметили его, когда он уже стремглав несся по озеру, которое он видел впервые в жизни...

Мама была в смятении — да, одна мама... Позже, вспоминая события на гнездовье, мы поняли, что случайно нашли именно тех птенцов, отца которых мы убили. Именно к этому острову приблизились мы с Перышкиным в первый день, и глава семейства, обеспокоенный непрошеными гостями, поднялся нам навстречу...

Мама кружила над нами, кричала, причитала, пикировала, но не с ожесточением, как крачки, а с отчаянием. Она плавала вокруг острова в двух шагах — рукой подать — от нас, и в ее бесстрашии, в ее судорожных метаниях, в печальном глазе сквозила такая душераздирающая, понятная, человеческая, материнская мольба, что меня брала оторопь... ...Я держал в руках второго птенца — мои ладони и сейчас, когда я пишу, помнят — нет, не дрожь воробышка, еле-еле душа в теле, а настырную силу, несоразмерную с тщедушностью бескрылой крохи. Да, я знаю теперь, почему поединок розовой чайки с полярной ночью кончается в пользу птицы. Я передал птенца Володе, тот выпустил его в осоку, и на сей раз птенец совершил свое водяное крещение таким образом, что оно в точности будет повторяться впредь всякий раз, когда на экране будет идти наш фильм.

Птица полярной ночи

Так вот она какая... Я не искал бы ее, зимуй она на юге. Откуда взяла она свой цвет? Как мог случиться такой среди лютых морозов и метелей? Я слышал о красном снеге высоких широт — он так же легендарен в Арктике, как и эта птица, не отблеск ли красного цвета в ее оперенье?.. Со сложенными крыльями она не она. Без неба нет ее. А в небе она немыслима без земли, без лазурного озерца, дающего ей пищу, без хоровода преданной ей пушицы, без этих розоватых стеблей, бросающих на нее такой отсвет, что кажется, ее цвет — от них. В полярном море она заставит обратить внимание на зеленоватый лед, оттеняющий ее. Серые тучи станут фоном ее полета...

И вместе с тем она дитя Севера, как песец, как белый медведь. Есть в ней могучая лапидарность ледяной пустыни. Ни с чем не сравнимая экономность, ясность. Скажете, зачем ей черное ожерелье? Говорят, в зимнем наряде его нет, но кто видел розовую чайку зимой? А если это правда, то зачем надевает она его на лето? Неужели для красоты? Не кольцо, не ошейник, не поясок, а ожерелье. Оно не охватывает горло, а свободно лежит на груди. Ожерелье так красит ее...

Наваждение кончилось, превратившись в несколько коробок пленки. Можно поставить и точку. Исподволь, вроде бы и без твоей воли, теснит прочие мысли новое увлечение. Откуда оно берется? Как складывается?

Виктор Зак, кинорежиссер