Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Николай Балаев. Бурый призрак Чукотки

15 мая 2007
Николай Балаев. Бурый призрак Чукотки

Пролог

Умка принюхался. Пахло пресными льдами, соленой, с примесью резкого рыбного духа водой, а также нерпой. Но нерпу сейчас поймать трудно: много свободной воды, и она может ухватить глоток воздуха в любом месте. Вот льды скуют свободную воду, тогда нерпа примется за устройство отдушин, возле которых ее не так уж и трудно подкараулить.

И тут ноздри Умки ухватили густой острый запах. Медведь поводил носом, определил направление, откуда повеяло Большой Добычей, и медленно поднялся на задних лапах. Да, вон они, моржи. На соседней льдине. Целое стадо. А что за бурое пятно в стороне, под торосом? Это тоже Рырка — морж. Наверное, Одинокий Старик — Кэглючин. Умка заходил по кромке льда, опуская голову вниз. В воду лезть не хотелось, но другого пути к добыче не было. Он выбрал удобное, с ложбинкой, место, развернулся задом к воде и, придерживаясь за лед когтями передних лап, осторожно опустился в неподвижную воду. Погружение совершилось так аккуратно, что не раздалось ни одного всплеска. Охотник развернулся в воде, нацелился на чистый, не заваленный обломками край соседней льдины и, работая только передними лапами, поплыл туда. На воде от его движений тек еле заметный вихрящийся след, быстро исчезавший.

Умка находился на середине разводья, когда ощутил толчок в левую заднюю лапу, а затем несильную боль. Он наклонил голову и увидел, как под ним в прозрачных глубинах скользнула литая продолговатая тень. Мэмыль — нерпа летом ведет себя вызывающе. Она совсем перестала бояться Властелина Льдов. Более того, она даже насмехается над ним. Лишь только Мэмыль увидит медведя в воде, сразу бросается к нему и норовит толкнуть или даже укусить. Нерпы, вероятно, пытаются таким образом отомстить Властелину Льдов за свои зимние страхи. Вон появилась еще одна, а дальше — сразу две. Надо скорее на лед. Умка усиленно заработал всеми лапами. Но, прекрасные пловцы, нерпы легко настигли медведя, окружили и замелькали вокруг гибким стремительным хороводом. Умка ощутил первый укус, второй... Поворачивать и пытаться достичь обидчиков нельзя, ничего из этого не выйдет. Только время потеряешь и охота расстроится. Нет, нужно плыть, не обращая внимания на обнаглевшую Зимнюю Добычу. Всему свое время.

Вот и льдина. Собрав тело в комок, медведь с силой выпрямился и легко, почти бесшумно вскочил на кромку. Затем подергал шкурой, освобождая мех от воды, и повернулся в сторону, откуда продолжал течь аппетитный запах. Теперь дорогу преграждала только невысокая наторошенная совсем недавно гряда битого льда. Умка приблизился к ней, прикрыл левой лапой свой черный блестящий нос и выставил голову над верхним срезом гряды.

С возрастом клыки у моржа стираются почти до основания. Тогда от частого недоедания старик становится злым, легко раздражается, а при сильном голоде способен даже съесть детенышей своего рода. Потому стадо изгоняет его. Но суровые законы жизни не позволяют Кэглючину уходить далеко от соплеменников. Ведь даже один их вид, пусть издалека, создает иллюзию безопасности и вносит в сознание относительный покой.

С Одиноким Моржом, Умка знал это, справиться гораздо легче, чем с рассвирепевшей матерью, защищающей своего детеныша. А в стаде, когда матерей много, моржи вообще перестают бояться Властелина Льдов и дружно бросаются ему навстречу, высоко задрав головы и нацелив в охотника сверкающие клыки. Однажды Умка познакомился с этим ужасным оружием. Прошло уже несколько лет, но удар, который ему нанесла в бок моржиха, не забывался. Ребро срослось, однако постоянно ныло на перемену погоды. И вот сейчас Умка опять ощутил знакомую боль. Он поерзал на брюхе, подергал шкурой на боку. Боль чуть притихла. Умка осторожно огляделся. Льды дремали в тишине и покое, заливая глаза отраженными сверкающими потоками света. Тогда Умка посмотрел выше. Из-за горизонта на северо-западе, откуда приходит затяжной и сильный экэйгын — ветер с дождем и снегом, по бледно-голубому небу веером протянулись тонкие белые лучи. Умка долго разглядывал их. Эти лучи-облака, расчертившие чистое всего несколько минут назад небо,— предвестники длительной непогоды. Умка прислушался и уловил басовитый гул. Значит, там, высоко-высоко, уже дует ветер. Постепенно он будет опускаться, голос его станет звучать громче, первые несильные порывы вылижут бока торосов, найдут в укромных, теневых местах рассыпчатые горсти снега и, прочесав ими льды, поднимут в воздух белесые клубы. Спины-паруса торосов напрягутся, заскрипят — и двинут льды на восток, в места, откуда приходит отдыхающий ночами хозяин всего живого, могущественный Тиркытир — Солнце.

Умка сначала приподнялся, а затем, выбирая проходы между глыбами льда и стараясь подальше обойти Кэглючина, пополз к пологому скату тороса. Льдина скрипела и мелко непрерывно дрожала, поэтому Умка не особенно таился. Скоро он переполз за боковую грань тороса, которая закрывала Кэглючина. Там охотник привстал и медленно, стараясь не наступать на рассыпанные крутом обломки льда, полез на верхушку тороса. Оттуда стало хорошо видно моржих с детьми, и Умка лег: если моржихи заметят охотника, сразу дадут сигнал тревоги, некоторые начнут прыгать в воду. Кэглючин тем более не останется на льду, а охота на Рырку в воде — дело бесполезное. Неповоротливый на льду, морж в воде становится ловким, стремительным и отважным бойцом даже в одиночку. Бывает, Рырка в воде сам нападает на Властелина Льдов. И если не побеждает, то непременно обращает врага в бегство. Так что, справедливо рассуждая, в Арктике два властелина. Один — льдов, второй — вод.

Понаблюдав за моржихами, Умка медленно двинулся к краю тороса. Вначале взору открылись задние ласты, потом огромное брюхо, все в морщинах, потом раскинутые в стороны передние ласты и, наконец, усаженная шишками голова. Маленькие глазки Кэглючина были закрыты. Охотник тихо отступил. На бугристом склоне тороса он пошевелил лапой несколько ледышек и, выбрав глыбу поувесистей и покруглей, осторожно покатил ее вверх, толкая носом и лапой. У края обрыва он еще раз быстро глянул вниз, передвинул глыбу чуть левее и толкнул ее.

Кэглючин так и не услышал ни одного настораживающего звука.

I

Накануне мы вернулись с материка из отпуска, из пропыленного и загазованного города, и в слуховое окно чердака бревенчатого двухэтажного дома на чукотском мысе Валькарай наблюдали великое переселение. Дом располагался на центральной усадьбе совхоза, откуда нам и предстояло вернуться к себе, на перевалбазу. В десятке метров от нас волны набегали на серый галечный берег. Шуршание воды в камнях, шипение пенных шапок, плеск накрывающих друг друга валов, рев огромных животных, крики птиц и хруст льдин сплетались в единый вечный гул.

Моржи уплывали на зимовку. Наступил сентябрь. Новый осенний лед начал стягивать отмели, закрывая места кормежек и усложняя выход на берег и старые льды для отдыха.

Путь моржам предстоял неблизкий: из Восточно-Сибирского моря через пролив Лонга, Чукотское море, за Великий Пролив на зимовальные лежбища в северной части Берингова моря. В сентябре природа часто помогает моржам, посылая устойчивый западный ветер. Этот ветер взламывает края ледяных полей, и собравшиеся на них моржи получают прекрасные «плавсредства» для далекого путешествия.

Льдины двигались недалеко от берега нескончаемой вереницей. Вооруженные биноклем и подзорной трубой, мы наблюдали их довольно долго. Около полудня, окруженная россыпью небольших кусков, выплыла огромная льдина, высоко поднятая над водой. Это был кусок застарелого пакового поля метров триста длиной и с полсотню шириной. На восточной, «носовой» трети льдины находилась ровная чистая площадка, и там вповалку лежало десятка два моржей.

— Вот это кораблик! — восхитилась жена.

— Ага, «Летучий голландец»,— подхватил сын.— Нет, Ледяной! А команда вся отдыхает, как пираты после добычи... Смотрите, какой один морж — совсем желтый!.. Во-он, на другой стороне...

Чуть левее отдыхающей «команды» лед был всторошен. Оплавленные летним солнцем глыбы льда громоздились до самой «кормы», где торчал целиковый торос метров в пять высотой. Под ним неподвижно лежал огромный морж, а рядом металось какое-то желтое пятно.

— Это не морж! — опять закричал сын.— Он пляшет!

— И правда — пляшет! — Жена, смеясь, отвела в сторону подзорную трубу: — Это Умка! — Она опять прильнула к окуляру: — Ой, какой веселый! И точно — как пират после добычи. Поймал моржа и радуется.

— Умка-победитель,— сказал сын.— Смотрите, уха одного нет. Морж, что ли, откусил?

Льдина выплыла против дома, и я наконец простым глазом различил зверя. Да, это был огромный белый медведь. И действительно, он плясал рядом с неподвижным моржом. В жизни не видел ничего подобного! Медведь размахивал передними лапами, соединял их над головой, разбрасывал в стороны, а потом с силой стучал в грудь или по блестящему желтому брюху. А здоровенный, тонны на полторы, морж лежал неподвижно в неестественной для живого существа позе — к нам спиной и мордой. В полуметре от его головы лежала ледяная глыба темно-розового цвета. Я попросил бинокль. Глыба была залита кровью. Свежие пятна ее ярко блестели и вокруг неподвижного тела.

— Умка взял «Ледяного голландца» на абордаж,— сказал я.— И совсем недавно. Наверное, Умка стукнул моржа вон той ледышкой.

— А теперь он празднует победу?

— Да, это танец победы над могучим врагом. Когда Умка ловит нерпу, он веселится гораздо меньше, ведь такая добыча попадается почти каждый день. А моржа он осилит, может быть, всего несколько раз в жизни.

Льдина между тем проплыла мимо поселка и исчезла за сверкающими волнами, завесами снега и потоком солнечных лучей. Словно растаяла. Я тогда и подумать не мог, что это видение — колечко из цепи одной старой и немного таинственной истории.

Наступила зима. Мы уехали на перевалбазу, к месту своей работы.

Однажды жена с сыном отправились на лыжную прогулку вокруг дома. Собаки, конечно, увязались следом. Сначала до меня долетали веселые крики и взбудораженный визгучий лай: вся ватага каталась с нашего моренного бугра в сторону озера. Потом, в работе, я как-то отвлекся от всего происходящего в стороне. И вдруг услышал далекий собачий голос. Это кричал Пуфик. Затем к нему присоединилось и все остальное собачье поголовье. Но их лай был каким-то визгливым, растерянным. Что за напасть? Я схватил шапку, выскочил в сени и сдернул бинокль. Бинокль висел в сенях, потому что зимой он должен быть «замороженным». Иначе, попадая из теплой комнаты на холод, линзы враз запотеют.

Между тем ком собачьих голосов докатился до дома, и стоило распахнуть дверь из сеней на улицу, как меня облепили верные друзья и соратники. Они накинулись кучей, теснясь и прыгая друг через друга, норовя закинуть лапы мне на плечи и лизнуть в нос. Растерянность и страх, которые я слышал минуту назад, сменились весельем и радостью.

— Что случилось? — закричал я, бросая взгляды вокруг.

Собаки сбились еще теснее и завизжали так выразительно, что я, ей-богу, понял их голоса: «Все в порядке, хозяин! Мы спаслись!»

Отпихнув собак, я вырвался из их кольца и выбежал к скату морены. Впереди под хрустальными октябрьскими лучами сверкала шапкой Мономаха сопка Скрипучка. По бокам ее ползли густые клубы тумана: слева — через седловину, соединявшую Скрипучку с горной грядой, и справа — по заснеженной равнине озера. Идет северо-западный ветер, хозяин самых жестоких непогод! А где же мои? Я быстро обшарил взглядом бугор и откосы, потом, прищурившись, глянул на сверкающую равнину озера. Жена и сын бежали к дому, побросав где-то лыжи и палки. Осмелевшие при мне собаки выскочили следом на кромку бугра, ощетинились и зло загавкали, но хвосты поджали к брюху, и даже в злобных проклятиях, посылаемых ими в сторону озера, сквозил страх.

Я поднял бинокль. Жена и сын драпали, часто оглядываясь. Увидев меня на обрыве, стали показывать назад и что-то кричать, но за собачьим хором не разобрать ни одного слова. Что их так напугало? Перевел бинокль дальше. Чистая поверхность озера. На правом берегу его — бугор следующей морены, Сон-бугор. Такое название он получил потому, что с весны зарастал сон-травой. Тоже чистый. За ним клубилась быстро ползущая в нашу сторону белая стена тумана. Подожди, а это что?..

Первая реакция на неожиданное и таинственное содержит примесь страха. Особенно когда человек один на один с неведомым дотоле явлением.

Вот и меня ощутимо тряхнула волна страха. В тумане двигались огромные серые тени. Расплывчатые зыбкие очертания напоминали четырехлапых животных, но размеры их не укладывались ни в какие привычные представления. Стена тумана только начала поглощать бугор, и тени, находившиеся за ним, были выше! Хотя верхний срез бугра торчал над озером метров на двенадцать!

А собаки продолжали вопить. Необходимо действовать. Но как, если неизвестно, против кого? Однако накопившаяся нервная энергия требовала разрядки, и я интуитивно, наверное, жутким голосом заорал:

— Пошли на место!

Что поняли собаки — не знаю. Но их как ветром сдуло. И в следующий миг я разобрал голоса подбегавшей семьи.

— Там звери, звери,— кричала жена.

— Слоны-ы! Слоны-ы! — вопил сын.

А три огромные серые тени, колеблемые перемещающимися пластами тумана, продолжали двигаться влево, от сопки Скрипучки к Сон-бугру. Вот первая тень проплыла за склон, потом вторая и третья. Исчезли расплывчатые лапы и туловища, но спины продолжали скользить над срезом бугра!

Наконец стена тумана проглотила морену и покатилась к нашему берегу. Очертания чудовищ заколебались, потекли тусклым дымом и растаяли.

Жена и сын выбежали ко мне и, тяжело дыша, обернулись.

— Нет-ту,— выдохнула жена.— А были... Были! Коля, ведь были?! — Она дернула сына за плечо.

— Были! — выкрикнул тот, закашлялся, покрутил головой: — Ну и ну... Целых три слона! Идут, хоботами мотают, клыки сверкают...

— Бивни,— машинально поправил я.

Возбуждение улеглось. Надо трезво оценить обстановку. Переполох, видно, зряшный. Туман течет, клубы внутри его вертятся...

— Ага, бивни. А ты тоже что-то видел?

— Да, вроде... Что-то двигалось в тумане. Огромное.

— Значит, все видели,— подытожила жена.— Значит — было.

Я заметил, что ее начало знобить от пережитого. А у сына глазищи горели страхом и одновременно восторгом:

— Знаешь, мы идем, только в туман хотели войти, а они вдруг ка-а-ак затопают перед нами, ка-а-ак заскрипят! Высотой как сопка и ревут! Тогда собаки...

Ну, разгулялась фантазия! Мы вошли в сени и увидели перед дверью дрожащую лохматую груду.

— А-а, вот вы где, друзья-товарищи! — воскликнул сын.— Пуфик, ты предатель?

— Не ругайся,— устало сказала жена.— Посмотри, как им страшно. Пусть посидят немного в сенях.— Она прикрыла дверь.

Вообще-то упряжным собакам заходить в сени не разрешалось, тут хранилась еда. Но сейчас я не стал возражать. Пусть очухаются.

Печка зимой топилась круглые сутки. Чайник весь день задумчиво булькал на краю плиты, а заварка млела на теплой печной притолоке. Наливая чай, мы поглядывали в окно, выходившее на озеро, но уже через минуту ничего не могли увидеть: мгла натекла лохматой беспросветной тучей и, словно какой-то великан, придавила тундру вязкой подушкой. В стекло стукнул снежный заряд, ветер тряхнул дом за угол, и запела-заплясала в безумной пляске очередная пурга. В доме потемнело, и жена зажгла керосиновые лампы. Теплый желтый свет облил стол, и мы уселись вокруг.

— Сколько раз говорил — далеко от дома не уходить.

— Мы недалеко! Хотели в пургу понырять. А собаки вдруг остановились, шерсть — бум! — Сын сделал рукой жест над затылком.— Мы смотрим — а там слоны...

— Ну, какие-то огромные звери,— сказала жена.— Только таких не бывает... Сейчас нету,— тихо уточнила она.— А раньше были...— Она помолчала и шепнула: — Мамонты...

— Кто? — тоже шепотом спросил сын.

— Древние северные слоны. Помнишь, в прошлом году старатели везли бивень с верховьев речки Пеггымель?

— Точно! — припомнил сын.— Закрученный такой, все сани у трактора занимал? Я его даже сдвинуть не мог.

— Мы и втроем бы не сдвинули,— сказала жена.

— А сам мамонт был покрыт рыжей шерстью. Да у нас вроде и книжка есть,— я порылся на полке.— Вот.

Это был маленький томик Русанова «Внимание, мамонты». Рисунки и фотографии произвели на сына огромное впечатление. Наверное, еще и потому, что наслоились на недавно пережитое. Особенное восхищение вызвала фотография волосатой ноги, найденной на Индигирке.

— Точно, у наших такие же были!

— Ну-у, это уже фантазия. Мамонты давно вымерли. Хотя... тут все может быть. Места действительно необследованные. Но, может, не мамонты, а какие-то другие звери? А вдруг пурговой туман виноват? Рефракция получилась. Как тогда с евражкой...

...В одном из путешествий горный склон, на котором мы находились, закрыло облако. Прямо в нем мы и оказались. И вдруг среди огромных камней увидели зверя с дом высотой. Словно древний ящер, только лохматый. Стоит на задних лапах, а хвост задран выше головы. Зубищи по метру, когти — по два. Кое-как стянул я карабин, но тут облако стало таять. Зверь заколебался и пропал. А на его месте сидит евражка. Туман преобразил ее в огромного и страшного зверя. Лучи света рассеиваются в тумане, а потом соберутся на одном предмете и так его исказят — диву даешься...

— Может, и рефракция,— с сомнением сказала жена.

— А собаки? — не унимался сын.— Они, что ли, дураки? Они будут гавкать на снег, а потом удерут?

Действительно — самый серьезный довод.

— Собаки сначала носы задрали, долго нюхали, потом — шерсть столбом, хвосты поджали да ка-ак драпа-нут! — Сын помолчал и предложил самое простое и очевидное: — Следы надо посмотреть.

— И правда! — согласилась жена. Пурга кончилась на третий день.

Выглянуло бледное, словно после долгой бессонницы солнце, и мы сразу отправились на озеро. Собаки веселой гурьбой носились по розовым застругам, напиленным в снежных полях пургой. Лыж в том месте, где их бросили, не оказалось. Палки на месте, а лыжи унесло под Сон-бугор. Ветер загнал их, как лодки по воде, на подветренную сторону морены. Две совсем занесло снегом, но их раскопали собаки.

Наконец мы пошли вокруг бугра. Собаки было выскочили на озерную гладь, но вдруг Пуфик, бежавший впереди, остановился, вытянул шею, оттопырил хвост и поднял шерсть на загривке. Враз замерли и остальные псы. Я невольно потянулся к карабину.

— Пошли. Только вперед не лезьте.

Едва мы прошагали метров десять, как собаки начали скулить и медленно двинулись следом. Вместе с хозяевами страшно, но одним — страшнее.

Легко определить зверя по свежему следу на снегу. Но попробуйте сделать это после пурги...

Три вереницы следов пересекали озеро. Перед пургой это были отпечатки лап, а теперь остались лишь четкие овалы, занесенные вровень с верхними краями. Следы сантиметров тридцать в длину и чуть меньше в ширину. Они шли со стороны Скрипучки через озеро в Волчий распадок. Я даже нагнулся и потрогал снег в одном из овалов: не мистика ли? Запах бы схватить, но тут нюх урожденного горожанина бессилен...

Сзади заскулили собаки.

— Может, найдем где-нибудь незанесенный отпечаток? — предположила жена.

Мы направились влево, к Скрипучке, вышли со льда на пологий берег. Однако и там были лишь овалы. А у подножия сопки, на обдутых каменных осыпях, пропали и они.

— Только следы от следов,— сказал сын, показав на развороченные плитки сланца в одном месте.

— Дальше — бесполезно,— сказал я.— А в Волчий распадок всем вместе опасно. Вот если...

— Один не пойдешь,— решительно упредила жена.

— Тогда — пошли домой.

Слово «домой» прозвучало для собак, как освобождение, вполне законное, от тяжелой повинности. Долг перед хозяевами — охрана в поиске — выполнен, и теперь есть разрешение возвращаться после ужасного маршрута. Завизжав на разные голоса, тесной лавой — так не столь страшно — они бросились вдоль берега к несокрушимой в их глазах крепости — дому.

— Может, Моква гулял с друзьями? — нерешительно предположила жена на обратном пути.

— С чего бы бурому мишке шататься среди зимы? Лето было сытое, спит Моква без задних ног. Кстати, его следы гораздо меньше. А эти ну прямо со сковородку. Даже если сбросить процентов тридцать на просевшие края наста.

— Выходит, только собачки наши знают, что за чудовища тут прошли?

— Да. И что это не Моква, лучше всего судить по собакам: его-то следов они никогда не боялись, а сейчас...

— Эти следы — Собачий Ужас,— объявил сын.

Мы вернулись домой. Обед протекал в молчании: перед глазами так и маячили редкостные отпечатки огромных лап. Да что — редкостные? Невообразимые!

— А вдруг это «Большой Медведь»? — отчетливо произнесла жена в конце обеда и посмотрела на затянутое сумерками окно.

— Кадьяк? — вспомнил я и вздрогнул, потому что сразу в голове, словно прорвав какую-то плотину, хороводом закружились легенды и рассказы об ужасном призраке тундры — огромном медведе, который не ложится на зиму спать. Размером он чуть ли не в три раза больше обычного, бурого. По окраске — темно-рыжий, а по некоторым свидетельствам — даже пятнистый: рыжий с бурыми пятнами.

Легенды местных жителей, как и положено,— фантастика, замешанная на правде. Они повествуют об огнедышащем фантастическом звере, похожем на медведя, что разорял древние стойбища и воровал женщин. Похоже на то, как нашу Василису Прекрасную похищал Змей Горыныч.

От геологов, летчиков и охотников-любителей я не раз слышал рассказы об огромном медведе. Его даже добывали, но всегда самым досадным образом исчезали шкуры, когти, черепа.

— А кто это — Кадьяк? — спросил сын.

— Да ходят слухи, что встречается в тундре медведь больше нашего Моквы в несколько рае. Бродит он по диким горам, где почти не бывает людей.

— Не только слухи,— сказала жена.— Сам-то что рассказывал?

— Есть и факты,— согласился я.— Только, если серьезно посмотреть,— немного того... сомнительные.

Я замолчал, стараясь изгнать страх, как мне казалось, проникший в сознание ребенка. Но ребенок, досадливо вздохнув, сказал:

— Жа-алко. Вот бы посмотреть! А ты правда его видел?

— Вроде бы. Но что-то необычайное видел — это уж точно.

Жили мы тогда с одним приятелем на берегу озера Эльгыгытгын, посреди самых дремучих чукотских гор. И накрыла нас там непогода. Задул кэральгын — затяжной западный ветер. Наволок в долину озера мокрые тучи и сыпал из них то дождь, похожий на снег, то снег, похожий на дождь. А тут кончилась у нас соль. Разыграли, кому идти за ней на другой конец озера, где стояла рыболовецкая бригада чукчей.

Идти надо было по плотно утрамбованному песку вдоль озера. И только в трех километрах от бригады вода размыла край сопки, и образовался береговой обрыв, изрезанный паводковыми ручьями. Живя в тундре, даже горной, привыкаешь, что видимость вокруг никак уж не менее сотни метров, а вот в этом месте справа — только водная гладь озера, а слева, в нескольких метрах,— обрывистая стена, глухие распадки, песок, камни.

В походе за солью меня сопровождал Лёмульки, белоснежный крупный вожак из упряжки бригадира рыбаков — старика Вальгыргина. Вообще-то упряжных собак к осени сажают на привязь, дабы они вспомнили, для чего их держат. То же сделал и бригадир с шестью псами, но вожака держал пока на свободе, для охраны. И Лёмульки частенько прибегал к нам — что для хорошего упряжного пса пятнадцать километров? Прибежал пес и в то утро. Поэтому я и решился на безоружный маршрут. Вдвоем с опытным тундровиком не страшно, он и предупредит, и защитит.

Ну, шли мы и шли. Показался впереди огромный кекур под склоном крайней сопки у долины речки Энмываам, вытекающей из озера. Торчит этот кекур прямо из берегового обрыва, и в хороший шторм волны терзают его гранитные бока. Лёмульки принялся нюхать выступы, ниши, грани, а затем полез вверх, тычась носом в каждую трещину и возбужденно повизгивая. Видно, кекур был «клубом» зверей. В тундре встречаются места, куда постоянно приходят и ставят отметки самые разнообразные жители. Тут можно увидеть, если терпеливо понаблюдать, всю заполярную фауну. Даже птицы бывают: орланы, кречеты, вороны, совы. Чаще всего «клуб» помещается у таких вот останцов. Что-то вроде информационного пункта. Один зоотехник говорил мне, что такие пункты, весьма вероятно, находятся в узловых местах охотничьих территорий и по каким-то сложившимся условиям совпадают сразу для нескольких видов животных. Вполне возможно. Но мне кажется более правдоподобным объяснение, услышанное как-то от старика Вальгыргина:

— Землю кушают. Там такая земля — си-и-ильная. Сразу будешь эрмечин — богатырь. Я тоже пробовал и до-олго по горам ходил, совсем не уставал. Нашел убежавших оленей, пригнал в бригаду. Только потом живот болел немножко...

Я вспомнил этот рассказ и остановился у подножия кекура. Лёмульки оглянулся, решил, что я устроил привал, и полез вверх по осыпи.

Пробовать землю на вкус я не стал, но характерного налета, какой обычно бывает на солонцах, нигде не нашел. И решил, что в этих разрушающихся скалах скорее всего сконцентрированы какие-то вещества, стимулирующие активность животных.

И тут мои размышления были прерваны самым неожиданным образом. Раздался визг, и под ноги свалился белый шар, стукнул по коленкам, и я кувыркнулся через него. Когда я вскочил на ноги, Лёмульки тут же прижался задом к моим коленям и, видно, осмелев в присутствии человека, попытался зарычать. Но голос его сбился на жалкий визг, и дрожь собаки передалась моим ногам. Она пробежала по телу и словно толкнула в подбородок. Я глянул вверх. Там, за гребнем ступени-террасы, что-то двигалось. Горб какой-то. Спина зверя? Да!

Скрытый краем террасы, шел зверь, и я видел только часть спины ржавого цвета с рыжим отливом. Но удивил не цвет, а размеры. Горб, то есть только часть спины, был метров двух длиной! Это не олень и не бурый мишка...

Честно говоря, гадать я стал минутой позже того, как увидел «верхний кусок» неизвестного зверя. А он уже уходил, спина мелькнула несколько раз и исчезла. Замерев, я простоял еще долго, а собака так и дрожала под ногами. Это Лёмульки-то, здоровенный, с европейского водолаза, бесстрашный вожак, который — я сам видел однажды — таскал за «штаны» бурого медведя-трехлетку, крутившегося вокруг яранги Вальгыргина! Лёмульки даже не побежал нюхать следы, когда зверь исчез. Понемногу я пришел в себя и направился дальше. А вожак до конца маршрута, сунув хвост к брюху, все норовил залезть под ноги. Поведение пса убеждало, что это не бурый медведь.

Да, жутковато тогда пришлось...

Но рыбаки выслушали мой рассказ спокойно.

Только Пивранто, сын бригадира, пожал плечами:

— Умкы.

— А что белому делать посреди Чукотки? Может, Кадьяк?

— Большой он, Кадьяк?

— Говорят, на задние лапы встанет — выше яранги.

Рыбаки молча переглянулись. Вот какая история приключилась у меня в 1966 году 1.

1 Впервые легенды и рассказы о Кадьяке собрал писатель Олег Кунаев. См.: Очень большой медведь.— «Вокруг света» № 1, 2, 5 за 1968 г. (Здесь и далее — прим. ред.)

— А если это тоже был мамонт? — спросил сын.

— Ну уж ты...— отрезала жена.— Нету давно на земле мамонтов.

— Кто же тогда ходил по озеру, оставляя следы со сковороду?

Мы с женой переглянулись. Что тут ответишь? Действительно, кто-то ходил. И ведь не один — втроем. Тут ни на какую сказку не спишешь.

— Будем наблюдать,— решил я.

II

Как-то раз весной на нашу перевал-базу высадился очередной вертолетный десант: врачи районной больницы. Медики каждую весну работают в отдаленных районах, обследуя оленеводов. Вертолет с базы облетал бригады, вывозил семьи пастухов на прием к врачам и после развозил по домам. Работа идет почти круглые сутки, но в этот раз задул северный ветер, поползли по речным долинам серые клубы холодных дождевых туманов. Это особые туманы. Они плывут и плывут метрах в ста над землей, как ножом срезая сопки, увалы, заполняя распадки.

— Амба,— сказал Рентгенолог.— Вертолета не будет, отдыхаем, ребята. Где-то я там упаковывал удочки...

Врачи были наслышаны о наших метровых гольцах и налимах, поэтому Рентгенолог и запасся лесками чуть не в палец толщиной, огромными крючками-тройниками.

Вскоре Рентгенолог отправился к заливу Гусиных Страстей, где однажды мы наблюдали грустную историю семьи гуменников и белоснежной чаровницы с острова Врангеля — Павы (Время таяния снегов.— «Вокруг света» № 12 за 1986 г.), а мы с сыном забрались на крышу бани, чтобы заделать дыру, проделанную в скате южаком.

Заделав дыру, я стал критически осматривать другие участки крыши. Рубероид был надорван еще в двух местах, рейка, державшая крайнюю полоску, перекошена. Да-а, южачок дул приличный.

— Я пойду, а? — спросил сын.— Ведь выходной же...

— О-хо-хо! — вздохнул я.— Ладно, иди.

Я заколотил в рейку два гвоздя, принялся за третий, и тут услышал крик. По прогалинам в кустарнике мчался сын. Его оранжевую кухлянку было хорошо видно среди серебряных от весенних сережек зарослей ивняка. Собаки, вертевшиеся у крыльца, выскочили на сугроб. Пуфик встал на задние лапы, стараясь увидеть, что происходит. Сын бежал к дому метрах в пятидесяти от бани. Даже полуденный наст держал ребенка хорошо, поэтому мчался он легко и быстро. А сзади, проваливаясь по колено и глубже, тяжело ломился высокий и грузный Рентгенолог.

Сын что-то крикнул и юркнул в сени. А Рентгенолог выломился наконец из кустов, и я увидел, что в одной руке его — короткая зимняя удочка для ловли из лунки, а в другой — здоровенный налим. Глаза его были где-то под шапкой, сползшей на нос в таком поспешном бегстве. Как он ориентировался, мне до сих пор непонятно, но Рентгенолог держал курс прямо на дом. Картина показалось курьезной, и вспыхнувшая поначалу тревога угасла: все ведь были целы. Смеясь, я крикнул:

— Доктор, вы мешок, что ли, под рыбу дома забыли?

— Медведь! — прохрипел доктор.

Он подскочил к дому и исчез. В сени за ним дружно рванули собаки, дверь захлопнулась. Я скатился по лесенке, подбежал к дому и дернул ручку. Звякнул крючок.

— А-а-вз-за-ва-ва! — заголосили внутри собаки.

— Х-х-хто-т-там? — пыхтя, спросил Рентгенолог.

— Да я же!

— Один?

— Чего?

— Держись, папикан! — завопил сын...— Уй-йдите!

Звякнул откинутый крючок, и на улицу, зыркая горящими глазами, с карабином в одной руке и обоймой в другой, выскочил сын. Следом, увидев оружие, бесстрашно сыпанули собаки.

— Где Он?

— Да кто «он»?

— Медведь!

— Ты что, Мокву испугался?

— Это не Моква, это другой! Здоровый-здоровый! В сто раз больше Моквы: вот такой! — Сын вскинул руки и подпрыгнул.

Я перехватил карабин, в душе выразив восхищение его отчаянной попыткой придерживаться истины в рассказе. Ведь не сказал же, «как дом», например. Сумел обуздать фантазию. И вообще молодец: не забился в угол, а сделал единственно правильное — схватил оружие и на помощь. Обо мне думал...

— А медведь-то белый,— неуверенно сказал Рентгенолог.— Вроде бы...

— Да вы что? — воззрился на него сын.— Он весь такой... рыжий. Красный почти! Такой фиолетовый!

— Бело-рыже-красно-фиолетовый,— уточнил я.— Что-то новое в северной фауне. Пойдем смотреть.

— Не спешите,— посоветовал Терапевт.— Пусть уйдет.

— А что потом смотреть?

— Ну... общую картину.

— Что смотреть — всегда найдется,— философски заключила Детский Врач.— Особенно по горячим следам событий. И неопасно.

Она подошла к Рентгенологу, с усилием разжала его пальцы и забрала налима:

— Смотрите, какая прекрасная рыба! Вот уха будет!

— Надо по следам! — взмолился сын.— Пойдем сейчас!

— Пошли, только не все. Мы трое, как участники событий. Вынеси дяде доктору нашу двустволку. Остальные наблюдают отсюда. Кто захочет присоединиться — махнем после разведки.

На пойменный двухметровый обрыв вышли осторожно, огляделись. Перед нами лежал пустынный серый озерный лед. Вода давно съела на его поверхности снег, отпаяла вместе с солнцем от берега и вытолкнула вверх. Но лед был еще могуч, он лежал на спине озера почти метровым монолитом, эдаким черепаховым панцирем и еще пытался сопротивляться весне.

Собаки попрыгали на лед и разбежались в разные стороны. Дуремар, беспечно задрав хвост, добежал до лунок, а потом внезапно остановился, крутнул носом и прямо воткнул его в лед. Шерсть на спине и в лохматом «волчьем» воротнике вокруг головы стала дыбом, а хвост махнул под брюхо. Он протяжно взвизгнул. Собаки, услышав призыв, со всех сторон бросились к Дуремару и заметались вокруг, возбужденно тычась носами в лед. Несколько раз они гурьбой, словно по команде, бросались к берегу, но мы уже сошли вниз, и это удерживало собак от постыдного бегства.

— Помнишь,— негромко сказал сын,— они тогда, в пургу, тоже так испугались.

— Да, очень похоже.

— Только сейчас это не мамонт. Такой большой медведь. Сам видел. Моква ему — до брюха.

Мы подошли к лунке, у которой рыбачил Рентгенолог и где лежало два налима.

С минуту Рентгенолог молчал, а потом его прорвало:

— Понимаешь, пришел я, сел вот так,— он изобразил, как сел на обрывок оленьей шкуры.— Для начала нацепил блесну «Шторлинг», ее всякая хищная рыба уважает. Не успел опустить — хоп! Точно утюг подвесили. Ясное дело — налим. Голец-то рвет. Вытащил. Второго взял минут через тридцать. Потом еще. Ну, увлекся и голос Николая вашего не сразу услышал. А услышал, чувствую — тревога. А?! Поднял глаза, а этот зверюга сидит прямо передо мной. Вон там. Сколько тут метров? С десяток? Не больше. Сидит, голову набок наклонил, язык фиолетовый такой вывесил и наблюдает.

— С любопытством? — хмыкнул я.

— Чего?.. Тебя бы на мое место в тот момент... Да... Наблюдает, значит. Ну я тихонько встал и задом-задом до обрыва, чтобы глаз с него не спускать — они человечьего глаза боятся. А уж там махнул вверх — и домой.

Я глянул на обрыв и представил, как Рентгенолог весом за сотню килограммов «махнул» на двухметровый обрыв. Зрелище наверняка было любопытное. Жаль, не видел.

— Сильно испугались? — спросил я.

— Хм... Да как тебе...

— Ничего он не испугался,— неожиданно заступился за доктора сын.— Он взял налима, удочку и пошел задом.

— Убей гром — не помню,— сказал Рентгенолог и глянул на удочку.

Потом мы осмотрели место, где сидел неведомый, ростом «как баня» зверь. Но здесь уже побывали собаки, и две шерстины буроватого цвета принадлежали то ли зверю, то ли Дуремару. Судя по величине — все-таки зверю.

— Нет, это, наверное, не ты,— сказал сын Дуремару.— А ты что скажешь, Пуфоня? — Он дал понюхать шерстины Пуфику.

Тот отдернул голову, чихнул и спрятался за Дуремара.

— Он был белый,— твердил Рентгенолог.— Ну, не по цвету — по всему облику. Видел я их в зоопарке.

«Рыже-красно-фиолетовый»,— вспомнил я.

Понемногу очевидцы пришли к общему выводу: медведь был темный, но с рыжим отливом, особенно на голове.

— Впечатление такое, что грязный,— сказал Рентгенолог.

«Неужели все-таки Кадьяк? — подумал я.— Сколько лет искали, Олег Куваев специально прилетал с материка по письмам летчиков, геологов, горняков: «Прилетайте, видели, добыли, шкура на стенке, клыки в ожерелье у жены, когти у ребят в экзотических амулетах». И он прилетал, но все оказывалось преувеличением. Либо добычей был обычный бурый медведь вполне нормальных размеров, которые, однако, начали считаться огромными после лихих атак на природу в XX веке. Либо не оказалось ничего: следы терялись в словесных потоках, божбе и клятвах в правдивости рассказываемого».

«Этих приглашений у меня полно,— сказал как-то мне Олег Михайлович в одну из наших встреч в Певеке.— Но ни в одном нет четкости, конкретности: где, когда, приблизительный вес, длина хоть... в локтях, высота. Понятно, в зимних условиях снять шкуру не каждый сможет, а обмерить-то — минуты. И, с другой стороны: нынче все грамотные, соображают, почем фунт изюма. И посуди сам: образованные люди добыли реликвию вроде березовского мамонта, знают уникальную ценность и тем не менее... бросают в тундре. Шкуру, череп — все свидетельства своей редчайшей удачи. А сами пишут. Нет, не телеграмму — письмо. Считай, месяц туда-обратно. Пишут: «Приезжайте, товарищ Куваев, мы вам покажем...» Хотя даже новичок здесь знает, что больше недели никакая туша не пролежит в тундре и глухой зимой: съедят зверушки и кости источат. Словом, шутники...»

Да, любителей пошутить в зимнюю скуку по северным поселкам хватает. А если без шуток — кто тогда брел через озеро целым семейством? Мамонты? Кто сегодня не стал кушать доктора, а потом исчез «как мимолетное виденье»? Моква? Так Пуфик с Моквой вообще чуть не нос к носу нюхается, сколько лет знакомы, а тут двух шерстин испугался? Значит, кто-то все-таки бродит? И величина этого неизвестного зверя — одна из главных примет. Рентгенолог говорит — белый. А чего ему делать в тундре? С удовольствием поверил бы доктору, но он сам признался, что видел белого медведя лишь в зоопарке. Значит, есть сомнения...

Окончание следует

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения