Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Казацкая песня

1 мая 2007Обсудить
Казацкая песня

Песню о Сагайдачном я услышал во Львове. Там проходил семинар по социологии культуры, и в один из свободных вечеров мы всем семинаром отправились в гости. Львовский коллега обещал «этнографически достоверные» вареники и драники.

Гостевание разворачивалось обычным чередом. Все друг друга знали. Давно и лично. И по книгам, и по совместным исследованиям. Привычно колкая игра ума набирала остроту по экспоненте. Но хозяева вдруг запели:

Несе Галя воду, коромысло гнеця,

А за нею Йванко, як барвинок вьеця...

Пели, отчетливо проговаривая каждое слово, вдумчиво пропевая каждую ноту. Как если бы и сами хотели пережить заново и нам предлагали прочувствовать во всей полноте достоверность мелодии, стиха, любовной коллизии, столь житейски нехитрой и такой по-фольклорному неизбывной.

Какой-то философский смысл почудился вдруг и в деталях обстановки, которые еще час назад вызывали притаенную улыбку: боевой гуцульский «топорець» и «люлька», трубка в серебряной насечке на ковре над диваном... Народная традиция, которая, похоже, была в этом доме такой же реальностью, как телевизор или библиотека, придавала песне изначальный смысл совместного переживания людьми красоты и трагичности человеческого бытия... Каждый из нас знал, как объясняет этот фокус в «Поэтике древнерусской литературы» академик Лихачев: «Певец поет о себе, слушатель слушает о себе же. Исполнитель и слушатель (слушатель как бы внутренне подпевает исполнителю и с этой точки зрения является до известной степени также ее исполнителем) стремится отождествить себя с лирическим героем народной песни. Народная песня идет навстречу этому». Однако одно дело знать, другое — неожиданно быть ввергнутым в стихию народной песни. Было удивительно видеть, какими тихими-тихими, напряженно внимательными стали мои скептичные коллеги. И самому странно делалось и отрадно. И песня волновала, как прикосновение любящей руки.

Казацкая песня

Но меняется мелодия. И нет уже ничего в мире, кроме мерного колыхания войска на долгом пешем переходе. Сам не замечая когда, как, я включаюсь в хор и пою, старательно смягчая на украинский манер твердые окончания своих приокских глаголов:

Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть...
Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть...
А по пид горою, по пид зеленою
Казаки йдуть.
Ге-ей! Долю-долю, гей!
Ши-ро-ко-о-ое...
Казаки йдуть!

(Запись автора сверена с книгой И. И. Срезневского «Запорожская старина», изданной в 1833 году. Фольклористам известны также иные варианты знаменитой песни.)

Горло высушивает бесценное для филолога ощущение встречи с подлинником. Подлинник — застывшее, стоящее время, вечный миг, который внезапно смыкает твое просвещенное сознание со всплеском страстей того запредельного дня, когда родился сам исторический памятник. И ты словно бы одновременно живешь и в сегодняшнем, и в том давно прошедшем дне...

Песня «Поход Сагайдачного» сохранила подлинный мелос XVII века в жестоком распеве зачинных слогов, нагнетающем напряжение, которое находит разрешение только в ликующей строфе припева. Но к чему он, этот разрыв словесной ткани строфы: «Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть»? И что означает возникающая в самом начале музыкальной фразы пауза — цезура? И как понимать припев: «Ге-ей! Долю-долю, гей! Ши-ро-ко-о-ое...»? Все слова знакомые, а сочетание их определенного значения не имеет.

Казацкая песня

Но для переживающего песню человека, певца или слушателя, цезура эта весьма красноречива. Это, если хотите, предостережение. Неясное, но грозное. Намек на вызов судьбы. И потому припев гремит, как величальная в честь свободной воли человека, выбравшего для себя путь риска и удали. Распев и припев, окольцовывая куплет, перекликаются как пароль и отзыв.

Но что же внутри кольца? Вот сообщается, что позади запорожского войска едет «Сагайдачный, що променяв жинку на тютюн та люльку, необачный». Вот его просят: «О вернися, Сагайдачный, визьми свою жинку, брось тютюн та люльку, необачный». Вот Сагайдачный отвечает: «Мени с жинкой не возиться. А тютюн та люлька козаку в дорози знадобиться». И сразу же за этим финал:

Гей, хто... Гей, хто в леси, озовися...
Гей, хто... Гей, хто в леси, озовися...
Та выкрешем огню, та запальмо люльки
Не журися.
Ге-ей! Долю-долю, гей!
Ши-ро-ко-о-ое...
Не журися!..

И еще торжествовало в нас это великолепное «Не журися», когда кто-то из гостей спросил: «А как перевести «необачный»?»

Легкое замешательство хозяев. Обсудили и отвергли такие варианты, как «безрассудный», «вздорный», «неосмотрительный», «беспечный», «легкомысленный», «незадачливый», «непутевый»... Все было близко, но все «не то».

В художественной литературе как символ уму непостижимого выбора используется нередко библейская притча о том, как перед всемирным потопом явился Ною ангел господень и сказал: «Сломай дом — построй корабль!» Но с другой стороны — что же такое «променяв жинку на тютюн та люльку», как не тот же выбор? Только Ной выполнял команду и ждал, что за исполнительность будет вознагражден сторицей. Сагайдачный же решал сам и не загадывал даже, что с ним далее будет. Праведнику не нужно было думать, он веровал. Казак сам уразумел, что если не отрешиться от тихих семейных радостей, не будет ни счастья, ни свободы, ни любви. А будет барщина, колодки и поругание всего, что ему дорого и свято.

Казацкая доля — жить в условиях, так сказать, приближенных к потопу. Но тем-то и отличался казак от прочих всех, что «долей» называл он не фатальную «участь», а веселую «удачу» и с легким сердцем рисковал головой, говоря: «Бог не без милости, козак не без доли!» Не потому ли нет в песне о роковом, если хотите, выборе фанатического исступления, что подлинное величие духа не приемлет ни угроз, ни самовосхваления? Что и как могло смутить народную душу, пока были те, кто жертвовал всем ради одной только вольной воли?

Однако же кто он, Сагайдачный? Эпический герой или реальный человек? Ответ на эти вопросы был занесен в летописи трех могущественных держав XVII века: Речи Посполитой, Османской Порты и государства Российского.

История не запомнила точную дату рождения в сельце Кульчицы, близ городка Самбора на Львовщине, реального человека Петра Конашевича. Был он шляхтичем, но украинского происхождения. И образование получил на Волыни в знаменитом училище Острожском, которое тогда, во второй половине XVI века, было средоточием возрождавшегося южнорусского просвещения. Работал в нем в эту пору и русский первопечатник Иван Федоров, издавший здесь первую полную славянскую «Острожскую библию». Далее о Конашевиче известно только, что около 1600 года объявился он в Запорожской Сечи, где по казацкому обычаю отказался от родового имени и получил от товарищей прозвище Сагайдак (так назывался татарский чехол для лука). Но уже через несколько лет в хрониках сопредельных государств появилась новая фигура — кошевой атаман Петре Сагайдачный, который первым из предводителей казаков стал писаться Гетманом Запорожским. Под его водительством запорожцы в 1606 году штурмом взяли турецкую крепость Варна; в 1612 году сожгли эскадру паши, захватили крупнейший невольничий рынок Черноморья — Кафу (ныне Феодосия) и освободили тысячи полонян и полонянок; в том же году перехватили у местечка Конские Воды возвращавшихся из набега на Украину крымцев и отбили полон; в 1613 году разрушили Синоп; в 1616-м — атаковали Трапезунд и разбили при этом высланный против казацких лодок-чаек турецкий флот. Противоречивая это была историческая фигура. Один из первых историков Украины Д. Н. Бантыш-Каменский пишет: «Сагайдачный был низкий происхождением, но великий духом, ума чрезвычайного, храбрый, бодрый, проворный, малоречивый, враг роскоши, нрава жестокого, неистового, проливавший кровь за малейшее преступление, неумеренный в чувственных наслаждениях...»

Но не напрасно же предупреждал в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин: «Мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времен». Кто же из исторических фигур непротиворечив был в ту пору, которая в России названа «смутным временем»? Как подданный польской короны, в 1618 году Сагайдачный участвовал в походе короля Владислава на Москву. Он остался верен своей феодальной клятве вассала, воевал храбро и расчетливо. Но только вскоре после этого похода гетман Сагайдачный шлет в Москву посольство с просьбой принять запорожских казаков на царскую службу. Дело не сладилось. До Переяславской рады было еще более трех десятков лет. А шляхетско-католический напор не утихал. Своекорыстная шляхта жестоко угнетала крестьян. Борьба церквей идеологически раскалывала Украину. Сагайдачный стал искать опору в национальном самосознании и народном просвещении. В 1620 году в Киевское братство (братствами назывались просветительские общественные организации при православных церквах Украины и Белоруссии) вступило поголовно все запорожское войско вместе с гетманом П. К. Сагайдачным. Это было вершинное достижение отважного и мудрого атамана. Превыше любых битв и походов. Теперь казацкая вольная воля делалась оплотом и гарантом национальной культуры, а запорожское войско должно было стать образованным сословием Украины. Казацкая доля обрела культуротворческий смысл.

Совершив деяния, достойные эпоса, Сагайдачный и умер как эпический герой: от ран, полученных «с мечом в руке» на поле победного боя с турками. Перед смертью бездетный гетман завещал свое имущество Киевскому и Львовскому братствам. И все же о нем ли песня?

Спор об этом разгорелся еще в середине XIX века. Полемизировали корифеи. Первым записавший «Поход Сагайдачного» от бандуристов, яркий представитель харьковской научной школы академик И. И. Срезневский, романтик и демократ, как все великие этнографы, не допускал и тени сомнения в том, что это песня о Петре Конашевиче. Но и официозное стремление к благолепию, особенно свойственное киевским ученым, тоже сказалось. Первый ректор Киевского университета М. А. Максимович, не приемля «кощунственной» мысли, что гетмана называют «необачным», утверждал, будто речь идет о совсем другом Сагайдачном, захудалом казаке и беспутном гуляке, о котором, правда, не сохранилось никаких сведений...

Только зачем спорить? Народную песню каждый поет о себе.

Увлеченный историей Запорожской Сечи, я поехал в Запорожье.

Облик города соответствовал его нынешней индустриальной славе. Прямые и широкие проспекты и бульвары пересекались под углом 90°, на каждом перекрестке открывая перспективу на все четыре стороны урбанистического пейзажа. Кварталы выглядели комфортно, но без изнеженности. Наводили на мысль о здоровой, несуетной жизни. Зачем, к чему здесь, казалось бы, воспоминания о казацкой доле и казацкой песне?

Особая прелесть Хортицы в том, что это географический подлинник. Остров чудом сохранил естественные очертания между двумя почти смыкающимися водохранилищами. С отвесных уступов урочища «Чорна скеля» на ее северной оконечности открывается плотина Днепрогэса, которой рука проектировщика-поэта придала плавный, неожиданно изящный изгиб. А южные плавни только городским лесопарком «Дубовая роща» отделены от Каховского моря. Однако сам священный остров древних славян тот же, что и в X веке, когда византийский император Константин VII Багрянородный описывал, как здесь под огромным Перуновым дубом совершали жертвоприношение киевские дружинники. По преданию, под тем же тысячелетним дубом запорожцы сочиняли письмо турецкому султану. Но бесполезно было бы теперь искать хотя бы место, где стоял тот исполин. Флоре и фауне Хортицы повезло гораздо меньше.

В 1775 году Екатерина II, напуганная войной с яицким казаком Емельяном Пугачевым, окончательно упразднила на всякий случай и Запорожскую Сечь. А в 1789 году отдала остров Хортицу во владение религиозной секте меннонитов, исповедовавших «кроткий анабаптизм»: смирение, непротивление и полное послушание властям предержащим. От этих духовных антиподов казачества ожидали «культурного влияния» на строптивое население. А в счет будущих услуг меннонитов освободили от налогов, а также от государственной и воинской повинности. Новые хозяева острова вырубали дубравы, пытались приживить в южной степи сосну, сажали картофель по картофелю и продавали на щебенку хортицкие скалы. То ли пытались меннониты в сознании собственной богоизбранности «исправить пейзаж», то ли, понимая неизбежную временность своего хозяйничанья, спешили все обратить в деньги, но религиозное культуртрегерство шло рука об руку с неукротимой наживой. И напор был такой, что в черноземах острова стали появляться проплешины супесчаных почв. А некоторые скалы вообще дошли до нас только потому, что их в складчину выкупили члены местного «Общества охранителей природы», которое организовал ссыльный учитель Бузук.

С 1965 года Хортица — заповедная территория. Но, кажется, «культурное влияние» меннонитов докатилось и до наших дней. Все еще раздаются требования: «отдать Хортицу под дачи». Все еще ведут на острове хозяйственную деятельность различные ведомства, и нет на них управы. Как будто невдомек, что доходная клубника с распаханных богатырских курганов вредна для духовного здоровья народа.

Теперь вот новая идея — построить поперек Хортицы автомобильно-железнодорожный мост, чтобы создать дополнительные транспортные развязки на переправе через Днепр. В печати, на собраниях, в высоких инстанциях экологи и историки убедительно доказывают, что такое сооружение исказит исторический ландшафт, на огромной площади уничтожит уникальный растительный и животный мир заповедника и рассечет на две нежизнеспособные части целостный природный организм острова. Сторонники строительства говорят об экономических выгодах и клянутся, что не нанесут ущерба заповеднику. Но плохо верится в искренность тех, кто вместо поиска альтернативного инженерного решения экологической и вместе с тем историко-культурной проблемы занялся поисками способов административного давления на мнение общественности. И хотя проект еще не утвержден, он как топор занесен над заповедным островом.

— Почему так неумело используется исторический ландшафт Хортицы? Зачем искусственный холм насыпан был над древним курганом близ «Сечевых ворот?» — вопрошаю я Валерия Михайловича Тимофеева, заместителя директора историко-культурного заповедника.— Для чего вдоль изысканного музейного здания выставлены два десятка каменных баб со скифских курганов? Подлинники, если судить по инвентарным дюмерам на спинах. Поди, все курганы в области обобрали. А мальчишка, я сам слышал, у матери спрашивает: «Зачем их тут навтыкали? Кладбище?»...

Валерий Михайлович отвечает с рассудительной медлительностью чумака:

— Зона музейного комплекса принимает на себя основную тяжесть туристского бума. Те, кто шел бы куда угодно, вытаптывая последние гектары естественной степи, теперь идут сюда, где проложены асфальтовые дорожки. И все же за последние десять лет на острове исчезло несколько видов растений. Заповедник пока историко-культурный, а нужно, чтобы он был еще и природным. Одновременно необходимо развивать музейную инфраструктуру Хортицы. Чтобы тут проходили городские праздники фольклорного искусства, спортивные «Запорожские игры».

Я не был склонен обольщаться радужными перспективами. Но в позиции этого сравнительно молодого музейного хранителя чувствовалось органичное понимание вековой общечеловеческой традиции: выбирать для духовного общения самые красивые места и объявлять их священными. Вот и запорожцы не жили на Хортице постоянно, а сходились под тысячелетний дуб на общесечевую раду или собирались в «Музычной балке» послушать кобзаря.

Как всякий подлинник, Хортица смыкает прошлое и настоящее, и это ощущение контакта во времени потрясает. В поднепровском ветре чудится дыхание вольной воли. Но я не могу довериться своей фантазии. Слишком уж красочны и праздничны наши расхожие представления о жизни запорожцев. Хочется точности и достоверности. И я ухожу с пронизанного солнцем крутояра, чтобы с головой погрузиться в экспозиции, библиотеки и хранилища музея.

Когда листаешь ветхие фолианты, вникаешь в старинные карты и схемы сражений, разглядываешь гравюры и факсимильно воспроизведенные подписи гетманов и воевод, невольно думаешь: «Какое это, в сущности, благо, что «бумага все терпит»!» Противоречивые пристрастия хронистов возвели бы в десятую степень противоречивость натуры человека XVII века, если бы оценки летописцев не опровергали друг друга. Но именно взаимоисключая друг друга, суждения эти, словно бестеневая хирургическая лампа, бестрепетно высвечивают закоулки исторической панорамы. Красочные детали казацкой воли от этого не тускнеют. Но цена им устанавливается подлинная, не выше и не ниже того, что значили они для самих этих людей. А знакомясь с историей, нужно не умиляться и не содрогаться, а знать.

Знать, к примеру, что в запорожское товарищество принимался не каждый из тех, кто приходил в Сечь и мог правильно перекреститься и выпить залпом кварту горилки. Главным экзаменатором был Днепр, его знаменитые пороги. Г. Боплан, французский инженер, служивший у коронного гетмана Речи Посполитой С. Конецпольского, так описал географическую и психологическую суть границы, разделявшей казаков и «селян»: «Они (пороги) в виде больших скал и утесов простираются поперек реки... и толь близко одни от других, что образуют род плотины, преграждающей течение Днепра, который ниспадает с высоты от 10 до 15 футов... Чтобы быть принятым в число запорожских казаков, надобно переплыть в челноке через сии водные стремины».

Может, и весел был запорожец на какой-нибудь Сорочинской ярмарке, где красной его свиткой пугали обывателей, как малых детей. Но многие дисциплинарные обычаи Сечи были к нему беспощадны. Так, во время похода казаки вовсе не пили вина. Это было непреложное правило. При Сагайдачном за нарушение его казнили, так же как и за мародерство в мирных селениях. И в поход казак отправлялся не в жупане красного сукна, а в сермяжной свитке да брал в запас холщовую рубаху на случай ранения. А весь провиант составляли сухари, сушеная рыба-тарань да пресная вода. Дома же, в Сечи, пищей казаку была соломаха (ржаное квашеное тесто), тетеря (похлебка из ржаной муки), щерба (рыбная похлебка), и, любимое кушанье, тюря (стертый в порошок сухарь, разведенный квасом и приправленный конопляным маслом и солью). А зимней квартирой служил ему курень (шалаш, сплетенный из хвороста и покрытый сверху лошадиными шкурами). Крепостной хлебопашец и ел вкуснее, и спал теплее. Но человека в Сечи держала не корысть, а воля.

Атаманов запорожцы выбирали из своей среды. Сами. И только на год. Но могли в любой момент сбросить. И в любой момент снова призвать. У атамана не было права отказа. Тот же Сагайдачный не раз лишался булавы — Сечь не терпела и тени самовластия. В таком случае, как гласит предание, уплывал он на челноке на излюбленный свой днепровский порог и жил там, пока казаки не позовут его снова возглавить поход. Порог этот потом так и назывался «Седло Сагайдака». Сечь выбирала командиров для исполнения общего дела, а не для потрафления слабостям казацким. «Хоч вин добрый, хоч и злюка, абы не подлюка»,— пели бандуристы. Это была не анархия, а воля.

И только вольная воля могла дать человеку таких верных товарищей. С Украины, из Болгарии, Молдавии, Валахии, из России, из Польши и от самих татар, из Крымского ханства, стекались в вольные курени люди, чтобы, как сказано у Н. В. Гоголя, «породниться по уму, а не по крови». Запорожская Сечь, если говорить на языке современной социологии, объединяла обездоленный люд не на национальной, а на классовой основе. И потому бесшабашное казацкое войско с неизбежностью превращалось в силу идейную, духовно противостоящую крепостническим порядкам, насаждавшимся на Украине. И потому историки официозного толка клеймили запорожцев как изменников и разбойников. «Могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди разных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворной набожностью гнусное отвращение к православию — иметь такую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен?» — вопрошал Д. Н. Бантыш-Каменский в своей «Истории Малой России», верноподданнически посвященной императору Николаю I. Но что бы ни говорили историки — факты, описываемые ими, свидетельствуют: на Украине в начале XVII столетия Запорожская Сечь была единственной опорой человеческого достоинства и последним гарантом национального возрождения.

Следы своих пращуров запорожцы ищут всюду, даже на дне Днепра. Местный журналист Валерий Зуев и его друзья совершили 314 глубоководных погружений у Казацкой переправы и Музычной балки. «Мы недаром провели под водой 220 часов,— вспоминает теперь Валерий.— Нашли древнегреческие амфоры и оружие из бронзового века. Осмотрели остовы многопалубных кораблей. Подняли на поверхность ствол дуба, сваленного человеком еще в IV тысячелетии до нашей эры. Но от запорожцев — ничего! Пуль свинцовых, правда, по дну валялось много. Да здесь кто только не стрелял. Но что жалеть! Работалось нам замечательно».

Результаты подводной археологии по-своему символичны. Казацкое наследство — не материальное, но психологическое понятие. Воспринято оно или пропало, могли показать только живые нравы и обычаи нынешних обитателей Запорожья. И потому я стал целые дни проводить возле «Казацкого дуба», обедая виноградом да яблоками, что продавали неподалеку окрестные старушки на потребу туристам.

Как явление природы дуб просто великолепен. Из огромной толщи центрального ствола, как букет из широкого вазона, ветвятся пятнадцать полутораобхватных нормальных дубов, которые, в свою очередь, раздваиваются и растраиваются во все стороны. И крона этого дубового леса, составляющего одно-единственное дерево, смыкается в живой зеленый купол размахом почти в полсотню метров. Собственно, к запорожцам дуб имеет только то отношение, что стоит здесь, у речки Верхняя Хортица, лет, может быть, семьсот. И казаки, надо полагать, проходили мимо него, возвращаясь из походов. Но народному воображению этого, по-видимому, достаточно. На круговой обзорной дорожке густое роение людей. Живое общение. Повышенное внимание к детям. Перед чьими-то внуками старик с вислыми плечами борца расставляет полусогнутые руки: «От-таки штаны носили. Широкыи...» У колодезного сруба папаша в мохеровом пуловере и кроссовках объясняет детям: «Возле каждого дуба казаки копали криницу, чтобы лишняя вода стекала, чтоб корни не гнили. Подывитесь, лужайка как шелковая!» На обочине кучками сидят мужчины из ближайших домов. Сидят на корточках, подолгу курят, поглядывая по сторонам и почти не разговаривая. Мимо них джигитуют на велосипедах мальчишки. Время от времени возникают молодые матери, чтобы обругать «дитё» за лихачество. Подростки подлетают на мопедах и мотоциклах, лихо спешиваются, чтобы сгрудиться у криницы во всей таинственности своего переходного возраста. Свадебные поезда включают клаксоны, когда молодожены об руку идут по обзорной дорожке, словно вокруг зеленого аналоя.

Обыденные проявления жизни обретают красоту и смысл, осеняемые ветвями вековечного древа, как будто проступают фамильные родинки на лице Запорожья. Но, как говорится, русский глазам не верит — надо потрогать. Подхожу к шумливой группке молодежи:

— Ребята, объясните приезжему, как по-украински будет житель города Запорожье?

— Та запорижець же! — отзывается первой задиристая хохотушка.

— А жительница?

Растерянное молчание в ответ. Нет такого слова в местном лексиконе, как когда-то не было женщин в Запорожской Сечи.

Очевидно, что казацкий дуб стал частью повседневного городского быта. Человек, в принципе, не утратил своей древней способности обращать явления природы в феномены духовной культуры. Так думал я, отдыхая на стоявшей поодаль скамье, когда рядом со мной присел гнутый жизнью, но бодрый еще мужчина. Помолчали. Опыт научил меня: если человека достаточно долго ни о чем не спрашивать, он заговорит сам и о самом насущном. Так и вышло.

Казацкая песня

Он сидел, зажав коленями кисти рук, и говорил, делая частые паузы, словно укорачивая фразы: «Когда-то я тут в казаки-разбойники играл... Сейчас на пенсии... По подземному стажу... Нет, в Запорожье возвращаться не намерен. Сына приехал проведать. Вот ему пришлось вернуться. К деду... С Чернобыльской атомной... Нет, на четвертом блоке он не был... Он на третьем... Дежурил в ту ночь... Так что свою дозу принял. Повезло, жена в это время в Запорожье была. Уехала второго рожать. В общем, успели они все-таки с этим делом. А самого через неделю спустили вниз по Днепру. На барже. Полмесяца пролежал в больнице на обследовании. А еще через три дня на работу пошел. Обошлось. А энергетикам и в Запорожье работа есть... Нет, о возвращении его на Припять говорить пока рано... Однако так ему выпадает... Он и родился-то на урановом руднике... Я восемь лет давал стране уран...»

Житейская, в сущности, история. Но за нею грозовой вызов казацкой доли. Жизнь и в XX веке постоянно выходит на такие грани, когда последним гарантом самого ее существования остается самозабвенная отвага мужчин. Что если бы пожарные Чернобыля в ту роковую ночь стали соисчислять свои возможности и ужас ядерного потопа? Только задумались бы, только промедлили... Когда же и как воцаряется в сердце казацкая воля?..

Коротко простившись, выхожу на асфальт городской магистрали. Кто-то очень уместно назвал улицу, что ведет от казацкого дуба в сторону Хортицы, именем Григория Сковороды, впавшего в нищету странствующего философа XVIII века, сочинявшего нравоучительные басни и сатирические песни, которые пели потом кобзари.

«Что же было раньше, казак или песня?» — усмехнулся я своим мыслям. И несуразный этот каламбур обозначил новую точку отсчета: еще раньше была земля и на ней люди, в исторической судьбе которых явления родной природы обращались в феномены духовной культуры народа. Можно ли разделить в самоназвании «запорожцы» грозные днепровские скалы и вольный выбор жить за охранительным порогом государства, в открытой степи, где турки платили по 50 червонцев за любую казацкую голову? Психологическое наследование у всех народов совершалось через понимание и признание исторической оправданности духовных ценностей и стиля жизни предков. И потому заповедные места, памятники природы, заповедники — это всегда заповедь-завещание, заловит, как говорят украинцы, потомкам. Выходит, какую природу мы оставим внукам для духовного освоения, такой и будет у них характер и такая песня.

«Наследье не дар и не купля»,— гласит народная мудрость. Но если уж казацкое наследство востребовано, подумалось мне, оно дойдет до тех, кто способен его воспринять, до наследников по прямой.

Львов — Запорожье

Евгений Пронин, доктор филологических наук Фото О. Бурбовского и В. Зуева

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения