Перелистывая подшивки первых номеров журнала «Вокруг света» за прошлое столетие, я наткнулся на очерк «Странствования по Мексике», в котором русскому читателю впервые обстоятельно рассказывалось об экзотичной и малоизвестной стране Нового Света, где «больше всего индиянцев». По счастливой для меня случайности маршрут «странствий» автора пролегал через город Гуанахуато. Значит, можно сравнить, каким предстал он перед взором путешественника в те далекие времена и что довелось там увидеть мне почти 120 лет спустя. Дело в том, что Гуанахуато не просто один из многих населенных пунктов далекой заокеанской страны. Для ее жителей это святыня, самый мексиканский город Мексики, колыбель независимости.
Колокол свободы
Восторженная любовь к Гуанахуато, я бы даже сказал—преклонение,—переходит у мексиканцев из поколения в поколение. В этом можно воочию убедиться во время празднования Дня провозглашения независимости. Каждый год в ночь на 16 сентября на балкон Национального дворца в Мехико, освещенный прожекторами, выходит президент страны. Через его плечо перекинута трехцветная лента, предназначенная для торжественных минут. Президент ударяет в небольшой старинный колокол под сводами балкона и, обращаясь к жителям столицы, заполнившим просторную площадь Сокало, провозглашает: «Да здравствует независимость! Да здравствует Мексика!» И никаких речей.
Этот «главный колокол» страны, подающий голос лишь раз в год, когда-то висел в старинной церкви местечка Долорес неподалеку от Гуанахуато. Колокол как колокол, ничем не отличавшийся от других, которые отливали в конце XVIII— начале XIX века для приходских церквей. Но именно ему суждено было стать исторической реликвией. На рассвете 16 сентября 1810 года его звон возвестил о начале борьбы за свободу и независимость Мексики. «Неистовый падре» Мигель Идальго призвал тогда жителей Долорес и окрестных деревень подняться с оружием в руках против «гачупинов» — так презрительно называли привилегированную колониальную верхушку, состоявшую из уроженцев Испании. Небольшое войско «бунтовщиков», чей костяк составляли крестьяне-индейцы, бедняки метисы, рабочие рудников, вооруженные в основном мачете, пиками, пращами, луками, дубинками, штурмом взяли Гуанахуато. «Священник-богоотступник» сам руководил боем верхом на коне, с пистолетом в руках. Отряд из 600 человек, с которым Мигель Идальго начал «марш независимости», затем вырос почти в 100-тысячную повстанческую армию, а скромный приходской священник был провозглашен «генерал-капитаном Америки» и затем «генералиссимусом». Кстати, имя Мигеля Идальго не раз упоминается в старых номерах «Вокруг света», причем журнал с явной симпатией называет его «предводителем первой революции», человеком, «который поднял знамя независимости от испанцев в Мексике».
В конце прошлого века «колокол восстания», в который когда-то ударил Мигель Идальго, перевезли из Долорес в столицу и поместили на балкон Национального дворца. Нынче мексиканец не может представить без этой реликвии отделанный красным бархатистым камнем фасад дворца точно так же, как его внутренние стены — без ярких фресок в стиле древних росписей майя и ацтеков. Кстати, эти фрески, своеобразная эпическая поэма в красках о мексиканском народе, его борьбе, устремлениях, также связаны с Гуанахуато, поскольку их автор — «неистовый бунтарь XX века», как называли друзья великого мексиканского художника Диего Риверу,— его уроженец.
...Итак, совершим небольшое путешествие в этот «самый мексиканский город Мексики».
«Дорога от Гуадалахары в Гуанахуато очень живописна,— писал автор «Странствований» в «Вокруг света».— Путешественник едет через Пуэблос дель Ринкон, деревню, лежащую посреди плодоносной долины, орошаемой каналами... Эта долина окружена высокими голыми горами, и воздух в ней обыкновенно очень прозрачен. Хижины индиянцев стоят посреди садов, окруженных оградою из кактуса. Эта местность была бы раем, если бы жизнь и имущество не находились в опасности сделаться добычею разбойников. Поэтому нигде нет отдельных дворов или жилищ, и после жатвы этот рай совершенно пуст, потому что жители неохотно покидают селения и города.
Мимо Силао достигают до Гуанахуато, главного города округа того же имени, проехав через извилистое ущелье Каньяду де Марфиль. Дорога широка и содержится в порядке. На высоте открывается величественный вид порфировых и базальтовых масс горного узла, имеющего довольно мрачный характер... Сам Гуанахуато скрывается в легком тумане. Зато в углублениях и на горах далеко видны белые постройки деревень, между тем как внизу замечают асьенды бенефисио— горнозаводские здания. Направо над городом возвышается Серро Сан-Мигель, а налево горизонт ограничивает Серро де Санта-Роза: все эти горы голы.
По ущелью Марфиля течет ручей, который в дождливое время сильно разливается и наносит много вреда. Вдоль этого ручья и проложена дорога к городу. В последнем узкие, извилистые и отчасти крутые улицы. Многие здания довольно красивы и прочны».
В сравнении с этим давним описанием передо мной предстала картина, одновременно похожая и весьма отличающаяся. Нагромождения гор остались прежними, но среди них возведена плотина. Она защитила от внезапных паводков Гуанахуато, переживший за свою историю не один десяток губительных стихийных бедствий. А вот никаких деревень в окрестностях нет и в помине — все они слились с разросшимся городом, многоцветная ступенчатая панорама которого открылась сразу вся целиком. Пестрые крыши разбегаются по горным склонам, а за ними на голые кручи бесстрашно карабкаются рыжие стволы гигантских кактусов «канделабрас», похожие на огромные подсвечники, поставленные под открытым небом. Внизу, на дне котловины, словно озеро, образованное запруженным горным потоком, неподвижно застыла густая зелень садов и скверов. Глаза слепит непривычно яркая голубизна неба, на фоне которой празднично-нарядным кажется амфитеатр бурых скал. Недаром Диего Ривера сказал однажды: где же еще влюбиться в цвет и линию, как не в Гуанахуато с его контрастными красками.
Въезд в город необычен. Улица Падре Идальго, которую жители окрестили Подземкой, проходит по бывшему руслу реки. Ее дно вымостили крупной серой брусчаткой, а крутые высокие берега одели камнем наподобие крепостных стен. Над Подземкой перекинуты арочные мосты. По самому ее краю тесно лепятся дома с ажурными балкончиками, нависшими над мчащимся внизу потоком машин. С непривычки кажется, что эти эфемерные «ласточкины гнезда» того и гляди оборвутся и на дороге возникнет грандиозная куча мала.
Но вот улица превращается в длинный туннель с боковыми выездами, и я облегченно перевожу дыхание. Сворачиваю в один из них, который, судя по указателю, ведет к центру города, и вдруг вижу, как ватаги ребятишек бросаются с тротуара к сбавившим скорость автомобилям.
— Сеньор, мы вам покажем город! Где вы желаете побывать?! — с призывным криком последовали за моей машиной два смуглых черноглазых сорванца, когда я свернул в узкий переулок.
— Без нас вы заплутаетесь и потеряете зря кучу времени,— настаивал тот, что постарше. Второй застенчиво молчал. Малолетние «гиды» настолько заинтересовали меня, что я решил познакомиться с ними. Это братья Асереро — одиннадцатилетний Фаустино и восьмилетний Дельфино. Фаустино уже опытный гид, а вот Дельфино взял с собой первый раз. По словам брата, он тоже хорошо знает Гуанахуато, только еще слишком робеет.
— А вы учитесь?
— Конечно,— Фаустино, кажется, даже немного обижен, что приезжий мог усомниться в их образованности.— Я в третьем классе, а брат — в первом.
— Почему же вы тогда сегодня не в школе?
Малыш Дельфино заволновался, часто заморгал, переводя взгляд то на меня, то на старшего брата, хотел что-то сказать, да так и не решился. Все объяснил Фаустино:
— У мамы сейчас не хватает денег. Вот мы и вышли встречать туристов, чтобы чуть-чуть заработать.
Это «сейчас» было вставлено явно для поддержания престижа «фирмы», и поэтому я не стал уточнять, как долго длится безденежье в семье Асереро.
— А чем занимается ваш папа?
— Он работает в гостинице, но ему мало платят.
— Ну а вам что больше нравится: сопровождать туристов или учиться?
— Конечно, учиться,— не задумываясь, отвечает Фаустино.
— А какие предметы больше любите?
— Арифметику,— вдруг неожиданно выпалил все время молчавший Дельфино и снова, застеснявшись, умолк.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что почти все их товарищи тоже занимаются туристским промыслом. Кто день-два, а кто и всю неделю, но школу не бросают.
— Мы и уроки делаем, по вечерам, ребята говорят, что задали,— заверил Фаустино.
Я по-доброму распростился с моими первыми знакомыми в Гуанахуато, дав им щедрый гонорар, и они, счастливые, остались ожидать новых туристов...
В Гуанахуато, как, пожалуй, нигде в Мексике, лицом к лицу встречаешься с прошлым. Старинные здания здесь стремятся не сносить, а реставрировать, новые же часто строят с элементами колониальной архитектуры. Например, сразу бросается в глаза современный отель, которому придан вид средневекового замка с крепостными стенами, вросшими в склоны холма. Дух колониального барокко ощущается и в светлой громаде нового здания университета с величественным фасадом. И такая архитектурная стилизация кажется естественной в городе, где сохранились строения XVII—XVIII веков с башенками, высокими верандами, ажурными балконами, тенистыми внутренними двориками, словно перенесшиеся сюда из средневековой Испании. Многие улицы до того круты и узки, что порой трудно разъехаться двум автомобилям. А в переулке Поцелуев дома на противоположных сторонах стоят так близко друг к другу, что местами свободно может пройти лишь влюбленная пара.
В бывшем местечке Долорес по-прежнему стоит старинная каменная церковь с высокими колокольнями и пышным куполом, в которой когда-то звучали проповеди «священника-богоотступника». Жестоко поплатился отважный пастырь за то, что взбунтовал мексиканцев. Попав в засаду с колонной повстанцев, он был схвачен и казнен на севере Мексики. Но зажженный «неистовым падре» факел борьбы за свободу уже нельзя было погасить. Вскоре Мексика обрела независимость. Для верующих мексиканцев Мигель Идальго стал святым, а для всех — национальным героем. Золотом высечены его слова на белой стене парка Чапультепек в Мехико: «Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого».
Идальго, Идальго... Это слово в Гуанахуато встречаешь повсюду. Даже местный ремесленный рынок назван его именем. Правда, внешне он больше похож на пеструю красочную выставку изделий народных умельцев, чем на коммерческий центр. Торговец со смуглой кожей и индейским разрезом глаз настойчиво предлагает коричневые керамические кувшины в виде женской фигуры с кухонным котлом на голове вместо крышки. «Не нравится?» — удивляется он, и тут же из огромного г.петеного сундука извлекаются кружки, маски, какие-то затейливые финтифлюшки. Дело кончается тем, что я покупаю декоративное керамическое блюдо с изображением «чарро» — наездника в темном широкополом^ сомбреро, на белом коне. Кстати, сомбреро на любой вкус продаются здесь же рядом: бархатистые с серебристыми и золотистыми узорами; огромные, как раскрытый зонт, и поменьше; из кожи, замши, пальмовых волокон. По соседству над головой торговца свисают широкие кожаные ремни с искусным тиснением, пончо и яркотканые накидки «сарапе». Прямо на земле — роскошное седло из желтой кожи и причудливо инкрустированная сбруя. Чуть в стороне на деревянных прилавках бесчисленные индейские фигурки: черные, отливающие на свету золотом,— из обсидиана; светлые, почти прозрачные,— из оникса. Много брелоков с изображением ацтекского календаря и индейских пирамид. Во всех поделках чувствуются традиции народного искусства, уходящего корнями в глубь веков.
Исстари существует у мексиканцев и своеобразный культ маиса. Здесь же неподалеку от рынка пекут на жаровне маисовые лепешки — «тротильи»,— парят в кипящем котле желтые кукурузные початки, которые по вашему желанию смажут или обжигающим рот перечным соусом, или майонезом, или же свежевыдавленным лимонным соком. Я вижу, с каким аппетитом едят еще дымящиеся тортильи люди с индейскими чертами лица в огромных, расшитых вязью сомбреро и отделанных кожей и замшей костюмах, поставив рядом свои музыкальные инструменты — гитару, трубу, скрипку. Это «марьячис» — одновременно народные певцы и уличные музыканты. Без их протяжного, перемежаемого чем-то похожим на рыдания пения в Мексике не мыслятся ни свадьба, ни день рождения, ни вообще любое радостное событие.
Но поздно вечером, возвращаясь в замок-гостиницу, я услышал на улице пение, непохожее на исполнение марьячис. Шумная толпа двигалась по улицам, как во время карнавального шествия. Открываются окна, двери на балконах. Молодые девушки и пожилые люди с улыбками приветствуют веселый ночной хоровод, к которому присоединяются все новые участники. На узких улицах и площадях звучат вальсы, серенады, куплеты. Это традиционная «эстудиантина» — ночное музыкальное шествие студентов местного университета, несущих впереди как флаг вымпел своего учебного заведения.
«Комо Мехико но ай дос!» — «Нет другой страны, как Мексика!» — задорно кричит кто-то из студентов. И тут же другой звонкий голос отвечает, перефразируя эти крылатые слова: «Перо эн Мехико комо Гуанахуато но ай дос!» — «Но в Мексике нет другого города, как Гуанахуато!»
Неугомонная эстудиантина между тем перемещалась с улицы на улицу под ночным небом Гуанахуато, на котором не было ни единого облачка, а серебристый диск луны казался сделанным индейским умельцем украшением, которое специально по такому случаю выдумщики-студенты водрузили на горные вершины.
Серебряная кладовая
Да, даже ночью выглядят пышно и величественно построенные в прошлых веках дворцы с монументальными колоннами и храмы с высокими куполами. Любуясь ими, я невольно ловлю себя на мысли, что, помимо красоты, это еще и памятники «серебряной лихорадки», разразившейся когда-то на месте стоявшей здесь индейской деревушки. Вот что писал об этом журнал «Вокруг света» в прошлом веке:
«Город Гуанахуато основан в 1554 году. Тогда погонщики мулов нашли серебряную руду и вскоре после этого принялись разрабатывать рудники с большой прибылью. Вета-мадре, главная серебряная жила,— одна из богатейших в мире... Владельцы асьенд бенефисио покупают руду у обладателей рудников, большею частью англичан. Рудокопы, бусокнес, работают в указанном им месте, получают от владельцев порох для взрывания и отдают хозяину половину извлеченной руды, которую еженедельно продают директорам общества асьенд. Некоторые рудники уже довольно глубоки, до 1200 футов. Ходы, проведенные по всем направлениям, значительно облегчают доставку руды на поверхность земли...»
Серебряные рудники Гуанахуато знали не только времена бурного расцвета, но и упадка. И все-таки, несмотря на превратности судьбы, они не оскудели и не утратили своего значения до сих пор.
...Приехать сюда и не познакомиться со знаменитыми серебряными рудниками в окрестных горах, со всех сторон подступающих к городу,— об этом не могло быть и речи. Поэтому на второй день с утра отправляюсь на шахту «Лас Райас», которая вот уже 400 лет исправно отдает человеку свои богатства. Увы, представитель администрации, любезно принявший меня, непреклонен: спускаться в шахту не разрешается. Сначала я было подумал, что причина кроется в каких-то производственных секретах, но все оказалось гораздо проще — рискованно. Напрасно я ссылался на моего коллегу, мексиканского журналиста Лоренсо Леона Дьеса, который накануне побывал в «преисподней» — так называют подземные выработки шахтеры. «Он свой, а подвергать опасности жизнь гостя мы не вправе»,— услышал я в ответ. Причем, оказывается, даже Дьесу предварительно пришлось оставить в юридическом департаменте компании расписку в том, что «он снимает с администрации всякую ответственность за любой несчастный случай, который может произойти с ним под землей». Так что рассказать о «Лас Райас» могу лишь словами моего коллеги:
«Итак, в полном шахтерском облачении я стою перед входом в «преисподнюю»— огромный, 12-метрового диаметра колодец, влажный и мрачный, как пасть чудовища. Поскольку порох для горнорудных разработок в Гуанахуато стали применять лишь с середины прошлого века, этот шурф, как и во всех здешних старых шахтах, пробивали огнем и кайлом. Уходили на это целые десятилетия. Для «Лас Райаса», например, потребовалось 40 лет.
Сейчас, когда стальной подъемник с бешеной скоростью мчит меня вниз, в это трудно поверить. На дне шахты не просто сыро, а дьявольски мокро. Сквозь скальные породы фонтанируют струи воды, и в штреке словно идет постоянный моросящий дождь. Я на глубине 345 метров. Темноту лишь слегка прорезает свет лампы на моей каске. Слышу все усиливающийся металлический грохот. Навстречу катит вагонетка, которую толкает обнаженный до пояса шахтер. В ней примерно тонна концентрата, содержащего, кроме серебра, золото, медь, цинк, свинец, фтор. В одном из дальних забоев встречаю двух бурильщиков с пистолетами-перфораторами. Здесь стоит удушающая жара. Чувствуется недостаток воздуха, который подается компрессором, установленным у шахтного ствола. Адский шум пистолетов-перфораторов оглушает. А каково бурильщикам, которые целую смену орудуют ими! Их напряженные тела непрерывно вибрируют в такт перфораторам, вгрызающимся в скальную породу. Передохнуть удается лишь после того, как сделаны 24 глубоких отверстия, расположенных по спеальной схеме. После этого в них закладывается динамит и производится взрыв.
В глубине рудника вижу древнюю «дьявольскую лестницу», которой уже давно не пользуются. Когда-то индейцы поднимались по ней на поверхность с тяжелой ношей на плечах. Вот и наклонный туннель Сан-Каэтано, по которому спускаются и поднимаются вагонетки. Туннель длинный, и в него вливаются многочисленные боковые проходы, беспорядочно переплетающиеся с другими заброшенными подземными коридорами. Человек, незнакомый с рудником, здесь безнадежно заблудится. Мне это не грозит, поскольку рядом опытный проводник. Только в руднике я по достоинству оценил, как много здесь значит каска. Раз десять она меня защитила от тяжелых ударов по голове. Спрашиваю о несчастных случаях шахтера, который наносит на топографическую схему рудника все происшедшие за день изменения в забоях. «Бывают, но не так много»,— отвечает он, поправляя свою каску, на которой я вижу наклеенное изображение «нашей покровительницы святой девы Гваделупской».
Картина, нарисованная Дьесом, что и говорить, не слишком отрадная. Правда, на ряде рудников добыча и переработка руды ведутся с использованием современной техники, вплоть до электронного контроля. Но когда я заговорил об этом с шахтерами на «Лас Райас», они не выразили особого, восторга.
— Техника, конечно, хорошо, работу облегчает. Но она и оставляет без работы. А у нас здесь и так безработных хватает,— услышал я в ответ.
— А во сколько смен работаете?
— На разных рудниках по-разному. Есть две смены. Но больше три. Только в любом случае света дневного почти не видишь. Ночью работаешь — значит, днем спишь. Днем работаешь—наверху в основном ночью бываешь. А из-за того, что мало солнца, человек болеть начинает...
Увы, в этот момент требовательно загудел гудок, и мои собеседники не успели поведать подробнее о своем житье-бытье. Впрочем, и без лишних слов было ясно, что жизнь у шахтеров трудная.
Неистовый бунтарь
Улочка Поситос — узкая и извилистая. Старинные дома тесно прижались друг к другу, образуя по обеим сторонам сплошную неровную стену. А вот и серое трехэтажное здание, внешне ничем не примечательное, но которое сделало улочку Поситос знаменитой. На прикрепленной у входа плите надпись: «Здесь 8 декабря 1886 года родился Диего Ривера». Теперь тут размещается музей и Дом культуры, носящие имя великого мексиканского художника.
Внутри музея воссоздана частица той атмосферы, в которой вдали от Гуанахуато проходили зрелые годы художника.
Любопытно видеть любимые вещи Диего Риверы, своего рода талисманы, с которыми он не расставался. Для человека, незнакомого с Мексикой, они могут показаться слишком необычными. Например, в небольшом кресле важно восседает миниатюрный скелет, сделанный то ли из светлого дерева, то ли из пластмассы. Но голому черепу неожиданно придает частичку жизни насмешливая улыбка. Перед скелетом на зеленом столике маленькое деревце красноватого цвета — символическое Древо жизни.
Оба эти предмета — символы мексиканского фольклора, уходящего корнями к древним верованиям индейцев — ацтеков и майя. У ацтеков черепа людей приносили в жертву языческим богам. Поэтому индейские юноши с радостью и гордостью шли на алтарь жертвоприношений и легко расставались с жизнью. Смерть в самобытном мироощущении индейцев не была чем-то трагическим: ведь она неотрывна от земли, стоит рядом с плодородием, а следовательно, и с вечным продолжением жизни. Отголоски древних традиций живы и сегодня. Считается, что мексиканцы не боятся смерти — это национальная черта их характера. Не случайно самый мексиканский праздник — да, да, именно праздник — День мертвых, в котором сохранилось столько причудливого, полуязыческого, отнюдь не наполнен скорбью. Поминовение усопших превращается в своеобразный карнавал «калаверас»— скелетов и черепов, сделанных из глины, дерева, картона, тыквы, теста, сахара, шоколада, кокосовых орехов и еще бог знает чего. Бойкая торговля ими идет на всех углах. Среди калаверас можно увидеть причудливо разодетых «мертвецов» в сомбреро, в пончо, с гитарой в руках и сигарой во рту.
И не случайно теми же калаверас часто обвешивают Древо жизни, у которого не менее древние культовые корни. У майя дерево сейба считается символом прародительницы человечества. До сих пор в их деревнях вокруг сейбы расположена своего рода центральная площадь, которая служит и рынком, и местом собраний. Поклонение Древу жизни связано с культом природы, с ее одушевлением древними индейцами майя. И пусть красуется дерево с одними лишь черепами, оно все равно остается Древом жизни, которое стало как бы эмблемой декоративного народного искусства.
Вот почему среди любимых вещей Диего Риверы, мексиканца до мозга костей,— эти нехитрые творения безвестных мастеров, воплотившие типичные образы народного фольклора. В отличие от светлого калавера Древо жизни в доме Диего Риверы красноватого цвета. У некоторых индейских племен это был наиболее распространенный цвет. Краску для него делали из насекомых, живущих на кактусе нопал. Позже этот цвет стал типичным для мексиканского искусства вообще и даже получил название «рохо мехикано» — «красный мексиканский». Любил его и Диего Ривера. Но самого художника называли «красным» за то, что он был коммунистом.
Основные образы его настенных росписей — индейцы и метисы как типы настоящих мексиканцев, создающие собирательный образ народа. Поэтому его недаром называют самым мексиканским монументалистом.
Его гигантские фрески украшают внутренние и внешние стены крупнейших общественных зданий в Мехико. Языком красок они воссоздают величественную эпопею народного движения в стране. Настенную живопись художник считал главным делом своей жизни, видя в ней лучший способ обращаться к народу. Диего Ривера говорил, что он стремился с помощью этого доступного всем искусства дать «простые уроки социальной политики» массам, способствовать пробуждению их политического сознания.
Слава о Диего Ривере как мастере фрески облетела мир, и в 1933 году ему даже заказали сделать роспись стены «рокфеллеровского центра» в Нью-Йорке. Он согласился с одним условием: не вмешиваться в его работу. А когда художник завершил ее, заказчики были ошеломлены. В многоплановой по композиции фреске он поместил портрет В. И. Ленина. Верный себе, Диего Ривера наотрез отказался переделать роспись, и она была уничтожена по личному приказу Нельсона Рокфеллера. Но стертая в США фреска затем с небольшими исправлениями была восстановлена во дворце «Бельяс Артес» в Мехико.
Раньше я не задумывался над историей росписей Диего Риверы в министерстве народного просвещения в мексиканской столице. А теперь они предстали для меня в новом свете. Когда после возвращения из Европы молодой художник взялся за свои знаменитые росписи, рассказывающие о труде и борьбе народа, то предпринял продолжительное путешествие по стране, во время которого посетил Гуанахуато. Поднявшись в горы, Диего Ривера с удивлением обнаружил действовавший рудник «Персик». Днями напролет просиживал художник у входа в эту небольшую серебряную шахту. По утрам он видел, как рабочие с кирками и крепежными балками спускались в ее мрачный колодец. А вечером каждый раз наблюдал одну и ту же картину: поднявшийся из-под земли рудокоп разводил руки в стороны перед надсмотрщиком, который обшаривал его одежду — не спрятано ли в ней серебро. Вот тогда-то Диего Ривера и решил изобразить эту сцену на фреске: шахтера с раскинутыми руками и опущенной головой, который застыл словно распятие, взывая о справедливости. Рядом с этой росписью в министерстве просвещения появилась и другая, на которой запечатлен спуск рабочих в шахту. Так рудокопы из родного Гуанахуато стали для Диего Риверы воплощением мексиканских горняков.
...По возвращении в Мехико я рассказал о поездке моему давнему другу Рубену.
Рубен как истый мексиканец очень обрадовался, что мне понравился Гуанахуато, и вспомнил:
— Я был еще школьником, когда отец впервые повез меня в этот город. Тогда он сказал: «Без любви к Гуанахуато нельзя по-настоящему любить Мексику. Каждый мексиканец должен побывать в Гуанахуато. Даже если это произойдет один раз — все равно не забудешь его всю жизнь».
Я хорошо понимал Рубена, находясь под впечатлением моей встречи с Гуанахуато. Мне подумалось: а ведь, пожалуй, ни в каком другом городе я не ощутил так мексиканскую старину и историю этой страны, как в Гуанахуато. Всем своим обликом он напоминает о том, что здесь рождалась независимая Мексика, сражались ее первые национальные герои, что отсюда, наконец, по белу свету разошлась слава о мексиканском серебре. И именно Гуанахуато был родиной «неистового бунтаря» Диего Риверы, прославившего на весь мир своим искусством Мексику индейцев и метисов. Нет, не зря называют Гуанахуато «самым мексиканским городом Мексики».
Леонард Косичев, корр. телевидения и радио — специально для «Вокруг света»
