Тринадцать рыцарей с Горгоны

В шатре находился и другой мужчина — коренастый и низкорослый, рядом с Писарро он выглядел как бульдог рядом с ягуаром. Бартоломе Руис де Эстрада являлся одним из лучших друзей Писарро и пользовался его безграничным доверием.

— Эти чёртовы братья всё еще мутят воду? — осведомился Франсиско.

— Ещё как! Они внушают всем и каждому, что, дескать, лучше привязать свой меч к ослиному хвосту, чем служить у свинопаса! Прости, я всего лишь передаю их гадостные слова… Сегодня утром Родриго Хименес разглагольствовал: «Неужто в Новой Испании и впрямь осталось так мало богатств, что нам следует искать сокровища и титулы на службе у внебрачных детей и прелатов?»

— И что же, слушают их?

— Слушают… И если говорить начистоту, то обвинять людей в этом очень трудно! Мы голодаем, питаемся улитками и раками, собранными по всему берегу. Постоянно бродим мокрыми до нитки из-за этих проклятых ливней… Люди говорят, что от этого проклятого острова до обещанного тобой золота Перу далеко, как до Луны. Я так понимаю, что большинство хотят поскорее вернуться в Панаму.

— Неужели нет никого, кто желает остаться?

— Почему нет? Они есть, но предпочитают лишний раз не открывать рот. Вот, скажем, вчера Педро де Кандия заикнулся, что, дескать, глупо возвращаться после таких тягот ничего не достигнув. Так Родриго Хименес поднял крик, что всё это миражи, обман — и если не стряхнуть с себя морок, то наши кости так и останутся белеть здесь на песке…

Под сень шатра вступил другой человек — он, в отличие от Франсиско и Бартоломе, отличался цветущим видом и был облачён в свежую, не обтрепанную одежду. Он не потрудился стянуть с головы свою широкополую шляпу. Капитан Хуан Тафур.

— Итак, время для раздумий закончилось, — внушительно сказал пришелец. — Я дал вам его вдосталь. Больше я ждать не могу.

— Могу лишь повторить вам то, что уже сказал, — угрюмо ответил Франсиско. — Мы остаёмся. Мы уже многое сделали для завоевания Перу и не собираемся бросать начатое дело на половине дороги.

— Но вы не можете заставить ваших людей остаться с вами! — вскричал гость. — Я с ними разговаривал — они все как один хотят вернуться домой! Кончится тем, что вы останетесь здесь в полном одиночестве.

Писарро надменно пожал плечами. Тафур чертыхнулся и выскочил из шатра, словно преследуемый нечистым. На прощание он пробормотал что-то о своём нежелании тратить время на «этого сумасшедшего».

— Я выйду к ним, Бартоломе, — сказал Писарро надтреснутым голосом. — Давно уже пора отделить овец от козлищ.

— Ты хорошо всё обдумал, Франсиско? — откликнулся тот. — Ты знаешь, что я тебе не враг. Я искренне восхищаюсь твоим мужеством, твоей силой воли… Но… не пора ли взглянуть правде в лицо? Ведь это уже вторая наша экспедиция, предпринятая для поисков империи Перу. Первая была сплошной неудачей — сначала наш корабль стал игрушкой бури, потом мы вязли в каких-то Богом забытых болотах, страдали от непереносимой жары, затем вновь испытали ярость ветров, жару, лихорадку, муки голода… Люди заболевали и умирали от истощения, от поедания ядовитых растений, от болезней… Да, ты был бодр, несгибаем — и ты, по сути, нас тогда вытащил и спас. Мы тогда сумели провести далекую разведку на юг, добрались до мест, обитаемых индейцами, нанесли им поражение и даже взяли у них немного золота. Потом мы вернулись в Панаму за свежими людьми, снарядили вторую экспедицию — но она протекает столь же плачевно, как и первая! Бесплодные скитания в джунглях, смерть товарищей — то от зубов какого-нибудь крокодила, то от индейской стрелы, то в перевернувшейся лодке — недоедание, болезни, и, в конце концов, прозябание на этом островке. Люди намучились, да и ты сам устал… Не лучше ли сесть на борт этого корабля, что прислал за нами наместник, да и вернуться?

Писарро окатил собеседника вспышкой яростных молний из глаз, однако голоса повышать не стал. Устало вздохнул и тихо заговорил:

— Возвращаться нельзя ни в коем случае. Империя Перу существует — и это уже не россказни, ты же сам первым принёс нам новость об этом, Бартоломе… Мы все видели на здешнем побережье большие города с двумя и даже тремя тысячами зданий и множеством жителей. Видели мужчин и женщин, которые носят украшения из золота и драгоценных камней. Своими глазами созерцали, сколь хорошо обработана и богата эта земля! И что, вот так всё бросить?

— Кто сказал — бросить? — эхом откликнулся собеседник. — Вернуться в Панаму, вновь набраться сил, навербовать ещё больше людей — и выступить в третий поход!

— Не получится, — простонал Франсиско. — Если мы не используем до конца этот наш единственный шанс, то другого уже не представится. Ты же сам знаешь, что этот капитан прибыл к нам не с добром. Я тебе пока не говорил, но корабле прибыл доверенный человек Альмагро и Луке. Он привёз мне письмо. Вот оно…

Писарро извлёк смятый лист бумаги, расправил.

— Ты знаешь, читать я не умею — но тот, кто вручил мне это письмо, рассказал мне и его содержание. Диего и отец Эрнандо пишут, что, когда мы отослали в Панаму оба наших корабля за подкреплением, Альмагро, не будь дурак, велел устроить на них основательные обыски. И не зря — оказалось, что многие затесавшиеся к нам трусы решили отправить наместнику свои жалобы. Большинство из них удалось перехватить — но не все. Одна такая жалоба, вложенная в кусок хлопчатобумажной ткани, предназначенной для жены Давилы, добралась-таки до адресата. В этом гнусном письмишке, которое подписали несколько человек, нашу экспедицию расписали в самых мрачных тонах! Более того, меня и Диего обвиняли прямо-таки в предательстве! Мол, мы наобещали людям золотые горы, а потом обрекли их на муки… Даже стишок написали — вот, не угодно ли послушать:

Губернатор, взгляни ненароком,
Чтобы взгляд твой сюда проник:
Заготовщик у вас под боком,
С нами здесь остался Мясник.

Руис хмыкнул:

— Ну и чего же просили авторы этой клеветы у губернатора?

— Они попросили Давилу послать корабль за несчастными, томящимися в плену у злодея Писарро.

— Какая мерзость! — вырвалось у Руиса.

— Альмагро удалось потом ознакомиться с этим грязным письмом. Там было указано, что мы с Диего — владельцы скотобойни: один загоняет сюда волов, другой убивает их. «К вам, сеньор губернатор, едет погонщик волов, а скотобоец остается здесь». Представляешь?

— А что предпринял Давила? — осведомился Бартоломе.

— А он, представь себе, уже лишился власти в Панаме — король прислал нового наместника, какого-то де лос Риоса. Я его не знаю… Так или иначе, этот Риос прочитал жалобу, отправленную на имя Давилы. Прочитал и поверил всему, что там было написано. Он запретил Диего набирать новых добровольцев — дескать, затея безнадежна, нечего тратить людей на неё… В Панаме нашлось достаточно крикунов, которые на каждом углу орут, что Писарро, этот лживый свинопас с тёмным прошлым, завлекает высокородных донов на верную смерть. Вот новый губернатор и решил отправить корабли с приказом забрать всех нас и отвезти в Панаму…

— А что же Альмагро и Луке: неужели сидели сложа руки?

— Они впали в уныние. Ведь Диего и отец Эрнандо вложили в наше дело столько сил и средств, а теперь этот де лос Риос убил все надежды. Но они оба считают, что ещё есть смысл побороться. Они настоятельно советуют мне не выполнять приказа наместника и продолжать экспедицию. А они уж попытаются организовать помощь.

— И когда они пришлют её нам, эту помощь? — тяжело вздохнул Руис.

— Не знаю. Надо полагать, пришлют так скоро, как у них выйдет.

Франсиско повесил на бедро меч из толедской стали, накинул на плечи длинный чёрный плащ, сдвинул на затылок серую шляпу и неспешно вышел из шатра. Его прочные сапоги, когда-то белые, а теперь порыжевшие, оставляли глубокие следы на песке. Вся повадка Писарро, его манера двигаться напоминала тигра, подкрадывающегося к жертве. Он внутренне собрался, понимая, что сейчас, возможно, ему предстоит труднейший бой за всю жизнь — пусть всего лишь и словесный.

По тропинке, проложенной среди мангровых зарослей, Франсиско вышел на океанский берег. Южный океан мерно накатывал свои валы на побережье Петушиного острова. Несколько в отдалении стояла на якоре у берега большая каравелла с парусами, подтянутыми к реям. Ещё одна каравелла, поменьше, застыла чуть поодаль.

На узкой песчаной полоске расположились около сотни человек. Внешность каждого из них хранила на себе печать пережитых испытаний. Худые измождённые лица, заросшие бородами до самых бровей, истрепанная, зияющая прорехами одежда, глаза, полные усталости и раздражения. Франсиско состоянием одежды ничем не отличался от своих людей: его куртка из простого домотканого сукна и рейтузы из грубой чёрной шерсти были покрыты дырами.

Большинство из неудачливых конкистадоров встретили Писарро неприязненными взглядами — в нём они видели причину своих несчастий.

Франсиско обратился к ним с речью.

— Вы же знаете, я не такой уж большой мастер разглагольствовать. Скажу лишь одно — я больше чем прежде уверен в успехе! К югу нас ожидает богатейшая страна, переполненная золотом. Тот, кто примет участие в её завоевании, обогатится так, как людям Кортеса даже и не снилось! Да, сейчас нам тяжело — мы голодаем и испытываем всяческие неудобства! Но разве наши нынешние страдания не являются очень небольшой платой за то грандиозное богатство, которое свалится на нас совсем скоро?! Нужно потерпеть, стиснуть зубы. Вспомните тех же людей Кортеса. Когда они двинулись на завоевание Новой Испании, им тоже пришлось сначала изведать много разных невзгод. И они тоже роптали и сомневались. А сейчас все, кто там был, счастливы и горды. И мы тоже окажемся на вершине счастья, как только завоюем Перу!

Истощённый, с ввалившимися щеками, с горящими от лихорадки глазами Франсиско экспансивно потрясал руками, обращаясь к своей аудитории. Но его пылкая речь не оказала на большинство никакого впечатления — в испепелявших Писарро глазах по-прежнему сквозила вражда.

— Мы всё это уже неоднократно слышали прежде! — вскричал долговязый Родриго Хименес. — Доколе мы ещё позволим водить себя за нос?

Десятки глоток взревели:

— Хватит уже!

— Свинопасу больше нет веры!

— Возвращаемся в Панаму как можно быстрее!

— И угораздило нас ввериться этому эстремадурскому плуту! Да чтоб у тебя сгнили все внутренности, собака!

— Да что мы его слушаем? — взревел брат Родриго, Педро. — У нас же есть приказ королевского наместника Золотой Кастилии! И приказ этот краток и ясен — возвращаться! Кто послушает безумца и останется здесь на проклятом островке, тот станет бунтовщиком!

Бледный Писарро, чьи губы подергивались от сдерживаемых им эмоций, внимательно смотрел исподлобья на людей, которые ещё не столь давно чтили его как вожака, а теперь проклинали на все лады. Потом прикрыл глаза. Внезапно Франсиско почувствовал себя старым и как никогда немощным.

Разом все вместе навалились болезнь, солидный уже возраст и тяжкие воспоминания о тяготах, испытаниях и разочарованиях последнего времени. Быть может, действительно не стоит идти наперекор судьбе? Забыть об этом сказочном Перу, вернуться и мирно доживать в своём уютном доме?

В конце концов, за время завоевания Панамского перешейка он, Писарро, заработал на достаточно крупное владение с несколькими сотнями индейцев-крепостных. Доход оно, правда, приносило не то чтоб очень крупный, но много ли надо одинокому пожилому человеку? На тихую спокойную жизнь хватит…

Франсиско припомнил, как он впервые услышал об огромном богатейшем индейском царстве, лежащем где-то к югу от Панамы, как воспламенился мечтой о его завоевании….

****

…испанцам о стране беспримерных богатств сначала твердили индейцы Золотой Кастилии, а потом такую же весть привёз авантюрист Паскуаль де Андагоя, в 1522 году отплывший из Панамы в южном направлении. Он проплыл довольно далеко, но видел по пути своего следования только влажные экваториальные леса, которыми порос океанский берег.

Высадки сначала тоже не приносили ничего интересного — поодаль от побережья в этой стране лежали лишь нескончаемые безжизненные болота. Туземцы встречались очень редко. Но рассказывали они вещи поистине поразительные: к югу от реки то ли Биру, то ли Перу высоко в горах лежит большая и многолюдная страна, крайне богатая золотом, серебром и жемчугом.

Андагойя попытался добраться до этой страны. Паскуаль уже был близок к цели, когда каноэ, на котором он плыл, перевернулось из-за сильного ветра, и конкистадор оказался в ледяной воде.

Хоть его и вытащили, он тяжело заболел и вынужден был вернулся в Панаму. Одним из тех, кто услышал его рассказ, оказался Писарро. Франсиско воспламенился: вот подвиг, достойный его храбрости, способностей и огромных амбиций!

Денег на организацию похода, однако, не было — и Писарро приступил к поиску компаньонов. Таковых он обрёл в лице Диего Альмагро, столь же отчаянного авантюриста и выходца из низов, каким был и сам Франсиско, а также в лице прелата Эрнандо де Луке — человека медоточивого, хитрого и ловкого.

В те дни Франсиско оптимистично смотрел в будущее, ещё не подозревая о том, со сколь тяжкими испытаниями они встретятся на пути к своей цели. Но уже первые дни путешествия изрядно сбили его задор. Отплыв в ноябре 1524-го на одном корабле — Альмагро должен был нагнать его позже — Франсиско столкнулся с дождями, бурями и встречными ветрами.

За кормой оставались лига за лигой, а на побережье, далеко от которого они старались не отходить, не замечалось не то что богатой цивилизованной страны, но и даже просто человеческого присутствия. Борьба с непогодой изнурила испанцев, а тут ещё и подошли к концу съестные припасы.

На берегу, поросшем тропическим лесом, очень трудно было найти хоть что-то съедобное. Личный состав экспедиции стал роптать и требовать возвращения, но превозмогла железная воля Писарро. Он отослал корабль обратно за провиантом, а сам с пятьюдесятью людьми остался на побережье.

Конкистадоры разбили лагерь в джунглях — и здесь-то хлебнули лиха полной мерой: голод, болезни, отчаяние. Более двадцати человек нашли себе могилу в этом гиблом месте.

Остальные уцелели благодаря своему вождю — тот не показывал никаких признаков усталости и уныния, ухаживал за больными, отдавая им порою даже те крохи, что выдавались ему в качестве пайка и бесконечно рассказывал, рассказывал, рассказывал.

Опираясь лишь на силу своего воображения — ведь почти никаких фактов у него не было! — Франсиско повествовал о стране невообразимых богатств, которая лежит где-то рядом и ожидает их.

— Она так богата, что дороги там мостят золотыми брусками! Окна инкрустированы драгоценными камнями! А жемчуга вообще без счёта — никто его за богатство не считает, и он рассыпан прямо под ногами!

Многие ему верили.

Выжить им удалось потому, что, рыская по джунглям, конкистадоры случайно наткнулись на индейское селение. Они отобрали у индейцев все их съестные припасы и смогли немного утолить голод. Но у обитателей этих мест нашлось нечто, взволновавшее пришельцев куда сильнее, чем даже еда — туземцы носили в ушах серьги из чистого золота!

Индейцы поведали остервеневшим от вида золота незваным гостям, что далеко на юге такого «солнечного металла» очень много. Требуется преодолеть путь в горах длительностью в двенадцать дней — и тогда можно достигнуть страны, завоёванной недавно Детьми Солнца. А «солнечного металла» у Детей Солнца вдосталь.

Вернулся корабль с продовольствием — и трепещущие от нетерпения испанцы возобновили путь на юг. Не имея никакого представления об этой стране, не обладая её картами, они уподобились слепому, наощупь шарящему вокруг себя.

Иногда, когда лесные дебри, которыми заросло побережье, слегка раздвигались, завоеватели высаживались — и порою во время этих высадок находили другие индейские поселки.

Их обитатели при виде странных людей, извергнутых морским белокрылым чудищем, в страхе разбегались, а конкистадоры выгребали из покинутых хижин всё мало-мальски ценное. А ценности там действительно были — не только съестное, но и золотые изделия, усугублявшие лихорадочное состояние испанцев.

Из одного из захваченных ими селений, впрочем, испанцы сами ретировались в страхе — увидев там жарящееся на огне человеческое мясо, в спешке брошенное индейцами. Писарро и его люди вообразили, что злая судьба привела их в селение карибов, уже хорошо знакомых испанцам.

Карибы славились не только пристрастием к человечине, но и своей свирепостью в битвах и использованием отравленных стрел. Поэтому горе-завоеватели в ужасе кинулись обратно на свой корабль и отплыли, невзирая на непогоду.

Следующую остановку они сделали у мыса, названного ими Кемадо. Обнаружив проход в мангровых зарослях, испанцы отправились на разведку и наткнулись на большую деревню, находившуюся на холме и обнесённую высокой изгородью. Писарро решил сделать это селение своей базой, а судно отправить в Панаму за подкреплением.

Однако индейцы на сей раз дали бой незваным гостям — и напали на них так яростно, что европейцы в первый момент растерялись. Положение спас Писарро, первым устремившийся в битву.

Индейцы, опознав в нём предводителя, толпой налетели на него, но Франсиско зарубил многих нападающих и нагнал на них страх своей отчаянной храбростью. Атаку удалось отбить и обратить хозяев деревни в бегство — ценой победы стали жизни пяти испанцев. Франсиско получил семь ран, но от смерти его спасли прочные латы.

Тем не менее, победа, по сути, оказалась пирровой — конкистадоры решили, что оставаться на землях столь воинственного племени слишком опасно и отправились в обратный путь. Главное, что у них было, что показать по возвращении — за время путешествия они награбили у индейцев довольно много золота. Возвратившись в Золотую Кастилию, Писарро поселился в селении Чикама, недалеко от Панамы и стал готовить вторую экспедицию.

Пока Франсиско отсутствовал, его компаньон Диего Альмагро тоже не бездействовал. Он устремился вслед за Писарро на небольшом суденышке с семьюдесятью людьми — и в общих чертах повторил его маршрут. Увы, два корабля разошлись в море, так и не заметив друг друга.

Альмагро добрался до того же самого селения у мыса Кемадо, напал на него, с боем занял и сжёг. За это Диего расплатился индейским дротиком, угодившим в голову вождя конкистадоров и слепотой на один глаз. Но невзирая на это увечье он продолжал путь к югу, периодически грабя индейские селения, где, опять же, набрал немало «солнечного металла».

Не зная ничего о судьбе Писарро, Диего решил, что компаньон или погиб, или вернулся в Панаму. Сообразив, что с имевшейся у него горстью людей искать Перу чересчур рискованно, Альмагро поплыл обратно — благо, что и ему было что показать по возвращении.

А потом сказался неучтённый ими фактор — баранья тупость наместника Давилы. Тот разочаровался в мечте о Перу. Наместник обвинил Писарро в том, что Франсиско сбил с пути и погубил много отличных солдат, вернулся с ничтожной добычей, а теперь снова пытается завлечь легковерных в свои сети.

Но будь он, Педро Ариас Давила, проклят, если окажет обманщику хоть малейшее содействие! А солдаты понадобятся самому наместнику — ведь скоро предстоит завоевать Никарагуа и другие богатые земли.

Давилу удалось нейтрализовать взяткой — Эрнандо де Луке всучил тому тысячу песо де оро (более четырёх с половиной фунтов золота). За это наместник пообещал хотя бы не чинить помех, но и от всякой помощи отказался — в том числе взял назад своё прежнее обещание вложить в экспедицию пять тысяч песо.

Однако Луке нашёл несколько других вкладчиков из числа богатых торговцев и чиновников — те внесли около двадцати тысяч песо. А затем Писарро, Альмагро и Луке сочли необходимым обновить свой договор.

10 марта 1526 года они торжественно поклялись друг другу, взяв в свидетели Святую Троицу и Деву Марию, неукоснительно идти к цели: открыть и завоевать империю Перу, приложив к тому все необходимые усилия — и даже сверх того.

Компаньоны условились поровну поделить богатства этой страны, о точном местонахождении, размерах и численности населения которой они пока не имели представления.

Каждому из них причиталась третья часть завоеванных территорий и закрепощённых туземцев; треть добытого золота, серебра и драгоценных камней; треть доходов и даже привилегий, раздававшихся вместе с землями.

В договоре было прописано, что все связанные с ним права и преимущества со временем перейдут к наследникам Писарро, Альмагро и Луке.

— И да поразят громы небесные того из нас, кто отступится от этой клятвы, — торжественно возгласил Франсиско, ставя на договоре три чернильных креста вместо подписи. Так же поступил и Альмагро, столь же неграмотный, как и его компаньон. Из них троих грамотой владел только патер Луке. Договор заверили панамский нотариус и двое дворян, приглашённых в качестве свидетелей.

Затем все три компаньона, положив руки на Писание, опять осенили себя крестным знамением. Они снова, призывая в свидетели Господа и Святых Апостолов, поклялись чтить договор и соблюдать верность друг другу. Патер разломил просфору на три части — и Франсиско, Диего и Эрнандо вкусили Святого Причастия. Присутствующие, видя такую братскую дружбу, не смогли сдержать навернувшихся на глаза слёз.

Однако подготовка второй экспедиции проходила туго. Наместник Давила, пообещавший по крайней мере не мешать, обещание исполнил лишь отчасти. Да, он не отдавал никаких приказов во вред компаньонам, но ничуть не молчал о том, что думает на их счёт. Педро Ариас частенько прохаживался по «этим безумцам» и предрекал их предприятию крах.

— Казалось бы, понятно, — рассуждал он, — что там, на юге, нет ничего, кроме лесов, болот и людоедов. Даже если удастся вырвать из их ушей несколько кусочков золота, окупит ли это затраты на столь трудное путешествие? Возместят ли добытые гроши страдания, которым неизбежно подвергнутся те, кто позволят себя одурачить этим сумасшедшим? Нет, разумеется…

Такие рассуждения наместника широко разлетались по ушам в Панаме и к ним прислушивались — всё-таки Давила, хоть все и знали о его жестоком, беспринципном характере, отнюдь не был каким-то придворным шаркуном.

Прежде чем стать наместником, Педро Ариас участвовал ещё в войне с гранадскими маврами, позже сражался с неверными в Африке и, наконец, благодаря своему опыту был поставлен королём Фердинандом во главе крупной экспедиции в Вест-Индию, где Давила рьяно взялся за завоевание Золотой Кастилии. Он обладал немалым авторитетом и его мнение о бесперспективности новой экспедиции в Перу имело вес.

Вот так и получилось, что Писарро и Альмагро удалось навербовать лишь сто шестьдесят человек — много меньше, чем они рассчитывали. С ними согласились идти либо некоторые участники предыдущей экспедиции, из упрямства решившие попытать удачу вторично, либо разные голодранцы, почти уже отчаявшиеся в жизни, но цепко уцепившиеся в хоть и призрачный, но шанс разбогатеть — терять-то им было особо нечего.

Но компаньонам повезло как минимум в одном — на их посулы искусился Бартоломе Руис де Эстрада, опытный моряк, человек с твёрдой волей, спокойный и надежный. Они с Франсиско сдружились. Руис сразу же получил должность кормчего экспедиции.

В этот раз ветры путешественникам благоприятствовали. Быстро добравшись до устья реки Сан-Хуан, которую открыл Андагойя, конкистадоры разграбили там индейский посёлок, где удалось разжиться золотом — такое начало очень обнадежило завоевателей. Но первая эйфория быстро растаяла.

Здешняя страна оказалась весьма многолюдной — ста шестидесяти человек для её завоевания было явно недостаточно. Быстрый умом Писарро сообразил, что надо делать: один из имевшихся в его распоряжении кораблей под началом Руиса он отправил дальше на юг на разведку, а второй, предварительно нагрузив его всем захваченным золотом, отправил с Альмагро на борту назад в Панаму.

Сам же с большинством людей остался в завоеванном посёлке и стал ждать, когда Руис вернется с разведданными, а Альмагро — с подкреплением.

Ожидание оказалось нелёгким. Чтобы не сидеть сложа руки, Писарро пытался разведать окружающую местность. Сначала европейцы осели в поросшей джунглями долине среди гор, но пленные индейцы рассказывали, что относительно недалеко есть и равнины, свободные от лесных массивов. Поиски этих равнин были очень трудны, опасны и не принесли никаких результатов.

Испанцы, чувствуя себя потерявшимися детьми, бродили средь гор по джунглям, где за каждом деревом, в каждом лесном водоёме могла подстерегать смерть. Здесь обитали гигантские питоны и аллигаторы, готовые ухватить невнимательного белого человека, плохо знакомого с условиями жизни в этих дебрях.

По ветвям носились стаи гримасничавших обезьян, словно бы насмехавшиеся над пришельцами — а истошные вопли ревунов могли с непривычки изрядно напугать. Испанцев атаковали и яростно жалившие москиты, единственное спасение от которых было — зарыться в песок.

Но самую большую опасность представляли собой местные индейцы, прекрасно уяснившие, что пришельцы — их злейшие враги. Время от времени туземцам удавалось подстеречь какого-нибудь конкистадора и вогнать в его тело отравленную стрелу. А однажды лодка, в которой плыли испанцы, перевернулась в одной из бурных местных речек. Тогда разом в отряде Писарро стало на четырнадцать человек меньше.

Наконец, как и во время предыдущей экспедиции, конкистадоров взял за горло самый страшный враг — голод. Съестные припасы иссякли и испанцам пришлось переходить на разного рода съедобные корни и плоды, которые они с огромным трудом разыскивали в лесах. Подстрелить же какое-либо съедобное животное удавалось чрезвычайно редко — из-за отсутствия опыта охоты в здешних условиях.

Люди роптали — сначала потихоньку, потом всё более открыто. Очень скоро воцарилось всеобщее желание, которому не поддались лишь сам Писарро и ещё несколько человек — бросить всё и побыстрее отплыть в Панаму. Большинство отряда дожидалось лишь возвращения кораблей, чтобы, нимало не медля, погрузиться на них и распрощаться с этими гиблыми местами.

Главными подстрекателями оказались братья Хименес, Педро и Родриго.

— Наместник был совершенно прав, — разглагольствовали они. — Ну и дали же мы маху, позволив так себя одурачить! И, главное, кому? Какому-то проходимцу из Эстремадуры, выродку без рода и племени! Вы слышали, что даже человек, которого он называет своим отцом, его своим сыном не признаёт? Это же законченный плут и даже того хуже — сумасшедший! Он придумал эту самую империю Перу и сам же в неё уверовал. Нам нужно спасать свои шкуры, пока он нас окончательно не сгубил.

Педро и Родриго были искренни в своём негодовании. Они поверили Писарро, пошли за ним, надеясь быстро завоевать сокровища и вернуться в Панаму богатыми людьми. А вместо этого эстремадурец завёл их в гиблую дыру, где обещанных им ослепительных богатств нет и не предвидится, а подстерегает лишь гибель от голода, болезней или индейских стрел.

Оказавшись перед лицом столь чудовищного обмана, братья возненавидели Писарро и стремились выбраться из западни, в которую он их завёл.

Конечно, Родриго и Педро не осмеливались говорить оскорбительные вещи в присутствии предводителя — братья понимали, что Франсиско способен зарубить смутьянов на месте. Но до Писарро всё равно не могли не долетать отголоски разговоров, ведущихся за его спиной. Он раздумывал о том, как бы ловчее нейтрализовать угрозу.

В конечном итоге без открытой стычки не обошлось. Как-то Педро слишком увлёкся красноречием — он стоял, жестикулируя, перед толпой слушателей.

— Наша задача — выжить, дотянуть до прибытия корабля. Всё равно какого! А потом вы поднимаемся на борт и требуем плыть в Панаму. Если понадобится — добьёмся своего силой. А вконец сбрендившего свинопаса Писарро, если он так захочет, можем оставить и здесь. Я полагаю, что…

…тут у Педро посыпались из глаз искры — от мощного кулака, въехавшего ему в скулу и опрокинувшего незадачливого оратора задом в грязь. Родриго, схватившись за меч, ринулся на помощь брату, но Писарро, не вынимая оружия, врезал ему всё тем же кулаком в лицо с такой силой, что теперь уже в грязи оказались оба брата.

Франсиско навис над ними, ошеломлёнными, и извлёк из ножен свой клинок. Приступ его гнева утих так же быстро, как и вспыхнул. Писарро сообразил, что в нынешних условиях жестокая расправа с обоими подстрекателями на пользу не пойдёт — за братьев могут вступиться прочие конкистадоры, испытывающие точно такое же недовольство. Поэтому Франсиско ограничился предупреждением:

— Это вам за «свинопаса». Если ещё раз увижу, что вы пытаетесь мутить людей — повешу!

Предупреждение подействовало — в течение следующих нескольких дней братья вели себя тихо. Впрочем, их авторитет изрядно пошатнулся после полученного ими наглядного урока. Но Франсиско опасался, что брожение вскоре возобновится.

Однако случилось так, что проблема решилась сама собой — до поры до времени. Вернулся корабль Руиса. Бартоломе проявил смелость: он понимал, что от привезённых им вестей будет зависеть судьба экспедиции и сделал всё от него зависящее, чтобы эти вести оказались обнадеживающими.

Правда, первая попытка высадиться, предпринятая Руисом у второго градуса северной широты, оказалась неудачной. По побережью уже успели широко разнестись слухи о белых демонах — и испанцев встретили на берегу толпы вооружённых воинов.

Отказавшись от высадки, Руис возобновил плавание, имея по левую руку высокие горы, за вершины которых зацепились белые облака. Поселения на прибрежной полосе стали попадаться всё чаще. Здесь жило уже очень много народа, о чем можно было судить по прекрасно видным с корабля участкам обработанной земли.

Наконец, прямо по курсу появился огромный плот. Впрочем, испанцы поняли, что это плот, лишь оказавшись вблизи — сначала им показалось, что они встретили каравеллу под всеми парусами.

Руис был до крайности озадачен. Сначала он испугался, что сам дьявол принёс в эти отдалённые края каких-то других европейцев. Он с облегчением вздохнул, лишь когда стало ясно, что перед ними индейское плавсредство. И всё же встреча поразила конкистадоров — никто из испанцев не мог припомнить, чтобы раньше в этом океане им когда-либо встречались столь огромные плоты, пригодные для путешествий вдали от берегов.

Плот был связан из стволов бальсового дерева и оснащён двумя мачтами. Четырехугольный парус был изготовлен из хлопчатобумажной ткани. Управление осуществлялось посредством большого весла и гуаров — прямоугольных досок без рукоятки, но с выступом или вырезом на верхнем конце.

Гуары помещались вертикально на носу и на корме между бревнами плота. Погружая одни из них глубоко в воду и поднимая другие, можно было спускаться под ветер, лавировать и ложиться в дрейф.

Экипаж плота состоял из мужчин и женщин. В свободное от вахты время они отдыхали под тростниковым навесом, сооружённым в передней части плота. Взяв плот на абордаж, испанцы сразу обратили внимание на тонкие, ярко раскрашенные шерстяные одежды, в которых щеголяли эти индейские мореплаватели.

— Первый раз вижу здесь такие одеяния, — бормотал Руис, недоверчиво ощупывая ткань. — Из чего они сделаны? Ведь здесь не водится ни коз, ни овец…

Плот оказался загружен товарами: шерстяные и хлопчатобумажные ткани, сосуды, зеркала из полированного серебра и золотые изделия тонкой работы — диски, подвески, перстни. Более того, на плоту оказались даже весы для взвешивания драгоценных металлов!

Испанцы буквально затрепетали: повеяло близостью высокоразвитой цивилизации. Пленникам учинили допрос с пристрастием. Из их ответов Руис понял, что по крайней мере двое схваченных индейцев прибыли из города Тумбес — крупного порта, находящегося в нескольких днях пути на юг.

Там лежит обширная страна, которой правят Дети Солнца. Страна эта полна возделанных полей, лугов и городов, главным из которых является великолепный Куско, находящийся высоко в горах в долине реки Урубамба.

Города полны прекрасных дворцов и храмов, ничуть не похожих на уже виденные испанцами жалкие хижины индейцев с побережья. По лугам бродят стада животных с длинными шеями и тончайшей шерстью — они ценны и этой шерстью и тем, что их можно применять в качестве вьючных животных.

Но — главное! — серебра, золота и драгоценных камней в стране Детей Солнца, много, много, необозримое множество! Во дворце верховного правителя их больше, чем дерева. Испанцы, уж на что много было средь них прожжённых волков, выслушали эти вести с раскрытыми от восторга ртами.

— Франсиско, сукин ты сын, — бормотал Руис. — Ты был прав, ты оказался прав целиком и полностью. Только теперь я поверил тебе до конца…

Он распорядился отпустить большинство пленников, велев оставить на корабле лишь нескольких человек, в том числе индейцев из Тумбеса — пригодятся в качестве проводников и переводчиков. Руис проплыл ещё немного на юг, но достигнув экватора, велел ложиться на обратный курс.

Бартоломе смутно догадывался, что в его отсутствие Писарро мог столкнуться с большими сложностями, может даже с открытым бунтом. Обезвредить бунтовщиков могла только великая весть о царстве Детей Солнца, существованию которого на сей раз получены неопровержимые доказательства.

Действительно, как только недовольные услышали рассказ Руиса, они моментально прикусили языки. О Панаме никто больше не заикался — во всяком случае, пока. Теперь уже люди Писарро желали как можно скорее возобновить завоевательный поход.

Франсиско тоже снедало нетерпение; к тому же он понимал, что вновь вспыхнувшее в людях воодушевление может скоро иссякнуть — действовать следовало побыстрее. Казалось, Фортуна окончательно повернулась к ним лицом: вслед за Руисом вернулся и Альмагро, доставивший продовольствие и восемьдесят человек пополнения.

Увы, на этом милости Фортуны закончились. Снова начался сезон бурь. Выйдя в плавание к манящему Тумбесу, корабли столкнулись со встречными ветрами, с жуткими штормами и грозами. Словно бы этого было мало, у берега обнаружилось сильное течение, направлявшееся, как назло, на север.

К счастью, по пути им попался островок, получивший название Петушиного — на нём конкистадоры переждали наиболее неприятный период. Потом возобновили путь и добрались до многолюдной и цивилизованной страны Кито.

Здесь, к восторгу испанцев стали попадаться большие селения и даже целые города с огромным количеством зданий, а жители щеголяли в одеждах из тонко выделанной ткани и носили богатые украшения.

Из расспросов выяснилось, что эта страна относится к числу владений Детей Солнца, но завоёвана ими совсем недавно. Местные жители встретили испанцев откровенно враждебно: вокруг кораблей кружили лодки, полные воинов.

Они потрясали золотыми масками, похожими на знамена и угрожающе кричали на белых людей. Толпы воинов собирались и на берегу, не желая допустить белых на свою землю. Ну а поскольку Писарро неоднократно пытался высадиться, начались стычки.

Индейцы мастерски владели луками и стрелами, окованными медью палицами, копьями с бронзовыми наконечниками, которые кидали очень ловко и метко. Тут очень кстати оказались пять лошадей, привезённые Альмагро из Панамы — всадники наводили на индейцев, принимавших коня и всадника за единое существо, изрядный трепет.

Но потом туземцы расхрабрились и стали нападать и на всадников. Как-то раз в пылу боя один из наездников случайно грохнулся со своего коня, споткнувшегося из-за потери подковы. Индейцы, перепуганные этим раздвоением, пустились в паническое бегство.

Всё же стычки эти раз за разом приносили испанцам неудачи — превосходство индейцев в людях было огромным, и они не допускали незваных гостей в свои города. Писарро, обладатель гибкого ума, всегда готовый в случае надобности сменить тактику, стал избегать новых боёв и теперь начал убеждать индейцев в том, что пришёл с миром: всячески демонстрируя им доброе отношение и задаривая безделушками.

На состоявшемся военном совете Франсиско высказался за то, что им нужно привезти из Панамы ещё одно подкрепление. На его сторону встал и Альмагро.

— Рассудите сами, — вещал Диего, у которого ввиду важности момента неожиданно прорезалось не свойственное ему обычно красноречие. — Если мы вернёмся с пустыми руками, то опозоримся. Любой щенок будет тыкать в нас пальцем и насмехаться.

Но ладно бы только это! Вспомните, среди нас не найдётся практически никого, кого не поджидали бы в Панаме кредиторы. Кто из вас хочет в тюрьму? Лично я предпочту странствовать. Да даже и по джунглям и пустыням — главное, что свободным!

Оппонентами Писарро и Альмагро оказались братья Хименес — Родриго и Педро настаивали, что даже если за счёт подкреплений из Панамы удастся удвоить число конкистадоров, все равно они останутся ничтожной горсткой, которой не по зубам покорение столь многолюдного царства. Уж лучше просто забыть об этом злосчастном Перу.

Правда, теперь братья держались куда более осторожно — и столь открыто, как раньше, мутить воду уже не решались. Но и не успокоились: то тут то там тайком шушукались то с теми, то с другими…

Диего предложил: Писарро с частью людей останется здесь, на пороге страны чудес, а он, Альмагро, вернётся в Панаму и засвидетельствует, что страна неисчислимых богатств — не миф, не выдумка. И тогда от желающих принять участие в её завоевании не будет отбоя.

Франсиско согласился на это предложение далеко не сразу. Он не удержался от упрёка в адрес Диего: мол, пока тот «отдыхает», плавая в Панаму и обратно, Писарро со своими людьми несёт всевозможные тяготы. Вспыльчивый Диего оскорбился и схватился за меч — их с Писарро растащили в стороны.

Придя в себя, Франсиско вынужден был признать правоту компаньона — другого способа выкрутиться из затруднительной ситуации не имелось, разве что принять трусливый совет возвращаться в Панаму всем скопом. Но и оставаться здесь, на побережье, да ещё с уменьшившимся числом солдат тоже было невозможно.

Родилась идея: вернуться на Петушиный остров и разбить лагерь там — что и было сделано. Альмагро отплыл, а Писарро принялся обустраиваться на острове. Люди, оставшиеся с Франсиско, большей частью сделали это без всякой радости — прежний энтузиазм вновь погас, зато опять усиливался ропот.

Поэтому Писарро вскоре отослал в Панаму и второй корабль, на котором постарался сплавить хотя бы часть недовольных — тех, кто выражал свои эмоции наиболее открыто.

Родриго Хименес и его брат Педро, однако, остались, на Петушином острове. Остались к всеобщему удивлению — все считали, что уж они-то сбегут в первых рядах, едва лишь откроется такая возможность.

****

Первая экспедиция сильно поубавила энтузиазм Франсиско. Вторая экспедиция и вовсе превратила Писарро в почти что пессимиста, движущегося к цели из чистого упрямства. Так не пришла ли пора признать, что он выбрал цель не по себе, камзол, который чересчур широк в плечах?

Франсиско, как человек трезвомыслящий, тут же прикинул себе дальнейшее развитие событий в том случае, если он отвергнет требование Хуана Тафура и останется здесь, на Петушином острове. Совершенно ясно, что большинство спутников его покинут, возможно даже, что и все — сейчас он сомневался в верности даже всегда преданного Руиса.

А дальше? А «дальше» ничего и не будет. Хотя Альмагро и Луке в письме пытались бодриться, вряд ли у них получится быстро отправить сюда очередные подкрепления. Уже всё население Панамы крайне предубеждено относительно экспедиции в Перу — и желающих вновь попытать счастья в этой гиблой дали больше не найдется.

А значит он, Франсиско, так здесь на острове и сгинет — от голода ли, болезней, от рук индейцев, которые могут в любой момент сюда прибыть… Неважно, как именно это произойдёт, но итог окажется плачевный. Так что именно сейчас, наверное, у него ещё есть самый последний шанс спасти свою жизнь.

И ведь это будет так просто! Придётся, конечно, немного поступиться гордостью, но зато скоро все бедствия останутся позади. И можно будет, наконец-то, заняться обустройством своей личной жизни — давно пора. Десятилетия походов и скитаний не оставили ему времени на то, чтобы обзавестись семьей. И вот сейчас как раз можно будет, наконец, этим заняться — подыскать себе достойную подругу жизни, дождаться детишек…

Представившаяся Франсиско картина показалась ему настолько яркой, что полностью пленила воображение — может быть на целую минуту или две. Индианку найти нетрудно, а вот с чистокровными испанками в Индиях трудно. Ну и что с того? Ему вполне хватит накопленных денег, чтобы оплатить вояж на родину — и можно будет приискать невесту там.

Потом надо будет вернуться в своё панамское поместье и свить там уютное семейное гнёздышко. К чёрту Перу, когда в жизни есть гораздо более важные радости! Он словно наяву увидел большой красивый дом, сад и прогуливающуюся по нему черноглазую сеньору в окружении оравы прелестных детишек…

Франсиско открыл глаза и вернулся в опостылевшую реальность: Петушиный остров, мангры, песок, жаркое солнце и толпа оборванцев со злобными глазами. Писарро выхватил меч и провожаемый удивлёнными взглядами провёл клинком по песку длинную черту с запада на восток. Потом повернулся к югу и громогласно произнёс:

— Друзья и соратники! На этой стороне трудности и страдания, голод и смерть, дожди и бури. На другой стороне — жизнь без забот. Здесь Перу с его богатствами, там — Панама с ее нищетой. Пусть каждый выбирает то, что больше всего подходит для отважного кастильца. Мой путь ясен: я пойду на юг!

Сказав это, Франсиско перешагнул через черту — столь решительно впечатывая шаг, что влажный песок захрустел под его ногами. Оглянулся на остальных. Воцарилась оглушительная тишина. Охватившее Франсиско воодушевление ушло столь же резко, как и появилось. Писарро содрогнулся при мысли о том, что так и не смог никого воспламенить своим порывом. Они все сейчас уплывут и бросят здесь его на произвол судьбы…

Но нет, кормчий Бартоломе Руис сошёл с места и резким движением перепрыгнул черту. Писарро слабо улыбнулся — уж в Руисе-то сомневаться не стоило. Затем и здоровяк Педро де Кандия, уроженец Крита, занесённый ветрами судьбы в это скопище испанцев, тоже сделал широкий шаг через черту.

Дабы подчеркнуть торжественность момента, Педро, встав рядом с Писарро, водрузил себе на голову свой шлем-морион, словно собрался прямо сейчас вступить в битву. Следующим шагнул сухопарый Николас де Рибера по прозвищу «Эль Вьехо», уроженец Ольверы в Андалусии. Потом Кристобаль де Перальта, идальго из Баэсы.

Антон де Каррион, уроженец Каррион-де-лос-Кондес. Доминго де Соралусе, баскский купец из Вергары, занесённый на край света страстью к наживе и приключениям. Франсиско де Куэльяр из Куэльяра — он повязал свой вылинявший красный шарф на голове в виде тюрбана.

Затем движение прекратилось — больше желающих пересечь черту не обнаружилось. Неужели эти семеро человек — единственные, кто внял огненному призыву? Но нет…

Следующими одновременно черту перешагнули старые друзья Хуан де ла Торре и Диас Чакон, оба родившиеся в Вильягарсии-де-ла-Торре в Эстремадуре, недалеко от Льерены. Их пример заставил решиться и Педро де Алькона из Касалья-де-ла-Сьерра, что к северу от Севильи.

После решающий шаг сделал Гарсия де Херес, бывший торговец из Утреры. Потом двадцатилетний Алонсо де Брисеньо, уроженец Бенавенте. Алонсо де Молина, родившийся, как помнил Писарро, в Убеде. И, наконец, ворчливый престарелый Гонсало Мартин де Трухильо из Трухильо.

На этом всё. Теперь уже точно всё. Остальные — без малого сотня — сгрудились вокруг братьев Хименес. Бывшие товарищи, теперь уже навсегда разделенные пролегшей по песку чертой, враждебно взирали друг на друга.

— Вы уже можете считать себя мертвецами, — презрительно сказал Родриго Хименес. — Неужели бредни свинопаса стоят того, чтобы ради них расстаться с жизнью?

— Ты ещё вспомнишь эти свои слова, — запальчиво воскликнул де Кандия. — Вспомнишь, когда будешь прозябать в нищете в Панаме, а мы тем временем станем купаться в Перу в золоте! О, как вы будете жалеть о сегодняшнем дне, ничтожные трусы!

Родриго вцепился в рукоятку своего меча, но его остановил брат.

— Оставь ты их в покое… Какой смысл драться с этими сумасшедшими? Они смертники, в любом случае мы их больше никогда не увидим.

Родриго, пыхтя от гнева, повернулся к людям, оставшимся верным Писарро, спиной. Достал из кармана сухую галету и принялся тщательно её пережёвывать.

На поляну вышел Хуан Тафур. Надменно окинул взглядом толпу.

— Мы приступаем к погрузке. Все на борт.

Люди потянулись в сторону каравелл — все, кроме Франсиско с его горстью верных.

— А вам что, Писарро, требуется особое приглашение? — желчно осведомился капитан. — Или у вас за время ваших бесплодных скитаний совсем уши шерстью заросли?

Писарро решил не обращать внимания на издевательский тон.

— Я же вам говорил, что никуда отсюда не уйду. Мы остаёмся — все пятнадцать человек.

Тафур побагровел.

— Так вы всё же решили упорствовать в своём безумстве? А вас не волнует, что вы нарушаете прямой приказ наместника? Удивляюсь я вам, сеньор Писарро — вам ли забывать, чем могут окончится подобные игры? Не вы ли в своё время арестовали Бальбоа?

Франсиско слегка побледнел — удар достиг своей цели. Совесть Писарро была крайне эластична, но образ Васко Нуньеса де Бальбоа, первооткрывателя Южного океана, навсегда остался в глубинах его души олицетворением укора.

Франсиско и сам не любил о нём вспоминать и не терпел, когда ему напоминали о Бальбоа. Когда-то они были друзьями. И именно Писарро арестовал Васко по приказу наместника Давилы и доставил его на суд, признавший первооткрывателя — видит Господь, совершенно безосновательно! — «государственным изменником» и приговоривший Бальбоа к отсечению головы.

— А вы, господа, — теперь уже Тафур обращался к людям Писарро — отчего застыли? Вы же видите, что если у вас и раньше почти не было шансов открыть и завоевать эту самую империю Перу — даже если она существует! — то теперь, оставаясь здесь, вы подписываете себе смертный приговор. Хотите, я предреку вам ваше ближайшее будущее? После нашего отплытия сюда прибудут индейцы и перережут вас, как баранов. Этого вы хотите?

Видя, что люди Писарро глухи к его доводам, Тафур сплюнул и хотел удалиться.

— Вы, кажется, кое-что забыли, — крикнул ему Франсиско. — Извольте оставить нам один из ваших кораблей. И, разумеется, не забудьте про приличествующую долю продовольствия. Так будет по справедливости…

Тафур дернул головой, точно ужаленный. Нет, положительно, наглость этого выскочки превосходит все пределы!

— Ничего я вам не оставлю! — взвизгнул он. — Не забывайте, что с точки зрения наместника вы все теперь — бунтовщики. Ну а раз вы вздумали бунтовать против законной власти, то можете выживать как хотите!

Писарро, сохраняя хладнокровие, вступил с капитаном в долгий и утомительный торг. Сказать по правде, он вовсе и не рассчитывал, что Тафур оставит ему одну из своих каравелл.

Это требование он озвучил лишь для того, чтобы у Тафура была возможность, отказав в главном, всё же пойти без потери лица на относительно небольшую уступку — оставить на острове хоть немного провианта.

Писарро напирал на то, что бросить соплеменников на отдаленном клочке земли совсем без припасов было бы недостойно испанца и христианина. И Тафур в самом деле в этом уступил — согласился сгрузить на берег некоторое количество пищи.

Франсиско внимательно вглядывался в лица четырнадцати, сохранивших ему верность — они светились воодушевлением. Писарро, как опытный вождь, прекрасно понимал, что скоро это воодушевление бесследно уйдёт, сменившись тяготами борьбы за существование. И он принялся раздавать распоряжения, стремясь успеть сделать как можно больше. Первым делом Франсиско подозвал к себе Руиса.

— Бартоломе, тебе следует поспешить, пока они не отплыли. Поднимайся на борт и скажи им, что ты передумал.

Бартоломе окатил приятеля яростным взглядом — столь неожиданное предложение показалось ему оскорблением. Особенно сейчас, когда он не успел отойти от охватившего его приступа гордости за себя.

— Ты не кипятись, — примирительно сказал Франсиско. — Мне — то есть нам всем — очень нужно, чтобы в Панаму прибыл верный человек. Могу себе представить, как нас там ославят эти дезертиры… Пхе… Нужно, чтобы был кто-то, кто донесёт до панамцев истинное положение дел.

Руис внимательно слушал, остывая. Писарро горячо продолжал:

— Сам понимаешь, нас здесь осталось так мало, что мечом больше или меньше — значения уже не имеет. Гораздо важнее, чтобы мой посланец поторопил Альмагро и Луке — и ты это сделаешь. Сама наша жизнь зависит от успеха твоей миссии. Внуши им, чтобы они спешили и ни теряли ни минуты. Ты можешь оказать им существенную помощь в вербовке добровольцев — именно ты, который первый своими глазами увидел подданных великого императора Перу! А ещё ты скажешь Диего, чтобы он, если не отыщет нас здесь, искал нас на Сен-Фелипе. Ты же помнишь этот остров в двадцати пяти лигах отсюда? Я не исключаю, что после того, как вы отплывёте, мы тоже займемся переездом.

Бартоломе окончательно успокоился. Он скрестил руки на груди и опустил подбородок, задумчиво созерцая песок у себя под ногами.

— Ты совершенно прав. И ради пользы дела я даже готов съесть свою гордость. Сделаю в точности, как ты просишь.

Руис сорвался с места и устремился вослед ушедшим с капитаном Тафуром бывшим товарищам, загребая песок рваной обувью.

— А у нас, друзья, — Писарро впервые обратился так к своим людям, тоже много дел. — Мы не будем сидеть сложа руки в ожидании помощи. Выслушайте меня внимательно.

Хотя Франсиско всегда говорил про себя, что ораторским искусством не обладает, при необходимости он умел быть чертовски убедительным.

— Здесь на Петушином острове нам и в самом деле оставаться не стоит. Чересчур опасно. Вот почему я хочу переехать на Сен-Фелипе. А поскольку эта бестия не оставила нам не то что корабля, но даже и лодки, нам придётся заняться изготовлением плота. Каждую минуту помните, что мы не позабыты и не позаброшены в этих краях! А это значит, что за нами приплывут — рано или поздно. В своих компаньонах я не сомневаюсь, да и Руис, уверен, сумеет их поторопить.

Тринадцать человек, окруживших Писарро, слушали его с таким благоговением, словно древние евреи — ветхозаветного пророка. Для них Франсиско теперь был единственным ключом к выживанию, и — они верили в это истово и самозабвенно — к будущим несметным богатствам, которые когда-нибудь на них обрушатся.

— Мы не станем сидеть сложа руки в ожидании, — наставлял их Писарро. — В этих краях бездействие — первый путь к гибели и, напротив, труд — дорога к спасению. Так будем же трудиться! Станем охотиться на фазанов, зайцев и кроликов, займёмся рыбной ловлей и сбором улиток. Построим шалаши из веток. Но самое главное — не забудем денно и нощно возносить молитвы Господу и Деве Марии, чтобы они не дали ввергнуться нам в отчаяние! По утрам будем совершать торжественные богослужения, а вечером — снова возносить молитвы. Ни пропустим ни одного праздника!

— Что и говорить, Франсиско, — прогудел плотный мускулистый Альфонсо де Молина, — ты у нас голова — и мы ни на минуту не пожалеем, что пошли за тобой в трудную минуту. А эти трусы ещё не раз вспомнят сегодняшний день! Будут камни грызть с досады!

— Я вам очень благодарен, — сердечно сказал Франсиско. — Всем вам. Придёт время, когда люди будут вспоминать вас, как героев, а этих трусов высмеивать. Вы уже вошли в историю, а они обречены до конца дней своих проклинать себя за сегодняшний выбор. А теперь я прошу ненадолго оставить меня в одиночестве. Мне нужно обдумать план на самые ближайшие дни.

Такая была у него привычка — составлять планы во время одиноких прогулок, когда никто не отвлекает своим присутствием. Писарро двинулся по прибрежной полосе между зарослями и линией прибоя. Но корабль, маячивший за его спиной, Франсиско не оглядывался. На него навалились сомнения.

А что, если компаньоны не справятся, не придут на помощь? В таком случае, горстка людей, оставшихся на Петушином острове, обречена. Не слишком ли он переборщил с пафосом и пламенными призывами? Ладно погибнуть самому, но потянуть на тот свет тринадцать мужественных и верных людей…

Побережье круто загнулось, образуя естественную выемку — небольшую бухточку. Франсиско, повинуясь береговой линии, совершил поворот, и каравелла, всё ещё производившая погрузку, скрылась за растительностью.

Вдруг размышления вожака конкистадоров были прерваны звуком из-за спины — кто-то бежал, нагоняя его. Писарро, не подозревая подвоха, стал оборачиваться, но на его затылок обрушился мощный удар. Франсиско, не удержавшись на ногах, упал на песок. Чья-то рука сорвала с его бедра меч и зашвырнула его в заросли.

— Хвала всем святым, — прорычал знакомый голос, — мы тебя всё же подстерегли. Я уж думал, мы тебя не поймаем, так и уедем отсюда неотмщёнными.

Над ним навис Родриго Хименес: его рожа сморщилась в кровожадную гримасу. За спиной Родриго стоял его брат Педро, выражение лица которого тоже не сулило поверженному ничего доброго.

— С ума вы сошли? — простонал Франсиско, схватившись за голову. — Как вы могли решиться за такую подлость?

— А ты что же думал, — прошипел Родриго, — что сможешь на глазах у всех избить и унизить двух кастильских идальго? Что нанесешь оскорбление людям, которым ты и в подмётки не годишься, ты, незаконорожденный свинопас?

— И что вы думаете делать? — голос Писарро окреп, и он попытался подняться. — Думаете, что вам сойдёт с рук это нападение? Я вам больше не начальник, но…

Родриго ударил его на грудь и вновь повалил на спину.

— А никто и не узнает, — злорадно сказал Педро Хименес. — Мы сейчас тебя прикончим, закинем твою падаль в заросли и ещё успеем вернуться на корабль до отплытия.

В глазах братьев Франсиско прочитал свой смертный приговор. Он был безоружен, находился в самой невыгодной позиции и не имел шансов уйти от двух здоровяков с мечами.

— А ну-ка оставьте его, дети шлюхи! — прогремел низкий голос.

Из-за зарослей показались два человека, спешившие к Писарро и братьям.

Педро де Кандия и Альфонсо де Молина.

Родриго воровато обернулся, а потом размахнулся мечом, занеся его над головой Писарро. Франсиско спасли несвойственные его возрасту быстрота и ловкость — он успел за мгновение до удара перекатиться в сторону и клинок погрузился в песок.

К Писарро ринулся Педро Хименес, но он нечаянно толкнул брата плечом — и Франсиско, выиграв ещё несколько мгновений, поднялся-таки на ноги и пустился навстречу своим спасителям.

— Не дайте им уйти! — крикнул Писарро.

Впрочем, братья, охваченные бешенством, никуда убегать и не собирались.

— Бросайте мечи! — скомандовал де Кандия. — Будем вас судить, преступники!

Разъяренные братья бросились на спасителей Франсиско. Перспектива попасть под суд за попытку убийства их не прельщала. Оба, не сговариваясь, сообразили, что у них остался единственный выход: прикончить всех троих свидетелей их преступления.

Клинки зазвенели: Педро Хименес рубился, высекая искры, с де Молиной, а Родриго — с де Кандией. Франсиско, слыша за спиной звон, кинулся в заросли и принялся лихорадочно шарить, отыскивая своё оружие. В какой-то момент рукоять словно сама прыгнула ему в руку, и он рванулся на помощь друзьям — с воплем:

— Живыми! Постарайтесь взять их живыми!

Де Кандия и де Молина, опытные солдаты, были куда лучшими мечниками, чем незадачливые братья. Но братьям страх и ярость стали заменой недостающего опыта: сражались они бешено.

Увидев краем глаза подбегающего Франсиско, Педро Хименес прыгнул на своего противника в отчаянном стремлении покончить с ним до прибытия подмоги …но налетел горлом на меч де Молины. Постоял мгновение и рухнул, фонтанируя кровью. Оставив умирающего врага, зажавшего ладонью горло в последнем пароксизме стремительно истекающей жизни, де Молина и Писарро ринулись на подмогу Кандии.

Издав бычий рёв, Родриго с искривившимся лицом и налитыми кровью глазами, сам кинулся навстречу смерти. Он на какой-то момент специально раскрылся, делая выпад — хотел достать Кандию любой ценой. Но тот ловко прыгнул в сторону и, извернувшись, вогнал меч в бок Хименеса.

Франсиско, Педро и Альфонсо тут же, прямо над бившимися ещё телами, устроили совет. Предложение Кандии оповестить об инциденте ещё не успевшего отплыть Тафура было, в итоге, отвергнуто.

— Зачем? — спросил Франсиско. — Чего доброго он воспользуется этим делом и попытается силой забрать нас на борт. Станет настаивать, что разбирательство можно устроить только в Панаме. Мы, конечно, не будем ничего скрывать и всё расскажем, когда потребуется. Скажем, что эти мерзавцы напали на нас, когда судно уже отплыло. Мол, то ли они в последний момент передумали, то ли так увлеклись своей местью, что прозевали отплытие… В конце концов, такая ложь совсем невелика… В главном-то мы поведаем правду!

***

— Ты думаешь они ещё живы? — задумчиво спросил Хосе Перальта. — Всё же полгода прошло. Они могли за это время умереть от голода и болезней. Или же к ним в гости могли наведаться индейцы с материка — тоже ничего хорошего.

— Надеюсь! — живо ответил своему помощнику Бартоломе Руис. — Я в этом сомневался бы, если бы ими руководил кто-то иной, не Франсиско. Но Писарро — железный человек. Он и сам выживет где угодно и вытянет всех, кто рядом с ним. Мы не нашли их на Петушином острове, значит они здесь.

Небольшая каравелла «Санта-Вероника» приближалась к острову Сен-Фелипе, который на глазах рос, заслоняя всю линию горизонта. Моряки внимательно рассматривали побережье, выискивая местечко, где бросить якорь.

— Если они живы, то почему нас никто не встречает? Посмотри, берег пуст…

— Наверное, они просто не успели нас заметить, — предположил Руис. — Не исключено, что им просто некогда следить за морем. Быть может, большинство заболели, а остальные за ними присматривают…

— Это наиболее вероятно, — задумчиво протянул Перальта. — В любом случае, не приходится сомневаться, что на наш путь к югу окончен. Возьмём этих бедолаг, кто жив — если кто-то ещё жив! — на борт и возвращаемся в Панаму.

— Ты думаешь? — капитан Руис испытующе поглядел на приятеля. — О, ты не знаешь Франсиско. Не для того он сидел здесь полгода, чтобы плыть домой. Если б он хотел в Панаму, то уплыл бы с Тафуром. Да и Альмагро отправился с нами явно не для того, чтобы сплавать до Сен-Фелипе и обратно.

Перальта поджал губы и промолчал. У них за спиной раздались шаги — стоило упомянуть в разговоре Альмагро, как он оказался тут как тут. Увидев Диего, оба собеседника почтительно расступились, освобождая ему место — они побаивались этого жестокого и прямодушного воина.

Репутация, сопровождавшая Диего Альмагро, обеспечивала ему почтительное обращение со стороны большинства окружающих. Человек с уголовным прошлым, абсолютно беспощадный, которому прирезать кого-нибудь было столь же легко, как высморкаться, он был ещё и крайне непривлекателен внешне — его лицо было пересыпано прыщами и оспинами.

Один глаз был слеп — печальная память о ранении индейским дротиком в голову, оставшаяся Диего после штурма приснопамятного туземного селения у мыса Кемадо. Его отвратительная внешность более чем соответствовала страху, который Диего наводил на людей.

На памяти Бартоломе Руиса, единственный, кто ничуть не боялся Альмагро — это был Франсиско Писарро. Может быть, именно поэтому они и стали равноправными компаньонами.

— Я желаю побыстрее высадиться, — пророкотал Альмагро низким голосом. — Страсть как хочется поскорее убедиться, что мы не слишком запоздали.

— А если всё-таки запоздали? — осмелился спросить Хосе.

— А если так, — ответил Диего, сохраняя хладнокровие, — то мы для начала предадим останки несчастного Франсиско и его людей земле, а потом продолжим путь в сторону Перу. В конце концов, с нами кормчий, который уже разведал этот путь. Насколько всё же мудро поступил Писарро, велев тебе тогда отплыть с Тафуром!

Руис подумал, что Альмагро не слишком огорчится, если застанет компаньона мёртвым. Тогда он разом становится единственным (если не считать Луке) наследником великого открытия и сможет прибрать к рукам сокровища Перу без необходимости делить их с Франсиско. Сам Бартоломе о возможной гибели Писарро думал с содроганием и старательно гнал от себя эту мысль.

Остров Сен-Фелипе был достаточно велик, горист, покрыт густыми джунглями — и в иных обстоятельствах им пришлось бы потратить достаточно времени на поиск Писарро и его людей.

Однако Альмагро, открывший Сан-Фелипе три года назад, полагал, что искать Франсиско надо на юге острова, там, где к востоку от него возвышался островок поменьше. Здесь побережье Сан-Фелипе образовывало нечто вроде заливчика, удобного для корабельной стоянки — и именно сюда они и держали путь.

— Всё, ближе мы не пойдем, — объявил Руис, — если не хотим пропороть брюхо… Матерь Божия!

Его восклицание относилось к маленькой фигурке, неожиданно появившейся на узкой полоске песчано-каменистого пляжа, пролегшей между океаном и резко идущей вверх возвышенностью, поросшей зеленью. Человечек отчаянно размахивал руками, видимо опасаясь, что судно пройдёт мимо. Но крика его не было слышно, ибо ветер уносил звуки в сторону.

— Ну, как минимум, один уцелел, — хладнокровно констатировал Альмагро. — А где один, там должны быть ещё как минимум несколько.

Живо спущенная на воду двенадцативёсельная шлюпка понеслась к берегу. Руис, сидевший на носу, жадно вглядывался, пытаясь опознать скачущего на берегу человека. И не мог — тот до бровей зарос бородой и был облачен в самое невообразимое рубище, изготовленное из шкурок каких-то неведомых животных.

— Какое счастье! — орал островитянин. — Мы вас всё-таки дождались! Ну, теперь уж доберусь до ближайшего собора — выставлю свечу в целую арробу!

Он ринулся к Руису, чтобы его обнять, но тот инстинктивно выставил руку.

— А, понимаю, — осклабился оборванец, — грязноват я для тебя, Бартоломе. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Пока ты там прохлаждался в Панаме, мы тут с трудом выживали…

И отпустил длинное заковыристое ругательство. Говорил он с заметным акцентом, по которому Руис его, наконец-то, и опознал.

— Кандия! — возопил Бартоломе. — Ты? А где все остальные? Где Франсиско?

Дрожащие от волнения руки Педро де Кандия сомкнулись в объятии вокруг шеи Руиса. Критянин долго не отпускал Бартоломе, словно опасался, что тот развеется дымом. К ним подошёл Альмагро.

— Где Франсиско? — пролаял он. — Почему ты тут один?

— А потому что остальные ухаживают за больными, — объяснил де Кандия. — Тут, знаете ли, не сахар: мало того, что лихорадка подстерегает, так ещё и ядовитые змеи кишат на каждом шагу. Нам не до праздных прогулок. Я сам здесь оказался только милостью Всемогущего — охотился за крысами. Знаете, тут такие водятся — очень вкусные! У них иглы на спине растут…

Альмагро передернуло.

— Веди нас немедленно к Франсиско. Минуты лишней здесь не задержимся.

****

Писарро поднялся с кожаного диванчика и встал, опираясь о борт, у окна, подставив исхудавшее лицо ночному бризу. Его лицо рельефно выступало при свете шестирожковой масляной лампы, покачивавшейся над грязным столом, установленным посреди каюты.

Как приятно было ощутить, что этот этап испытаний остался позади, что они, четырнадцать смельчаков, отказавшихся полгода назад возвращаться в Панаму, спасены верными товарищами!

— Да, изрядно вас потрепало, — произнёс Альмагро сочувствующим тоном.

— Не то слово, — меланхолично ответил Писарро. — Москиты, болотная лихорадка и тропические ливни. Тропические ливни, болотная лихорадка и москиты. И так почти семь месяцев! От этих ужасных ливней не могли спасти даже шалаши, которые мы сплели. Какое это было жалкое существование! Всё время мы занимались поиском пропитания — ловили рыбу, собирали улиток, пытались хоть что-то добыть охотой. Неудивительно, что мы впали в уныние…

Он упёрся невидящим взором в висевший на переборке золочёный щит с изображением виноградной грозди. Рядом с ним висела кривая мавританская сабля в кожаных ножнах, богато украшенных металлическим орнаментом.

— Наш вождь слишком скромничает, — вмешался де Кандия. — Это только его заслуга, что мы не сдались, не сложили рук и не сдохли на этом чёртовом острове. Франсиско всячески старался нас подбодрить, не давал впасть в отчаяние. Он следил, чтобы мы не пропускали ни одного богослужения, ни одной молитвы. Внушал нам, что Силы Небесные заботятся о нас в эти трудные дни…

Писарро прервал сподвижника:

— Ладно, об этом не стоит и распространяться… Кстати, Диего, ты уж не обессудь, но я решил переименовать островок. Теперь это остров Горгоны. Здесь просто кишат ядовитые гады!

Тот кинул на компаньона сердитый взгляд — Диего был самолюбив и остался недоволен тем, что Писарро отнял у острова имя, присвоенное открывшим этот клок земли Альмагро. Франсиско, однако, не обратил на недовольное лицо компаньона никакого внимания, ибо в душе его пели ангелы радости. Спасение!

Он взял со стола кружку с глинтвейном, с наслаждением сделал большой глоток.

— Я так благодарен своим людям — тем, которые сделали этот выбор. Просто чудо, что все они живы! Уверен, они останутся в хрониках нашего королевства навеки — как тринадцать рыцарей с острова Горгоны.

— Каковы наши дальнейшие действия? — сухо осведомился Диего, поглаживая бороду. — За полгода сидения здесь ты, наверное, успел детально продумать план?

Писарро не ответил. Он уселся на колченогую табуретку и свесил голову на грудь — окружающим показалось, что Франсиско глубоко ушёл в себя.

Навалилась усталость за эти нечеловечески трудные шесть с лишним месяцев. Всё это время Франсиско ни на секунду не забывал, что он вожак этой горсточки доверившихся ему людей, что он не имеет права и на минутную слабость. Всегда бодр, всегда весел, всегда убеждён в верности выбранного пути, он не поддавался ни голоду, ни болезням.

Франсиско всегда строго соблюдал заведенный им распорядок дня и требовал того же от остальных. Всегда первый в работе, первый в услужении больным, он, казалось, совсем не спал и ежеминутно был готов отдать последний кусок тому, кто слабее.

Его спутники, уж на что сами сильные духом, порой посматривали на Писарро с суеверным страхом. Они никогда раньше не подозревали, что человек может быть таким железным существом. И вот сейчас наступила расплата.

Почему бы не отдохнуть, в самом деле? Нет, он ни в коем случае не отказывается от великого плана! Империя Перу будет завоевана! Но сейчас ему, Франсиско Писарро, необходимо восстановить силы, истощенные за время этого необыкновенно трудного похода.

Почему бы не взять курс на Панаму? Пожалуй, Альмагро будет возражать, но Франсиско в случае надобности сможет сломить его сопротивление. Прийти в себя дома, набраться сил, а потом с новым воодушевлением — в поход на язычников!

Нет, это чушь… Кого он хочет обмануть — себя? Если «Санта-Вероника» бесславно вернётся в Панаму, нового шанса точно не будет. Скептики и насмешники убедятся в своей правоте, а новый наместник окончательно наложит запрет на южные экспедиции.

А даже если таковое разрешение и удастся вымолить, никто не даст денег на третью экспедицию — в уверенности, что она окажется столь же провальной, как и две предыдущие. Все его прежние спутники, вернувшиеся из двух экспедиций без обещанных им богатств, своими рассказами о пережитых лишениях отпугнут любых добровольцев.

Конечно, рано или поздно Перу завоюют в любом случае. Не сможет богатая индейская империя остаться в неприкосновенности под боком у владений испанского короля. Но процесс завоевания отодвинется на годы — быть может даже на десятилетия. А он, Писарро, уже стар и не сможет ждать долго. В любом случае, полагающиеся завоевателю почести и богатства достанутся кому-то другому…

Нет, только сейчас или уже никогда! А это значит, что надо вновь отринуть телесные немощи, встать выше их — как он и поступал все последние месяцы. Но где взять сил, когда они практически исчерпаны?

«Дайте мне только добраться до краешка перуанской империи, — сказал сам себе Франсиско. — Позвольте хоть краем взгляда увидеть золото и драгоценные камни. Я воспряну! Все мои утраченные силы вернуться ко мне втрое… А пока… Господь одарил меня богатым воображением, позволяющим мне увидеть умственным взором те вещи, что пока не даны мне въяве».

— Мы поплывём на юг, — решительно объявил Франсиско.

— А как же ваши больные? — озабоченным тоном осведомился Хосе Перальта.

— Здоровье больных, — ответил Писарро, — зависит не от направления нашего движения, а от заботливого ухода, который мы им, конечно, предоставим. Знаете, за время нашего сидения на Горгоне у меня было довольно времени продумать дальнейший план. Сейчас мы должны привезти в Панаму хоть что-то. Нечто существенное, что можно было бы увидеть и подержать в руках. Нужно золото.

— И где мы его сейчас возьмём? — немедленно осведомился Руис.

— Ну, ты помнишь, что некоторое количество золота есть, например, у индейцев, живущих на реке Сан-Хуан. В крайнем случае мы можем снова к ним туда наведаться. Не всё же мы у них вытрясли? Но вообще-то я предлагаю вам другую цель. Нам нужно плыть в Тумбес — а если получится, то и ещё дальше на юг!

— Доплывём ли? — усомнился Руис. — Уже пытались, но…

— Бартоломе, как можно настолько не доверять Проведению! Ты же сам привёз нам вести о Тумбесе! И не просто вести, а ещё индейцев из этого города, подробно рассказавших, как до него добраться. А то, что нам тогда это не удалось — так что удивительного? Вы же все помните, что тогда случилось? Мы затеяли это плавание в самый неблагоприятный сезон — мало того, что в лицо нам дул встречный ветер, так ещё недалеко от берега на север шло сильное морское течение. Опять же, начались бури и страшные грозы. Но мы нашли убежище на Петушином острове, отремонтировали каравеллы, продолжили путь и достигли страны Кито, совсем недавно перешедшей в руки правителя Перу. Здесь-то мы и увидели большие богатые города и скрестили оружие с их обитателями. Нас было слишком мало — ты, Диего, отправился за подкреплением, а мы остались дожидаться тебя на Петушином острове…

— Зачем так подробно пересказывать дела недавних дней, которые мы и так прекрасно помним? — воскликнул Альмагро. — Лично у меня необходимость плыть в Тумбес не вызывает никаких сомнений. Те два индейца из этого города, которых захватил Бартоломе, они и сейчас с нами. Пусть показывают дорогу. Я так понимаю, Тумбес — это ворота Перу. Мы обязательно доберёмся. А что дальше?

— Ну, людей у нас пока маловато для того, чтобы завоевать целую империю, — ответил Писарро, пощипывая бороду. — Значит, мы должны привезти из Тумбеса нечто такое, чтобы в следующий раз у нас оказалось предостаточно добровольцев. Но этого мало! Из того, что вы рассказали мне о новом наместнике, я делаю вывод, что он страдает ослиным упрямством. Даже если мы привезём сколько-то золота, не факт, что он согласится нам помогать или хотя бы не мешать. Нет, нам нужно заручиться поддержкой кое-кого повыше наместника!

— Уж не к губернатору ли Новой Испании ты хочешь обратиться? — понимающе переспросил Диего. — Что ж, идея, быть может, и неплоха. У кого, как не у Кортеса можем мы найти понимание? С другой стороны, не пожелает ли он, завоевав одно индейское царство, завоевать и второе? Как бы он нас не оттеснил…

— Мы обратимся к его величеству, — отчеканил Писарро. — Кто как не он заинтересован в завоевании новых земель, обретении новых богатств и спасении новых душ? Мы убедим короля, чтобы он дал нам разрешение на завоевание Перу и необходимые для этого средства. И заодно мы навербуем людей прямо в Испании. Вот у меня и появится, наконец, повод разыскать своих братьев…

Собеседники одарили Франсиско взглядами, в которых читалось ошеломление и восторг. Идея напрямую обратиться к королю Арагона и Кастилии Карлу I никому из них доселе не приходила.

— А ты уверен, что его величество к нам прислушается? — осторожно спросил Руис.

— Прислушается, — уверенно ответил Писарро, — если мы найдём достаточно убедительные доводы. В конце концов, чем мы хуже того же Кортеса или даже самого Колумба?

— Отличная мысль, — пылко вскричал Альмагро. — Франсиско, мы не зря избрали тебя вожаком — голова у тебя работает отлично! Если надо, я пойду за тобой на край света!

Писарро порывисто сгрёб компаньона за плечи.

— А я останусь верен клятве, которую мы дали друг другу. Вне зависимости от испытаний, что нас ждут впереди, я буду чтить свои обязательства перед тобой и Эрнандо.

— И я буду верен клятве, — пробормотал Диего. — Глинтвейн, гляжу, закончился? Ну, нам нужно что-то посущественней!

Слуга внёс в каюту большой позолоченный кувшин с огненным агуардиенте — на его боках искусный художник изобразил историю воспитания Бахуса нимфами. Затем на столе появились пять кружек из просмоленной кожи…

******

Видение того дня на борту «Санта-Вероники» предстало перед умственным взором маркиза Франсиско Писарро спустя тринадцать с лишним лет, когда он пал на каменный пол своего дворца в Лиме.

Вокруг него лежали осколки опалесцирующей чаши венецианского стекла на тонкой ножке, из которой он всего десять минут назад испил малагского вина, ожидая атаки изменников. Поодаль валялась слетевшая с головы тёмная шапочка.

Изрубленное тело отказывалось повиноваться, из раны в шее вытекала кровь, на сознание накатывался смертный сон. Левый глаз был выбит, правым он тоже почти ничего уже не видел — сгущалась тьма. Над ним нависли несколько фигур, испускавших торжествующие крики:

— Да здравствует король! Смерть тиранам!

— Долгие лета нашему господину и королю — и его наместнику Диего Альмагро-младшему!

«Это искупление», — успел подумать Франсиско. Угасающая память предъявила маркизу неказистое лицо его бывшего компаньона Диего де Альмагро, которому он когда-то дважды поклялся в верности. Того самого Альмагро, вместе в которым они завоевали огромную и богатейшую империю Перу.

Диего, несколько раз выручавшего его, Франсиско, в критических ситуациях. Того самого Альмагро, которого он, Писарро в конце концов вероломно обманул и, не дрогнув, обрёк на смерть! И вот сейчас возмездие явилось в лице сына убиенного — тоже Диего де Альмагро!

Франсиско уже не разглядел, кто нанёс ему финальный удар шпагой в горло — сам ли Диего де Альмагро-младший или кто-то из его приспешников. Губернатор Новой Кастилии немеющими пальцами начертал на полу крест своей кровью, поцеловал его и испустил дух.