Двенадцатый гость

Самым страшным временем года в детстве, конечно, была зима. Зимой казалось, что грань между жизнью и смертью почти стирается бесконечным числом маленьких странностей и незаметных ритуалов.

Тридцать лет спустя я уже не могу вспомнить, когда именно бабушка Евдокия устраивала поминальную ночь. Помню только, что утра в ту пору начинались с того, что нужно было согреть над конфоркой металлическую ложку и приложить её к разрисованному морозом оконному стеклу. Тогда маленькая лунка оттаивала и на некоторое время становилась прозрачной. За стеклом стояла темнота. Тёплые квадратики окон в доме напротив силились этот мрак разогнать, но куда им было справиться с такой большой ночью.

Мы жили тогда впятером в сталинской двушке: родители в одной комнате, мы с братом — в другой. Бабушка Евдокия ночевала на кушетке, стоящей в нашей комнате. Дни она проводила на кухне, беспрестанно по мелочи хлопоча по хозяйству — перебирала крупу, лущила орехи, пекла блины. Звон посуды и бряцание столовых приборов наполняли квартиру с самого утра.

Приборы в нашей семье были общими — все, кроме ложек. Видимо, пришедшие из разных наборов — они отличались размером, формой и узорами на ручках. Самая старая, гладкая, c наполовину «съеденной» лопастью была у Евдокии. Бабушка хранила её почти семьдесят лет — пронесла с собой через сумбур революции, великую войну и голодные послевоенные годы.

Зимой Евдокия вывешивала за окно кусочки сала на нитке, летом — сыпала крошки на широкий карниз. Она верила, что с птицами приходят вести от умерших родных.

А ещё послания с того света приходили с лавровым листом, который попадался в тарелке супа. Нам с братом полагалось такой лист передать бабушке, а она внимательно вглядывалась в него и потом говорила:

— Пишет вам дедушка Платон, — в семье, где родилась Евдокия, было одиннадцать детей. Выжили только трое. — Шлёт вам привет и говорит, чтобы не баловались.

Или же:

— Это письмо от дедушки Лёни, — муж её, наш дед, погиб молодым, даже до тридцати не дожил, оставив жену с двумя малыми дочерями. Второй раз бабушка замуж не пошла, так и жила вдовой. — Он передаёт, что завтра пойдёт снег.

Мы эти письма воспринимали со всей серьёзностью. Даже надиктовывали обратные послания, прежде чем вернуть лавровый лист в суп и притопить его. Тем более, что если дедушка Лёня обещал снег, то на следующий день снег непременно шёл.

На Рождество Евдокия всегда готовила кутью — несладкую рисовую кашу, в которую она добавляла вымоченный в воде изюм. Бабушка раскладывала кутью в две стеклянные пиалы — дед привёз их из Чехословакии ещё до свадьбы — и ставила кашу в холод между стёклами кухонного окна.

Одна пиала предназначалась живым, другая — мёртвым.

Кутью для живых ели на Рождество. Блюдо же для мёртвых оставляли в холоде ещё на несколько дней. А потом наступала поминальная ночь.

Вначале, в нашу комнату приносили круглый стол, обычно стоявший на кухне. Его накрывали застиранной, но все ещё белой скатертью с кружевным краем — самой нарядной из тех, что были в доме. В этот момент нам с братом ещё позволялось прятаться и играть под столом.

А потом на стол ставили пиалу с кутьёй. Когда я выглядывала из-за края стола, в электрическом свете она казалась мне неприступной стеклянной крепостью, затерянной на просторе бесконечной снежной степи. Одиннадцать алюминиевых ложек расставляли вокруг пиалы так, чтобы черенок упирался в скатерть, а лопасть касалась края блюда.

Это были ложки для мертвецов. Ставя на стол каждую из них нужно было произносить имя покойного. Одно за другим Евдокия называла имена восьми усопших братьев и сестёр, родителей, мужа. Ложки медленно вынимались из полотняного мешочка и выстраивались вокруг кутьи, как стражники, готовые нести долгий и опасный ночной караул.

Когда приготовления были окончены, бабушка гасила свет, и все выходили из комнаты. Дверь запирали, и до рассвета было настрого запрещено входить туда, где должны трапезничать мёртвые.

В эту ночь время тянулось медленно и жутко. Мы с братом прятались под одеялом на импровизированной постели, сооружённой для нас в родительской комнате из покрывал и диванных подушек. Часы тикали на полке серванта, и мне казалось, что между их размеренными шагами я слышала что-то ещё. Будто какие-то шорохи раздавались за стеной, в запертой комнате. Однажды я даже услышала, как на стол упала алюминиевая ложка.

— Туда нельзя входить, что бы ни случилось, — говорила бабушка, и меня пробирал ужас. — Что бы вы ни услышали, кто бы вас оттуда не звал знакомым голосом.

Тогда я не понимала, что повторяет это Евдокия каждый год не для нас, а для себя. Ведь мы никогда не встречали её мертвецов и не могли знать их голоса. А она — знала.

Ближе к полуночи дом засыпал, и мы тоже проваливались в сон, устав бояться. Мне тогда снилось, что тёмный коридор нашей небольшой квартиры стал бесконечно длинным, и я иду по нему, дрожа то ли от ужаса, то ли от восторга. Будто в конце коридора я распахну запретную дверь и, наконец, увижу и дедушку Лёню, и деда Платона и прабабку Марию, которую унесла холера в тридцать втором. Коридор всё не заканчивался, а я всё шла, но так и не могла приблизиться к заветной комнате.

Солнце вставало поздно. Только дождавшись первых лучей, мы отпирали дверь и с опаской заглядывали вовнутрь.

Каждый раз я ожидала увидеть пустую пиалу, но кутья всегда оставалась нетронутой. Только приборы, казалось, были немножечко сдвинуты со своих мест.

— Бабушка, они приходили?

Евдокия кивала и принималась собирать ложки обратно в мешочек — ими не пользовались в другое время.

— Ба, а почему они не поели?

— Наверное, всё хорошо у них, не голодают. Так, пригубили помаленьку и пошли.

Живым есть кутью для мёртвых было нельзя. Её высыпали на землю — так, чтобы птицы расклевали и унесли на небо.

Круглый стол возвращали на кухню, скатёрку прятали до особого случая, а мы с братом быстро забывали страх, который с вечера гнездился в солнечном сплетении.

Бабушка Евдокия умерла внезапно, от сердечного приступа, когда мне было восемь. Её нашли на кухне, прямо на полу. В тот день мама приехала в школу, чтобы забрать нас с занятий раньше положенного. Она плакала, а я не пролила ни единой слезы. Я точно знала, что Евдокия никогда не боялась смерти. Она жила в согласии со своими мёртвыми и, наконец, встретилась с ними.

Тем вечером я взяла старую, гладкую ложку с наполовину «съеденной» лопастью и положила её в полотняный мешочек. Теперь их стало двенадцать.

Двенадцать гостей, которые придут есть кутью в запертой комнате в ночь после Рождества.