«На земле нет ничего, что не могло бы быть лекарством». Это строки из «Чжуд-ши». Человека, зачерствевшего в антропоцентризме до заурядной брезгливости, эта максима тибетской медицины может повергнуть в оторопь.
Правда, таких остается все меньше. Перед лицом экологической катастрофы трудно не осознать единства природы и человека. Понимание всеобщей связи бренного и вечного, земного и космического приходит к. людям.
Странным образом древние поверья находят подтверждение в экспериментах современной науки.
Так думал я, отправляясь по заданию редакции в Улан-Удэ — центр живой буддистско-ламаистской конфессии СССР, средоточие древних памятников восточной культуры и основной полигон современных исследований тибетской медицины.
...Московская писательница, давняя моя знакомая, как-то в смятении чувств рассказывала о своем визите к «тибетскому доктору»: «Он мне только ладошку пожал и говорит: «Пошка. Пошка болит». Это ведь так и есть,— продолжала она после многозначительной паузы.— Но он-то откуда узнал? И диету предложил какую-то невообразимую! «Ешь,— говорит,— что в детстве ела. Фрукты, овощи — это только для южан хорошо. Нам, северным людям, полезна лапша, творог, баранина в бульоне...» — «Постой,— перебил я,— это же просто дежурные блюда бурятской национальной кухни. Да кто он, твой целитель?» — «Как кто? — удивилась она.— Галдан Ленхобоев, конечно».
Галдана Ленхобоева я знавал еще, когда жил в Улан-Удэ. Тогда он работал модельщиком в чугунолитейном цехе улан-удэнского завода «Электромашина». Мы посмеивались, что по вечерам он самоучкой осиливает старомонгольские книги, что каждый выходной мотается на мотоцикле по степным распадкам в поисках лекарственных трав, а каждый отпуск уходит в Саяны собирать мумие... Он считался этаким городским чудаком. Через двадцать лет к Галдану Ленхобоеву больные съезжались со всех концов страны, а в Москве у него была постоянная врачебная практика в кругу интеллигенции. С точки зрения медицинской меня это не волновало. Я был, как это пишется в справках, практически здоров. Но вдруг ясно ощутил, словно воочию увидел, что Галдан Ленхобоев сделался совсем другим человеком...
Тайна тибетской медицины виделась мне теперь не в фактах чудесных исцелений, а в повседневном мышлении ее творцов и адептов. Мне хотелось войти, как в реку, в поток древнего сознания, проникнуться им, насколько удастся, пережить, если повезет, хотя бы момент реального контакта с иным ощущением и пониманием мира. И рассказать об этом.
Созерцая обычный пейзаж Селенгинской долины, невозможно расчленить его на ЗЕМЛЮ, ВОДУ, ВОЗДУХ, ОГОНЬ и ЭФИР (космическое дыхание). Эти пять первоэлементов буддийской космогонии, которые составляют все сущее, нельзя разглядеть непросветленным взором. Их может показать только посвященный, как сделал это в гравюре «Береза на холме» Цырен-намжил Очиров.
Селенгинская долина. Взгляд путешественника и взгляд народного художника.
Этот сельский учитель из Кижингинского аймака начал рисовать, только выйдя на пенсию. Уже позади были те циклы лет, когда, как говорят на востоке, человек живет «как дитя», и «как солдат», и «как отец семейства», а впереди оставались только годы «мокша» (отрешение от бренного и соединение с вечным). Но кто имеет призвание, тот его не минует. Золотая медаль на вернисаже народных художников в Англии, золотая медаль в конкурсе самодеятельных художников на ВДНХ — отметили уровень его мастерства.
Воля случая, что работы Очирова попались мне, когда накопившиеся в поездке впечатления никак не складывались в целостное представление. Мешала скорее всего накатанная колея «европейского» мышления. Идти дальше по неведомой культурной территории без проводника-аборигена было просто безрассудно. И вот тут, как по заказу, развернулась передо мною во всей наглядности иная традиция мышления, схваченная языком графики. Сцены «Выплавка железа», «Приготовление арсы», «Выделка кожи» были нарисованы, что называется, «по преданию». Ведь художник не мог видеть, как это делалось двести-триста лет назад. Но с этнографической точки зрения рисунки были безупречны. И потому они словно втягивали в себя, в глубь традиционных житейских коллизий, в старинный фольклорный строй чувствований и переживаний. И не казалось уже странным ни свечение небес, ни одушевленность вод, ни безмятежность человеческих лиц...
Цырен-Намжил Очиров знал, в чем счастье. Он рисовал человека в лоне природы, а не «на лоне», как мы привычно говорим. Разница величиною в эпоху. От бренной радости потребления природных благ художник возвращался к спокойному слиянию с природой, к вечному первоисточнику бытия...
Самому Очирову, надо полагать, до подобных умозаключений и дела не было. Он рисовал то, что рисовал. Но, видно, и того было предостаточно, потому что вдруг, как зарница, просверкнула у меня негаданная мысль: «А если тибетская медицина не что иное, как момент непосредственной связи человека и природы, своего рода искусственный канал, восстанавливающий преждевременно разорванную пуповину?» Просверкнула... и сфокусировала внимание на том моменте, общем почти для всех систем древнего врачевания, когда целитель полной мерой своих знаний, опыта и силы духа как бы заново подключает угасающего человека к животворящему энергетическому полю вечности. Типичный пример — камлание шамана, его магический экстаз, подключаясь к которому соплеменники забывали о болях, восстанавливали спокойствие души, зоркость глаза и твердость руки.
Шаманы были древнейшими лекарями и в Забайкалье. Характерно, что Очиров изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. И в этом ценность рисунка, где этнографическая точность магической атрибутики — от бубенцов, свисающих на ремешках с пояса шамана, до рогов, венчающих его головной убор,— служит воссозданию самой атмосферы древнего обряда. Простоватый на вид, в предписанном традицией убранстве представитель так называемой примитивной культуры способен был ввести себя и вовлечь окружающих в экстатический транс, который современная психологическая наука назвала бы «измененным состоянием сознания, открывающим запредельные возможности человека».
Три эпохи забайкальского врачевания:
Настоятель Янгажинского дацана Шираб Банзаракцаев. Скульптурный портрет вырезан плотником ламаистского монастыря С.-Ц. Цыбиковым в конце XIX — начале XX века. «Камлание шамана». Художник изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. Дандар Базаржапович Дашиев, филолог отдела биологически активных веществ Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР.
Сегодня в нескольких научно-исследовательских институтах созданы специальные лаборатории для изучения шаманистских методов. Но выяснилось, что изучать почти что нечего. Как это часто бывает в народной медицине, нет теории лечения, знания отрывочны и разрознены. Индивидуально эффективные приемы практически невоспроизводимы для других шаманов. Другое дело врачеватели тибетской медицины...
Это был, как говорится, клинок другого закала. В чем можно убедиться воочию, взглянув, к примеру, на деревянную статую настоятеля Янгажинского дацана Шираба Банзаракцаева. Ее вырезал плотник ламаистского монастыря Санжи-Цыбик Цыбиков, основатель оронгойской школы деревянной скульптуры. Тут есть некоторая тонкость, о чем следует упомянуть особо. По ламаистскому канону, религиозный деятель достаточно высокого ранга считается ипостасью высшего божества, так сказать, живым богом. И в сущности, эта статуя — культовое изображение, более того, сакральная скульптура, обладающая самостоятельной святостью, что-то вроде чудотворной иконы. Но вместе с тем — это портрет реального человека.
Сколь контрастно неистовой самораскрытости шамана сосредоточенно-непроницаемое лицо настоятеля и его «закрытая поза», в которой только и разрешало; с изображать историческую личность! Но это невозмутимость особого рода. За нею — знание безотказных средств воздействия на людей. За нею библиотека: медицинские энциклопедии, фундаментальные трактаты, фармакологические справочники, анатомические атласы... Да этот человек сам был живой библиотекой, ибо все выучил наизусть и ни в мысли, ни в жесте не смел (и не хотел) и на йоту отклониться от предписаний учения. И при том он вовсе не был очеловеченным запоминающим устройством, лишенным творческого начала. Бурятские ламы, хотя сами и не писали медицинских сочинений, сумели ввести в тибетскую медицину сотни (!) новых видов лекарственных растений, произрастающих в Забайкалье, чтобы заменить экзотическое сырье из тропических стран. Почти каждый дацан составлял собственный рецептурный справочник — «Жор». Наиболее авторитетны были «Большой агинский жор» и жор настоятеля Иволгинского дацана Чойнзеня Иролтуева.
По-человечески любопытно, а как же все-таки жилось им, светочам знания, во мраке средневековья? Ведь это, в сущности, та самая ситуация, моделируя которую писатели-фантасты Стругацкие назвали свой роман «Трудно быть богом». Не ожесточала ли их неприкрытая грубость феодальных нравов? И не впадал ли в гордыню врачеватель, которому поклонялись как сверхъестественному существу?
Я нашел, кого об этом спросить в Бурятском филиале Сибирского отделения Академии наук СССР. Когда в 70-х годах высокое научное руководство обратило наконец внимание на залежи трактатов тибетской медицины в музейных хранилищах и решилось, так сказать, отделить легенду от реалий, оно не обнаружило в своем ведомстве ученых, способных свободно ориентироваться в древних рукописях. Тогда вспомнили об оставшихся еще в живых знатоках народной медицины. Так появились в штатах Бурятского филиала Дашинима Дамдинович Бадмаев и Ладо Ямпилович Ямпилов. В свои преклонные лета обходили они с ботаническими экспедициями института таежные распадки Еравны, степи Кижинги, саянские горные пастбища, указывая ученым лекарственные травы и целительные минералы. Старший научный сотрудник Цеза Александровна Найдакова, которая была их официальным начальником и одновременно почтительным учеником, вспоминает теперь об этих экспедициях как о поре безмятежного счастья.
«Мы были одно с природой. Каждая ветка сулила укрытие, каждый глоток воды имел вкус. Не проходило ощущение полной защищенности, свободы от всяких тревог и проблем. Сколько красот увидела!.. А с местным населением что делалось! Молва впереди нас бежала. Люди целыми улусами выходили навстречу экспедиции, чтобы хоть увидеть наших стариков. Только тогда мы замечали, что не вполне обычные они члены коллектива... Терпимость и такт — вот что в них достойно восхищения. Скажем, я для них была не очень удобным руководителем. Во-первых, непосвященная, во-вторых, женщина. Как передать знание, не нарушив завета? И они, бывало, начинали при мне переговариваться между собою: «Ты не помнишь, как делать вытяжку?» или «Смотри-ка, и здесь растет золотой корень...» А я слушаю да запоминаю... Дамдиныча уже нет среди нас. А Ладо Ямпилович вернулся в Агинский дацан. Как-то написал письмо. В нем рецепт: «Приготовь, пришли...» Это для меня как посвящение, как диплом, вроде ваковского»...
После долгих просьб и уговоров Цеза Александровна соглашается огласить для читателей журнала «Вокруг света» хотя бы один рецепт, который, по ее выражению, попроще и побезопаснее. Она раскрывает похожую на амбарную книгу сброшюрованную рукопись и пишет быстрым провизорским почерком:
Рецептурная пропись:
1. Желчь рыбы.
2. Желчь чайки.
3. Остролодочник остролистый, корни.
4. Чабрец.
5. Аконит синий, молодые листья
(не выше четырех пальцев руки).
6. Гидроокись железа.
7. Кровь лягушки.
8. Желчь медведя.
Все смешивать с грудным молоком и смазывать раны огневого ожога.
«Большой агинский жор»
— Действительно безобидный рецепт,— говорит Владимир Эрдэмович Назаров-Рыгдылон, кандидат медицинских наук, взглянув на полученную мною пропись.— Но у нас ушло бы восемь, а то и все десять лет, если бы захотели такое лекарство запустить в массовое производство. По существующему положению, сначала надо на животных экспериментально проверить безвредность для организма каждого компонента и всех возможных сочетаний. Потом клинические испытания. Потом надо синтезировать заменители сырья, потому что для массового производства может просто не хватить, к примеру, медведей. И тем же порядком проверить заменители... Потом запатентовать. Потом разработать промышленную технологию. Потом добиться разрешения на внедрение. Потом найти промышленные мощности. И это всего лишь 8 компонентов. А прославленный «Красный отвар» — это 12 компонентов, так называемый «Полный сбор граната» — 64. Знаменитая «Золотая пилюля» ото всех болезней, включая злоумышленное отравление ядом,— это 75 компонентов! И каких?! Жемчуг, бирюза, желчные камни слона, рог носорога... Перечень сырья в «Чжуд-ши» сегодня читается словно Красная книга. Значит, приходится искать заменители. Значит, синтез. Проверки и перепроверки. Приглашая на работу, мне говорили: «Ты будешь делать лекарства». Но фактически я экспериментатор. К сожалению, очень слаба материальная база. Лабораторных животных везем из Москвы. В дефиците даже микроскопы. А от нас ждут «золотую пилюлю». И такие ожидания как не понять? Что можем — делаем...
Он умолк, прикрыв глаза темными веками. Потом сказал: «Обратитесь-ка к нашему филологу. На сегодня точный перевод древних текстов остается самым верным средством снизить объем экспериментальной работы...»
Филолог, увидев нежданного посетителя, поднялся над занимающим две трети кабинета письменным столом и, узнав о цели визита, произнес: «Располагайте мною».
Несуетливая благожелательность сквозила в каждом его жесте. Но какая-то безличная благожелательность посвященного ко всему сущему, ибо все сущее находится под покровительством учения. Непонятным образом он приветлив и отчужден одновременно. Разговаривая, предпочитает вежливо стоять. Но стоит, расслабив плечи, как бы отрешившись от тревог — словно в позе релаксации. Он кажется посланцем древности, хотя его по-европейски молодежная рубашка с мягким воротом ни покроем, ни цветом не похожа на желтые или оранжевые одеяния буддийских аскетов.
Слушая его, испытываю почти физическое наслаждение. Свободно льющаяся, чистая до фонетических обертонов и ненавязчиво учтивая русская речь наводит на мысль о лингвистической школе, уходящей корнями в петербургскую языковую традицию. Дандар Базаржапович Дашиев и в самом деле учился в Ленинграде. И своим учителем считает университетского тибетолога Бронислава Ивановича Кузнецова. Но значимее иное. Профессиональный класс филолога определяется его способностью проникнуться духом культуры, проявляющимся в языке. И раз уж Дандар Базаржапович говорит «по-петербуржски», значит, и на тибетском способен погрузиться в куль-ТУРУ до первого тысячелетия...
— В медицинской терминологии тибетцев,— говорил между тем Дашиев,— отразились и мировоззренческие их представления, и особенности жизненного уклада, и связи с другими народами. Попробуйте, скажем, узнать шлемник байкальский по описанию: «Листья похожи на мечи гневных божеств». Иной склад души и иной тип мышления. Чтобы понимать «Чжуд-ши», нужно жить в ее мире. Да и вернуться оттуда можно только в ту культуру, которая сама по себе достаточно умна, способна — пусть по-своему — воспринять древнюю премудрость...
После беседы с Дашиевым отправляюсь под своды музейного хранилища, чтобы вновь предаться затягивающему разглядыванию древних миниатюр, дополняющих капитальный труд по тибетской медицине «Baйдурья-онбо». Более 10 тысяч красочных рисунков, тесно заполняющих 77 листов (81,5x66,5 см), словно мультипликационная кинолента, наглядно демонстрируют весь процесс врачевания. В тончайших деталях. Это так называемый «Атлас тибетской медицины», тайно, с риском для жизни вывезенный в прошлом веке бурятским ламой Ширабом Сунуевым из монастыря Сэртогмэнда.
1200 рисунков изображают, например, только диагностику по пульсу, разделяя 360 видов пульса, связанных с сезонно-временными, суточными, циклическими и циркадными ритмами.
Самое поразительное, что это обыкновенное учебное пособие. Рисунки здесь должны восприниматься буквалистски точно. Хирургические инструменты нарисованы так, что толковый ремесленник-кузнец мог бы выковать, допустим, долото для трепанации черепа, как говорится, «без чертежей». А лекарственные растения изображены так, что понимаешь, почему листья упоминавшегося шлемника байкальского тибетцы сравнивали с «мечами гневных божеств», европейские же ботаники называют их ланцетными, используя наименование обоюдоострых медицинских ножей.
Но далеко не все так ясно в «Атласе» для современного человека. Анатомические изображения органов сопровождаются аллегорическими рисунками их функций. Сердце — царь, восседающий на троне; почки — министры, семенной пузырь — кладовая царской казны... Аллегории прозрачны. Но миниатюра перестает быть однозначной и меняется даже формально. Не соблюдаются больше пропорции фигур и предметов, разрушается линейная перспектива, раскраска уходит от естественных тонов и превращается в цветовую символику. Как будто художники теряют умение или даже саму способность изображать предметы адекватно натуре. Нелепое предположение, конечно. Точность кисти поразительна. Рисунок исполнен смысла. Но смысл этот многослоен, и до глубин не добраться. Непроницаема структура образа, потому что не удается взять в толк, как и зачем он строится.
«Бурятка XVII века». В восприятии художника эта реальная женщина — земная сестра богини Белой Тары
Приходит на память гравюра Очирова «Горное озеро», почти условный рисунок, на котором горы изображены как на гипсометрической карте, только горизонтали не расцвечены по ступеням высот. Словно художник вел топографическую съемку с самолета. Вообще-то у Очирова были для этого и знания, и опыт. Сельский учитель, он и топографию должен был знать и уметь объяснить школьникам. А в годы войны стрелок-радист Очиров летал на дальнем бомбардировщике. Но в том-то и фокус, что это горное озеро он рисовал с земли. А топографические знаки и летный опыт использовал намеренно, как художественный прием, чтобы создать многослойный, загадочный, но вполне реальный образ. Как будто хотел, чтобы озеро равно возможно было и найти на карте, и узнать в натуре. Хотя для непосвященного и то и другое в равной степени затруднительно. Непривычная для нас, особая манера духовного освоения мира — слитость методов искусства и науки. Реликтовый стиль древнейших эпох. А может быть, многослойный смысл миниатюр из «Атласа тибетской медицины» тоже не более чем побочный эффект попытки языком рисунка передать медицинское знание, лишенное всякой наглядности? Не скажу, что с этого момента мне стала понятна любая миниатюра. Но в каждой ощущалась теперь философская подоснова. И сам собой родился вопрос, ради которого стоило добиваться интервью с человеком, чье имя возникало всякий раз, как только разговор заходил о современных исследованиях тибетской медицины...
Эльберт Гомбожапович Базаров, руководитель отдела биологически активных веществ Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР, принял меня в 8 утра, за час до начала рабочего дня. Другого времени у него не оказалось. Спрашивать начинает сам Эльберт Гомбожапович: «Допуск имеете? С дирекцией института визит согласован?» Он умеет держать посетителя на дистанции не хуже иных московских чиновников от науки, любящих подчеркнуть, что их время «расписано по минутам на год вперед». И одет так же, как они: дорогой шерстяной костюм импортного кроя, неброский галстук... Но одна деталь оставляет место надежде: ярко-красный жилет из китайского шелка «с драконами и змеями». «Ладно,— думаю,— жесткий тон разговора позволяет и мне жестко поставить свой вопрос».
— Эльберт Гомбожапович, в вашей книге «Очерки тибетской медицины» говорится: «Древние и средневековые медики, отбирая в течение многих веков лекарственные средства из окружающей природы, выполняли, по существу, огромный эксперимент на людях. Лучшие лекарственные средства получали путевку в жизнь, а худшие — отбрасывались...» Вы действительно считаете, что такая система теоретически обоснованного врачевания, как тибетская медицина, могла быть выработана чисто эмпирическим путем, методом проб и ошибок? С точки зрения мирового науковедения это вряд ли возможно даже методологически. Самая невероятная версия, типа: тибетская медицина — «след исчезнувшей цивилизации» или «дар пришельцев из космоса», или «боговдохновенное озарение» — кажется более правдоподобной. Вас как исследователя полностью удовлетворяет столь рационализированное толкование загадок Тибета?
В ответе Базарона не найти ни «да», ни «нет». Похоже, он вообще говорит не о том. Неспешно излагает космогонические взгляды индуизма. Констатирует, что структура «Чжуд-ши» и «Вайдурья-онбо» приближена к структуре человеческой памяти, обнаруживая в древних трактатах «информационные блоки и узлы», «гомеостатические сети», «фреймы» и «терминалы». Подчеркивает, что тибетская медицина не только знала, как лечить, но и считала нужным «оставлять без лечения», если больной поражен «девятью конечными, прекращающими жизнь недугами». Подробно остановившись на первом конечном недуге — «истечение срока жизни, предопределенного судьбой» (наступление естественной смерти) и восьмом — «полное истощение основных сил организма»,— он словно бы подготавливает общий вывод: «Тибетская медицина стремилась к активизации жизненных сил. При разных болезнях в лекарства вводились одни и те же компоненты, потому что главным объектом воздействия была иммунная система человека». Заканчивает он афоризмом: «Не лечение, а коррекция — вот что такое Тибет!»
Нетрудно изложить, что он сказал. Но как он говорил, бессмысленно передавать на бумаге. У тибетских врачевателей есть правило: «лечить как сгребают сено», когда, начиная сразу со всех сторон, люди с граблями движутся от краев луговины к центру, где и ставят скирду, обнося ее защитной оградой. Нечто подобное совершалось теперь с моими мыслями. Рассыпанные ранее догадки и предчувствия сошлись и сложились в четкие слова, будто написанные на листе:
— Тибет — место, где воочию видно, что человеческое существо едино не только с природой земли, но и с миропорядком космоса. Конечно, не каждый это может выразить столь полно и определенно, как художник Николай Рерих. Но не почувствовать этого нельзя. Так стоит ли удивляться, что именно здесь люди осознали: природа не только вне, но и внутри человека? Причем не в каком-то метафизическом смысле, а совершенно реально, как его иммунная система, обеспечивающая выживание человеческого рода. Об иммунной системе не скажешь, что это достижение самого человека или плод цивилизации. Но благодаря ей бессмертие человечества, разворачиваясь по стреле времени, стремится к бесконечности. А без нее — смертные муки, бездна страданий, мрак отчаяния и пресечение жизни. Милосердие вечности — вот что такое присущая человеку способность подпитывать свою иммунную систему космическими в своей сути силами природы, в которой, как говорится в «Чжуд-ши», «нет ничего такого, что не могло бы быть лекарством». Тибетская медицина — это не лечение, а коррекция жизненных сил человека в соответствии с состоянием природно-космической среды обитания...
Этих слов Эльберт Гомбожапович не произносил. И не могу поручиться, что он так хотя бы думал. Но утверждать, что он и не мог так подумать, тоже нельзя. Как это сложилось в моей голове в ходе нашего разговора, так и осталось моей окончательной точкой зрения. Может быть, ошибочной, но, пожалуй, не более нелепой, чем все остальные выдвинутые на сей счет гипотезы.
— Методами тибетской медицины европейцев лечить легче, чем бурят, монголов и эвенков,— сказал Эльберт Гомбожапович Базарон.
А древнее изречение гласило: «Почитание чужих богов — не более чем святотатственная лесть, бесплодное и бесполезное лицемерие».
Никак не сходились у меня концы с концами. А в запасе оставался только прощальный визит в хранилище Музейного объединения.
...Одно из изображений Белой Тары меня особенно привлекало. Поменьше, чем другие скульптуры, почти статуэтка, изваяние это завораживало юной женственностью богини, словно портрет земной красавицы. Неизвестный скульптор ни в чем не отступил от традиции. Каноническая поза. Классические жесты: правая рука обращена к людям в жесте «данамудра» — жесте дарования; левая предназначена для вложения цветка или павлиньих перьев. Но семь глаз богини смотрят с таким пониманием земных страстей и страданий...
Теперь рядом с Белой Тарой я видел мысленно ее земную сестру по милосердию с павлиньим пером в руке, как изобразил бурятку XVII века Цырен-Намжил Очиров. И думал, что жизнь каждого трагична в своей конечности, что сострадание — самый верный путь от сердца к сердцу и самая прочная связь между людьми. Недаром же американский гений общения Дейл Карнеги учил коммивояжеров и страховых агентов: «80 процентов людей, которых мы встречаем на улице, нуждаются в сострадании. Окажите им сострадание, и они вас полюбят...» Это не вызывало сомнений, но и не давало окончательного ответа.
Я думал также о том, что милосердие было тем ключом, который открывал границы национальных культур, и мировыми религиями становились те верования, которые провозглашали добро высшим принципом бытия и могли подкрепить свои догматы успехами своей медицины и широтою своей благотворительности. Эти мысли тоже казались вполне логичными. И тоже не давали исчерпывающего ответа...
— Что, влюбились? — Легкая ирония сквозит в голосе молодой смотрительницы фондов, наверное, уже привыкшей к тому, что я подолгу задерживаюсь перед этой скульптурой.
Я оборачиваюсь и словно впервые вижу свою постоянную собеседницу. Тень улыбки в излуке темных губ, четкий абрис скул, безмятежная ясность взгляда — одно лицо с той, чьи черты воспроизвел ваятель Белой Тары.
...Переселение душ и лиц...
...Сохранение культуры и генотипа...
Закручивается новый виток гипотез. И устремляется, словно завершая полный оборот спирали, к научному выводу того вдохновенного астрофизика, который открыл циклическое совпадение пульсации пятен на Солнце и общественных катаклизмов на Земле. «Жизнь Земли,— писал знаменитый ныне А. Л. Чижевский,— всей Земли, взятой в целом, с ее атмо-, гидро- и литосферою, а также со всеми растениями, животными и со всем населяющим человечеством, мы должны рассматривать, как жизнь одного общего организма».
Евгений Пронин, доктор филологических наук
