Дагестан для меня необъятнейший край. Немало пришлось поколесить по его горным дорогам, жить в городах у моря и пробираться к аулам, затерянным в заоблачной выси. Иногда казалось, что удалось посмотреть и узнать уже довольно много. Но стоило взять подробную карту или поговорить по душам с горцами, как обнаруживалось, что я, к примеру, не был еще у лакцев в Балхаре, где женщины-мастерицы делают из глины кувшины, или у рутульцев, резчиков по камню, или в селении Анди, где издавна валяли из овечьей шерсти наплечные бурки — в них ходили в атаку и лихие герои гражданской войны. И ничего не оставалось, как вновь собираться в дорогу, а, уезжая, знать, что Страна гор поманит еще не раз...
Знакомство мое с Дагестаном .началось с Хунзаха, аула, раскинувшегося на склоне высокогорного плато, которое, окружали, как забором, остроконечные вершины. В давние времена Хунзах был столицей аварцев — самой многочисленной народности Дагестана. Камни Хунзаха помнили Хочбара, легендарного защитника бедняков, Шамиля и Хаджи-Мурата.
Во время боев за Советскую власть Хунзах прославился мужеством красных партизан Муслима Атаева, громивших здесь белобандитов, а в крепости Арани, где сдерживали осаду врага полуголодные красноармейцы и победили, стоит памятник хунзахцу Магомед-Мирзе Хизроеву, пламенному революционеру, мечтавшему на склонах гор увидеть цветущие сады. Магомед-Мирза Хизроев был одним из тех трех ходоков, что в феврале 1921 года побывали у Владимира Ильича Ленина и рассказали вождю революции о нуждах и заботах своей земли.
Неподалеку от Хунзаха находится и аул Цада — родина известных поэтов. Одним словом, Хунзахское плато — место, дорогое для горцев. Я прилетел туда зимой, лежал снег, и на какой-то миг, почувствовав сипу пронзительного ветра, растерялся, не зная, куда же идти...
— Ты к кому приехал? — спросил меня подошедший старик в черной папахе и бараньей шубе с рукавами до земли.
— Ник кому... — ответил я в растерянности.
— Ни к кому — нельзя, — сказал горец, — Старики наши говорили: «Если ты приехал ни к кому, то на тебя и собаки лаять не будут». Приезжать надо к другу-кунаку. Поэтому, знаешь что, пойдем-ка ко мне — я буду твоим кунаком.
С той поры, когда бы я ни приезжал в Дагестан, всюду находил себе кунаков. Был я у лезгин. В Кизил-Дере — Золотой долине, где геологи отыскали и оконтуривали залежи богатых руд. В Хнове, отдаленном ауле, куда смогли провести электричество только тогда, когда научились ставить опоры в горах с помощью вертолетов. В похожем на яблоневый сад большом лезгинском ауле Ахты.
Аул этот известен с давних пор горячими целебными сероводородными источниками. Как дорогому гостю горцы предложили мне искупаться в ванне с самой горячей, почти кипятком, водой. «В два раза помолодеешь», — уверяли они... Однако славен Ахты не только источниками. В Ахты есть музей, который считается вторым в Дагестане, после музея Махачкалы. В нем собраны серебряные украшения, старинные книги, утварь, предметы быта, оружие шамилевских времен — все это жители окрестных аулов передали музею безвозмездно, в дар. В Ахты я узнал, что лезгины вообще любят делать подарки. Благодаря этому свойству их души даже возродилось, говорят, забытое одно время традиционное искусство изготовления из абрикосового дерева деревянных ложек.
— Возьми, — говорил мне новый кунак Пирин Пиринов, вручая перед отъездом целый набор ложек разной величины.
— Зачем так много? — удивился я.
— Подаришь, — сказал Пиринов. — Одному, другому... Не стесняйся, дари. Пусть знают о Дагестане. Древнее ремесло, как песня, не должно умирать...
Об этих словах я вспомнил спустя несколько лет, когда оказался далеко на севере, в долганской фактории Попигай. Лезгинский юноша Руслан, узнав, что на фактории осталось всего два баргана — национальных музыкальных инструмента, взялся изучить свойства стали, из которой были сделаны барганы, и изготовить их столько, «чтобы дивная музыка предков, — как говорил Руслан, — никогда не замолкала в Попигае».
Я узнал дагестанцев — тех же лезгин и аварцев, рутульцев и лакцев, агулов и даргинцев — и в нелегкие для их жизни минуты. Когда один за другим в Махачкалинском аэропорту приземлялись тяжелые самолеты, груженные палатками, медикаментами и продовольствием для пострадавших от землетрясения. И оттого, что горцы с первых же минут бедствия собрали свои силы воедино, оттого, что ощущали поддержку всех народов нашей страны, на лицах их я не заметил следов паники или растерянности.
В разрушенной дотла Кумторкале живущие в палатках люди верили, что их новое село непременно будет краше прежнего. Со дня на день ожидали прибытия студенческих отрядов, про которые председатель колхоза с восхищением рассказывал, что работают они как муравьи, — разом навалятся, глядишь, пол-улицы уже готово. И вера в них была не напрасна. Через несколько лет мне довелось проезжать мимо Коркмаскалы — нового аула кумторкалинцев. Дома широко разбежались по степи, вокруг зеленели сады. С прежним аулом и сравнивать было нельзя. И как приятно было встретить потом в узбекском Газли, так же пострадавшем от землетрясения, среди бойцов студенческих строительных отрядов девушек и парней из Дагестана.
Но Дагестан так и остался бы для меня лишь приоткрытой книгой, не побывай я на Сулаке, главной реке этой земли...
Сулак рождают четыре Койсу. Начинаясь ручейками у ледников Главного Кавказского хребта, четыре Койсу, пропилив горы, сливаются за Гимринским хребтом в мощную реку. В среднем своем течении стиснутый в Сулакском каньоне до ширины нескольких метров Сулак проносит в секунду семьсот кубометров воды. По своим гидроэнергетическим ресурсам он не уступает таким рекам, как Волга или Обь.
На то, как беснуется Сулак в каньоне, приезжали полюбоваться многие. Словоохотливые горцы, не преминув отметить, что каньон этот один из глубочайших в мире, сродни каньону на реке Колорадо в Америке, рассказывали, что побывали тут в свое время писатель-декабрист Бестужев-Марлинский; друг Лермонтова, художник Гагарин и даже Александр Дюма-отец... И вот в этом-то Сулакском каньоне в середине 60-х годов решено было возвести мощную гидроэлектростанцию и для этого перегородить каньон плотиной в двести с лишним метров высотой. Я, как и многие другие, приехал взглянуть на начало грандиозной стройки.
Тогда в ауле Чиркей, которому суждено было оказаться на дне глубокого горного моря, по крышам прилепившихся друг к дружке саклей носились мальчишки вперегонки с козами; на главной площади подремывали в шубах старики, должно быть, все еще не верившие в россказни молодых; по узеньким улочкам, где двум ишакам с переметными сумами было не разойтись, бочком пробирались в черных платках горянки с серебряными кувшинами...
В поселке Дружба, выросшем на другом берегу Сулака, слышна была многоязычная речь. Редактор газеты «Сулакские огни», молоденький вихрастый журналист, сознавшийся, что задумал написать историю строительства ГЭС, рассказал, как собирался коллектив строителей: многие народы Дагестана прислали своих представителей, приехали специалисты и со всех концов нашей страны. Люди более сорока национальностей встретились на Сулаке. Стройка была объявлена Всесоюзной ударной комсомольской, но было здесь, конечно, и немало многоопытных гидростроителей, поднявших не одну плотину ГЭС.
Тогда в Дубках, будущем поселке гидростроителей, возвели лишь первый четырехэтажный дом. Взрывали скалы, пробивали отводной туннель. Работали буровые станки, размахивали ковшами экскаваторы, ползли БелАЗы, на срубленных взрывами отвесных стенах работали скалолазы — все как один из легконогих горцев, но мастером у них была, запомнилось, светловолосая девушка, мастер спорта по альпинизму...
И загадал я тогда: раз посчастливилось присутствовать при начале большого дела, побывать в Сулакском каньоне, когда Чиркейская ГЭС будет полностью готова. И вот этот год — 1979-й наступил. Быстрее, чем прежде, я оказался в Махачкале, куда летали теперь скоростные Ту-134, зашел в знакомый аэропорт и вдруг услышал голос диктора, объявляющего, что в кассе имеется один билет до... Тляраты.
...Сразу вспомнилось, как накормил меня тот дед, встретивший в Хунзахе, компотом из абрикосов, отыскал мальчонку-проводника, и мы двинули с ним через горы в Голотль. По дороге парнишка подстрелил зайца, горделиво тащил за уши трофей, рассказывая мне о том, что он любит петь и хочет после школы поехать учиться в Москву. Тогда, впервые поднявшись пешком к перевалу, увидев развернувшуюся передо мной пропасть Аварского каньона, по дну которого стремительно неслась Аварское Койсу — Великая река, как называли ее в древности, я подумал, что, кажется, понимаю теперь душу горцев, которые так сильно любят свою трудную дли жизни страну.
Впервые я был выше облаков, выше орлов, которые парили далеко под нами. Кучкой камней казался аул, грузовики напоминали букашек. Река, рокот которой доносился к вершинам, смотрелась серебристой змейкой. Ощущение было такое, что ты взлетел над ущельем птицей. В давние-то времена только горцам, оказывается, была знакома эта радость — видеть свою землю, свой мир с такой поднебесной высоты...
Я был поражен тогда красотою заснеженных гор, пустынностью ущелья. Но мой молодой попутчик, указав в направлении, откуда бежала река, сказал, что там, у истоков реки, в Тлярате, горы еще красивей.
— Река там совсем голубая, прозрачная — камни на дне видны, а горы все в лесах, зеленые. Туры гуляют. Рыси и снежные барсы за турами ходят. Подрасту, обязательно доберусь туда, — говорил парнишка, и столько в его словах было желания увидеть эту Тлярату, что мне тоже захотелось непременно там побывать.
Пытался добраться до нее в ту же зиму. Тлярата стоит на Джурмуте, одном из притоков Аварского Койсу. Но это оказалось нелегко. Помешали снежные обвалы, и водитель грузовика повернул назад. В другой раз я потерял неделю в ожидании вертолета, но из-за низкой облачности так и не смог пробраться в Тлярату. Потом смешало планы землетрясение, и вот случай сам предлагал мне билет к истокам Сулака. Я не раздумывая бросился к окошечку кассы...
Тлярата. Сижу на берегу беснующегося Джурмуте. Греет солнце, синеет небо. Склоны гор зелены, а вдали виднеются заснеженные вершины. Краски, кажется, так и светятся в прозрачном воздухе. Черноглазые, смуглолицые аварские женщины, конечно, знают об этом. На них яркие, всех цветов радуги платья, красно-желтые платки, и, когда женщины идут по дороге, они напоминают живые цветы, сошедшие со склонов гор. Не хватает только голубого цвета воды. Джурмут у Тляраты оказался серый, как галька, но горцы решили показать мне по-настоящему прозрачную реку. Вот мы и ждем вертолет, который должен взять грузы и отвезти их к геологам, работающим где-то у горы Гутон — у самых истоков Джурмута. Там, уверяют горцы, Джурмут голубой!
На столе все, чем можно угодить путнику. Хлеб, сыр, масло, вода в старинном кувшине, но... Магомед Хачалов, молоденький начальник вертолетной площадки, ставший моим кунаком час назад, с истинно горским темпераментом продолжает корить небо, себя и меня, что не может подать сейчас на этот стол дымящегося барашка.
Тлярата — центр овцеводческого района. Летом стада пасутся в здешних горах, а на зиму овец отгоняют в Кумыкскую степь: там больше корма. Добираются они обратно до Тляраты в середине лета, и мне известно, что в эту пору в высокогорных аулах овец еще нет. Но не за бараном же я сюда ехал!
— Телефон есть, — не унимается Магомед. — Ты что, не мог позвонить, спросить, в какое время к нам лучше приезжать? Ладно, — всерьез решается он вдруг. — Раз нет барана, будем козла резать, за чем дело.
Абдулмумин, Амет, Камат и еще один Магомед-милиционер, принесшие на наш стол лук, вино и редиску, согласно и молча кивнули: верно.
Козел был черный, длинношерстный и бородатый. Несомненно, в крови его было немало от дикого родича — тура. Голову украшали литые винтообразные рога, на которые хоть падай со скалы — не расшибешься! Это было поистине чудо природы, украшение аула, и я взмолился: «Да бросьте, неужели вам не жаль такого красавца?»
— Э-э... — сказал Магомед. — Для гостя ничего не жалко.
Козел, все это время спокойно пасшийся неподалеку от вертолетной площадки, вдруг насторожился, поднял голову, словно догадался, что речь зашла о нем, но вместо того, чтобы тут же дать деру, вдруг смело зашагал к столу.
Абдулмумин, Камат, Амет и Магомед взвизгнули от восторга.
— Умница, — сказал Магомед, — сам идет. Все понимает, — и ловко поймал козла за рога.
Но тут я не выдержал.
— Напрасно, — грустно сказал Магомед и отпустил козла. — Желание гостя у горцев — закон для хозяина.
Абдулмумин, Камат, Амет и Магомед тяжко вздохнули, а козел, воспользовавшись подходящим моментом, стянул со стола редиску и пустился с нею бегом, рассмешив всех.
— Не вовремя ты приехал, — говорит Магомед-милиционер. — Взяли бы лошадей, поднялись в горы. Я бы тебе туров показал. Все бы увидел. Как отдыхают, как пасутся, как дерутся рогачи за самку. Такие бы кадры наснимал.
— Туры — что, — говорит со знанием дела Камат. — Если бы тебе под осень к нам приехать, можно и черного медведя посмотреть. В наших лесах, — поясняет он, — разные медведи живут. Есть совсем светлые. Шкура у них такого же цвета, как мешковина. Эти медведи чаше встречаются весной. А есть бурые. Те трусы, от людей всегда убегают. Самый же храбрый — черный с белым пятном на груди. Этот ничего не боится, коров, коз таскает, в лесу оленей ест.
— Такого медведя, — говорит, в свою очередь, Амет, — я мальчишкой убил. Давно это было. В первый раз на охоту пошел и на него наткнулся. Даже испугаться по-настоящему не успел. Выстрелил, он сразу и рухнул. Обрадовался было, но как медведя тащить, когда до аула ой как далеко. Выбежал на край ущелья — вижу, старик внизу идет. Кричу ему: «Помоги, сходи в аул, скажи, пусть люди придут, я медведя убил, шашлык есть будем». Старик только рукой махнул. Не поверил. Сколько мог, я мяса взял и побрел в аул. Мне поверили, пошли за мной, принесли медведя. Тогда я говорю тому старику, мол, вот я какой охотник, а ты не поверил.
Старик опять за свое — всякое со страху бывает. Ух, заело это меня. «Не веришь, — говорю, — что я стрелять умею!» Вскинул ружье, а метров за сто пятьдесят бежит моя собака. Хорошая собака, но тут уж я не размышлял, голову словно туманом застлало. Прицелился — выстрелил, и моя собака как подкошенная упала. «Что теперь скажешь?» — кричу старику, а он смеется. Говорит: «Вот теперь вижу, что ты настоящий горец». Медведя всем разделили, шкуру старику отдал. Вино пили, а мяса я есть не стал. Жалко было собаку.
— Да, — сказал после недолгого молчания Абдулмумин Маджидов. самый пожилой горец за столом. — Черные медведи и в самом деле бывают очень большие. Я видел следы там, в горах. Но самым интересным существом я, как хотите, снежных червей считаю. Старики говорят, что рождаются они в снегу, который два лета в горах пролежал, и только в очень жаркую погоду. Я только раз их видел, кишмя в снегу кишели. Белые с черными головками. А положишь на ладонь, на солнышке подержишь — остается только капля воды! Вот ведь чудо какое.
— Тут к нам один специалист приезжал из Москвы. Хотел найти этих червей и в термосе ученым отвезти. Я его на лошади по горам возил, но червей этих так и не нашли. Не выдалось, значит, нужное лето. А если ты приедешь, — говорит Абдулмумин, — я тебе их покажу. Приезжай, а? Где-нибудь в июле—августе. Это для них самое время. Снимешь червей на снегу, потом на ладони. И каплю воды снимешь, что от червя останется...
Хорошо было сидеть на солнечном лугу в горах, перед стремительно мчавшимся Джурмутом. День катился к закату, вертолет застрял в Гергебиле. Оттуда радировали, что испортилась погода и он вылететь не сможет. А я и не жалел, что не удалось побывать у Гутон-горы: разве Тлярата — земля, где начинает свою жизнь один из притоков Сулака, — и в самом деле не чудеснейший уголок?
На следующий день, увидев сумеречное небо, затянутое облаками, мы решили, что вертолета при такой погоде можно ждать долго. Друзья посадили меня на лучшее место в машине, отправлявшейся вниз по Аварскому Койсу, и, прощаясь, наказали в другой раз, прежде чем прилетать, звонить, чтобы они заранее смогли зажарить барана. Я обещал. Потому что стоило еще раз приехать в Тлярату, хотя бы для того, чтобы разгадать загадку снежных червей.
А голубую реку, текущую меж лесистых склонов, я отыскал тогда совсем неожиданно там, где видеть ее никак не предполагал. В среднем течении реки... В Сулакском каньоне! Там, где когда-то Сулак пенился и кипел, цветом напоминая изгрызенную им скалу.
Плотина Чиркейской ГЭС поразила меня. Вначале я увидел бирюзовую гладь огромного водохранилища, врезавшегося своими бухтами и заливами в невысокие розоватые горы. Вода застыла на том месте, где когда-то было ущелье, вагончики поселка Дружба и сакли аула Чиркей. Арочная плотина, изящно изогнутая, уверенно сдерживала напор целого моря, а из-под нее, как из-под ледника, вытекал осветленный и поголубевший Сулак; вскоре, однако, он вновь набирал силу, покрывался пеною бурунов...
Главный инженер Чиркейской ГЭС Здислав Людвигович Зеленевский, с которым я поделился своими впечатлениями о плотине, рассказал мне, что не так давно с группой итальянцев приезжал к ним владелец горной электростанции. День лазил по плотине, осмотрел ее сверху. Стоял под ней внизу, откуда хорошо видно, что плотина напоминает раздутый ветром парус, изогнута как скорлупа яйца, чтобы противостоять и напору моря, и сейсмическим колебаниям время от времени вздрагивающей коры земли. Итальянец ходил по переходам внутри плотины, любовался просторным залом главного пульта, чистотою машинного зала, спускался в святая святых — к вращающимся с бешеной скоростью огромным валам турбин, а потом пришел в кабинет Зеленевского и сказал, что теперь он может и умирать спокойно: видел на земле последнее чудо света...
В Дубках, поселке гидростроителей, широко раскинувшемся на вершине горы, с которой открывается панорама Сулакского каньона с пробирающейся глубоко внизу голубой рекой, я познакомился с Владимиром Анатольевичем Портновым, энергичным начальником Чиркей-гэсстроя. Поселок было не узнать: среди множества многоэтажных домов затерялся тот дом, что был построен первым. Владимир Анатольевич рассказал, что здесь этот поселок поставили потому, что старейшины Чиркея захотели новый Чиркей возвести отдельно. Им пошли навстречу, а сами забрались сюда. Теперь жалеют. Чиркейцы все равно в Дубки идут — тут стадион, бассейн, отделения институтов, клуб, а жителям Дубков зимою здорово досаждает ветер. Ураганы бывают порой такие, что на ногах трудно устоять.
— Поздновато вы приехали, — заметил Портнов. — Знаю, вам же картину пограндиознее подавай, чтобы техника урчала, шел дым и дело кипело. Такого здесь уже не увидишь. Чиркейская ГЭС готова, дает свои два миллиарда киловатт часов в год, снабжает водой оросительные системы, осталось немного: мрамором облицевать, и дело сделано. А вот в Ирганае и Миатпи только разворачиваем фронт работ. Да, — сказал он, — останавливаться на Чиркейской ГЭС мы не намерены. Река может давать стране в год до восьми миллиардов киловатт, и потому на Сулаке и его притоках планируется построить до двух десятков ГЭС. Но это в будущем, а на очереди одна — ниже по течению, в Миатли, на двести пятьдесят тысяч киловатт, а другая выше, у Ирганая. Эта будет помощнее: на семьсот пятьдесят тысяч!
Сейчас, — пояснил он, — Чиркейская ГЭС должна учитывать и нужды рыбохозяйственников, и земледельцев, производить сброс воды порой только для них. А когда появится водохранилище Миатлинской ГЭС, то эту заботу можно переложить на нее, дав возможность Чиркейской целиком переключиться на выработку электроэнергии.
— Однако все-таки непростое это дело — строить в горах, — заметил я, припомнив, сколько волнений было, когда ударило под Кумторкалой. Всюду только и спрашивали: а как, не повредило ли что на Чиркейской ГЭС? Но там лишь кое-где осыпались скалы.
— Конечно, не просто, — согласился Владимир Анатольевич. — Вот, к примеру, в этом году мы собирались перекрывать Сулак у Миатли. Все было готово, а горный склон вдруг возьми да поползи — не сразу, по нескольку миллиметров в сутки. Но пришлось все силы бросить на то, чтобы остановить оползень. Или при строительстве той же Чиркейской ГЭС начались вдруг подземные толчки, которые тоже заставили нас подзадержаться со строительством. Теперь-то, когда построили плотину, они уже не страшны, но всякое бывает. Вот в семьдесят четвертом подземные воды едва не затопили, чуть не сорвали пуск первого агрегата...
Владимир Анатольевич помолчал, протер лоб, вспоминая.
— Что там произошло, теперь трудно сказать. Мы уже правительству доложили, что завтра готовы первый агрегат пускать, а вечером мне позвонили: на сто двадцатой отметке встали насосы, вода заливает. Вода хлынула в тело плотины снизу и стала подниматься к сто пятидесятой отметке. Если бы она прошла выше, нам бы пришлось демонтировать гидроагрегат и начинать все сызнова. Спасти могли только водолазы. Надо было спуститься сквозь тридцатиметровую толщу воды, пройти по коридорам, не заблудиться, отыскать в считанные минуты задвижку, предназначенную на этот экстренный случай, и открыть ее.
Дело было серьезное. И рисковое. Наслаивать я не мог. Но доброволец нашелся. Молодой парень. Фамилию я его сейчас запамятовал, но звать как — запомнил. Володей его звали. «Вы мне только объясните, — сказал он, усмехнувшись, — что эта задвижка собой представляет и где она находится, а как по коридорам там ходить — не надо. Это я изучил. Хорош был бы я рабочий, если бы не знал, что строю». Спустился и задвижку открыл. Не сразу, конечно. Поволновались мы, подсказывали ему по телефону, однако все сделал так, как надо.
А вот сейчас, прежде чем приступить к строительству Ирганайской ГЭС, мы должны прорубить в горах под Гимринским хребтом четырехсполовинойкилометровый туннель.
Да не какой-нибудь узенький, а автодорожный — широченный. Тоже дело практически новое — как-то нас встретят недра?..
Ну а историю освоения Сулака вы, конечно, знаете? — спросил меня Портнов. — Она начиналась с низовья реки...
Да, историю я слышал раньше от Юсупа Дадаева, одного из комсомольских работников Дагестана. Юсуп подбросил меня на «газике» к плотине, и мы долго стояли, разговаривая, не в силах оторвать взгляда от голубеющего моря.
— В начале века, да и раньше, — рассказывал Юсуп, — находились горячие головы, мечтавшие заставить Сулак работать, но дальше мечтаний дело не пошло. Вплотную взяться за Сулак позвало дагестанцев письмо Ленина.
Конечно, браться за строительство плотин в двадцатые годы, в условиях послевоенной разрухи, было невозможно. В своем письме-обращении к коммунистам Кавказа в апреле 1921 года Владимир Ильич Ленин, подчеркивая значение работ по электрификации и орошению, писал: «Орошение больше всего нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму». Со строительства канала для орошения и началось будущее Сулака.
В том же двадцать первом году дагестанцы вышли на всенародную стройку. С кирками, мотыгами, лопатами. Пришли горцы из разных аулов. Советское правительство выделило несколько миллионов рублей. Помогали рыть канал отряды красноармейцев. И с делом, о котором прежде мечтали почти полвека, справились в два года.
Семидесятикилометровый канал, связавший Сулак с Махачкалой, дал возможность обводнить шестьдесят тысяч десятин раньше бесплодной земли, напоил город водой. Назван был этот первый канал именем Октябрьской революции. Дагестан за самоотверженный, упорный труд и смелый почин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
А испробовав, что можно сделать, когда навалятся все разом, сообща, — продолжал Юсуп, — остановиться уже было нельзя. В тридцатые годы было задумано строительство плотины на Сулаке. Высотой она должна была быть в сто метров, но разве это не грандиозный замысел для тех лет?..
Овечьи отары перегородили нам дорогу, устремляясь к плотине. Я спросил у чабана, в какие края он держит путь.
— К верховьям, в Тляратинский район, — последовал ответ. — Пройдем через плотину и в горы.
— Ты знаешь, что неподалеку от Тляраты тоже собираются строить плотину? — спросил я.
— Давно ждем ее, — ответил чабан. — Геологи говорят, что тогда проложат хорошую дорогу, они найдут то, что ищут, и начнут в наших горах расти города. — И он зашагал к скопищу белых овец, привычно двигавшихся по плотине на ту сторону Сулака.
В. Константинов, наш спец. корр.
