Бывает, что пристанет к какой-нибудь стране или краю эпитет и, укрепившись от многократного повторения в нашем сознании, начинает определять восприятие этой страны (особенно если мы там не бывали или были очень мало). Эпитеты бывают разные: «солнечная», «туманная», «край гор», «страна тысячи озер» и т. д. За Венгрией прочно закрепилась характеристика «степного края», «страны бескрайней пушты», «земли полей и виноградников».
Поэтому не сразу представляешь себе, что и определение «лесная» подходит к Венгрии ничуть не менее, чем все приведенные выше. Тем не менее определение это совершенно справедливо: ведь леса здесь занимают больше чем миллион гектаров, то есть шестую часть страны! А богатством животного мира венгерские леса превосходят зеленые моря куда более лесистых стран мира. Кабаны, благородные олени, серны, муфлоны, лисы, зайцы, фазаны, куропатки, дрофы живут в Венгрии в самом непосредственном соседстве с человеком, что и не мудрено, ибо средняя плотность населения этой страны в самом что ни на есть центре Европы примерно сто человек на квадратный километр. Казалось бы, где уж тут уместиться на том же квадратном километре еще и животным? Однако количество диких зверей и птиц в Венгрии не уменьшается, а, наоборот, растет из года в год. Объясняется это в первую очередь большой любовью венгров к своим четвероногим и пернатым согражданам.
Но дело, естественно, не только в этом. Венгрия — одна из первых в мире стран, сделавшая звероводство и спортивную охоту немаловажными отраслями своей экономики. Для этого венгерским зоологам и охотоведам пришлось пересмотреть сами понятия «звероводство» и «охота». Звероводство в Венгрии — это не вольеры с десятками тысяч животных; венгерские зверофермы — все тот же миллион гектаров лесов плюс озера плюс степи плюс даже возделанные виноградники и пшеничные нивы. А охота в Венгрии — это не только (и, пожалуй, не столько) количество добытых шкур и тонны мяса, но количество проданных лицензий на право отстрела определенного зверя, а иногда, если угодно, просто разрешение на право побродить с ружьем (не только для романтики, но и для безопасности) в одиночку или в сопровождении егеря, пешком или на двуколке. И стоимость лицензии зависит от несколько непривычных на первый взгляд величин: длины кабаньих клыков в сантиметрах, веса рогов в килограммах и даже количества отростков на них. Для знатока эти единицы измерения, разумеется, говорят многое: чем старше зверь, тем длиннее клыки у вепря, тем тяжелее и ветвистее рога у оленя.
Венгерские организаторы «охоты на экспорт» просто взяли в расчет то, что ценят сами охотники: охотничий трофей. Действительно, самый крупный кабан весом килограммов в 100—120 в пересчете на мясо принес бы в государственную копилку долларов 100—150. Но венгерские хозяева лесов положили в основу другое измерение, и лицензия на отстрел такого «суперкабана» для охотника-интуриста стоит от 2 до 10 тысяч долларов! И, оказывается, это еще даже дешево в сравнении с ценами на европейском охотничьем рынке. Недаром же импортеры из ФРГ ежегодно закупают в Венгрии сотни тысяч живых зайцев, чтобы затем выпустить их в своих охотничьих угодьях, которые сдаются внаем местным охотничьим обществам и туристам по таким ценам, что доходы от этой аренды с лихвой покрывают все издержки по импорту. Но, «экспортируя» охоту или «импортируя» интуристов-охотников, Венгрия отнюдь не забывает о собственных спортсменах: более 80 процентов всех охотничьих угодий и две трети всех лесных охот сдано в аренду 800 добровольным обществам охотников. В них состоит около 20 тысяч человек. Разумеется, им не нужно платить огромных сумм за право подстрелить оленя или кабана: арендная плата в год для охотничьего общества в 20—40 человек составляет примерно 8 копеек (на наши деньги) за гектар угодий.
Леса в Венгрии содержатся в идеальном порядке, в них строго регулируется не только количество ежегодных лесосек, но и место, и даже время рубок: чтобы не беспокоить зверя и боровую дичь в период отелов, гнездования, выведения птенцов. Охраной леса и его богатств занимаются лесники: содержат леса в порядке, оберегают их от пожаров, а зверей и птиц — от пули браконьера. Но и те люди, что объединены в охотничьи общества, тоже несут добровольную службу по охране леса. В Венгрии каждый охотник — лесник.
Потому-то Венгрия, где за последние десятилетия население увеличилось, не только сохранила, но и приумножила обилие дичи в своих лесах и степях. Вот и на квадратный километр охотничьих угодий ныне приходится как минимум двадцать голов крупного зверя и около 200 зайцев, фазанов, куропаток, не считая перелетных птиц: уток, гусей, вальдшнепов.
Венгрия превратилась, можно сказать, в мировой центр охоты.
Но не только сердцу охотников милы венгерские леса. Сотни тысяч горожан регулярно приезжают сюда просто отдохнуть в тишине, под сенью буков и елей. Обычно считается, что такой наплыв горожан в леса — а в летнее время он случается ежедневно — приводит к тому, что лес становится чем-то вроде филиала городской свалки. В Венгрии этого не происходит, ибо венгры с детства воспитаны в духе глубочайшего уважения к родной природе, и слова «лес — достояние нации» они понимают буквально.
Иштван Фекете (несколько его зарисовок о временах года в венгерском лесу мы печатаем ниже) всю жизнь проработал лесником и всю жизнь писал книги о лесе и его обитателях. Его книги помогают нам понять, что любовь к природе, привитая целому народу, — чувство далеко не созерцательное, оно лежит в основе той большой заботы, что позволяет сберечь природу даже в очень густонаселенной стране в центре Европы.
Январь. Рождение новой жизни
Зима. Еще палят по лесам охотничьи ружья, но это уже как воронье карканье по весне. Конец охоте. Не каркай, добрая птица, мы не будем грустить, что до поры нам придется повесить ружье на гвоздь! Тот, кого это огорчает, не охотник. Для настоящего охотника год не укорочен запретами, для него нет «сезона охоты», у него в распоряжении целый год. Все двенадцать месяцев. Точно так же, как у домовитого крестьянина: Тот пашет, сеет, ухаживает за нивой и лишь в конце пожинает плоды. Но все делает с равной радостью, удовлетворением, любовью. Смена времен года только меняет виды работ, и после сбора нашего охотничьего урожая мы заняты севом и взращиванием молодых всходов.
Еще палят ружья, но в охотничьих ревирах мы уже подсчитываем: сколько стай куропаток перезимовало там, а сколько здесь, почему так мало здесь, а больше там?..
Снег как развернутая газета. Прочитать в ней можно о многом, пусть новости не всегда самые последние. Там нашли растерзанного зайца, здесь — останки куропатки — одной, другой... видели, как с места преступления рванулся, ввысь ястреб-перепелятник или другой разбойник. Под выстрел они попадают редко. Некрупные птицы, они на большой высоте преспокойно проплывают над головами и ружьями охотников, и никому до них дела нет. Хуже беднягам коршунам, этим эпигонам орлов. Они не спешат улететь, да и взлетев, не стремятся сразу набрать безопасную высоту, когда им вдогонку свистит свинец. Часто они опаздывают убраться, и тогда стрелок с радостью восклицает: «Попался, изверг!» А о том, сколько этот «изверг» за день уничтожил мышей, небось и не подумает. На самом же деле коршунов застают на «месте преступления» те самые горе-охотники, которые любят похвастаться, что их ружье «и на сто двадцать шагов насмерть косит». Подраненная такими «рекордсменами дальней стрельбы», недобитая дичь и становится к утру добычей ворон, коршунов и лис. Хищные звери и птицы сразу замечают, какая из их жертв подранена, больна, не может ни защититься, не спастись бегством. Коршуны здесь не исключение. Пролетая над трепыхающейся на снегу, а то уже и закоченевшей куропаткой, он, естественно, предпочтет столь легкую добычу поискам увертливой мелкоты — мышей. А люди начинают потом клясть лесных санитаров:
— Своими глазами видел, как он жрал куропатку.
— На зайце пристрелил разбойника! Подпустил к себе повозку на двадцать шагов.
Всю жизнь я прожил в лесу и в поле. Знаю я хищных птиц, узнаю их по полету: у меня до сих пор острый глаз, но я ни разу не видел коршуна, преследующего здоровую дичь. Перепелятники, ястребы и соколы-чеглоки — другое дело. А коршуны? В наш округ на лето обычно прилетает их сорок-пятьдесят. А мышей в прошлом году было такое множество, что они уничтожили чуть не треть урожая; были даже такие участки, которые не стоило убирать. Их пришлось просто перепахать. И никакая борьба с мышами не помогала, если бы не коршуны да красноголовая пустельга. Они-то, увеличившись числом, почти полностью и извели мышиное племя. Были участки, над которыми насчитывали по коршуну и по две пустельги на четыре гектара пашни. Значит, в округе насчитывалось примерно 150 коршунов и пустельг, и они истребляли в день по тысяче мышей-полевок.
Смело берусь утверждать, что мышиное нашествие предотвратили исключительно коршуны и пустельги.
Стоит январь. Еще кое-где палят ружья, но ветер уже шелестит: «Не забудь, человек! Помни, идет пора рождения новой жизни, и на нее нужно смотреть глазами заботливого сеятеля...»
Апрель. Пробуждение
По ночному небу ходят тучи. За ними порою мигают маленькие звездочки, но вокруг такая тьма, что не верится, что звезды вообще существуют. Наверное, и луна тоже бредет где-то по небу, холодная и безучастная, но ее слабый неживой свет меркнет среди скопища туч, спешащих с юга с таким видом, будто у них какое-то очень серьезное задание.
А внизу тишина. Только ручей шепотом передает срочные сообщения, но даже его шепот — тоже частица общей тишины.
По черным полям, среди черных кустов бежит этот ручей, и лишь иногда на его глади блеснет робкая рябь как обещание скорого рассвета.
На лугу вздыхает сонная мгла, а под нею словно игрушечные кратеры осыпаются кротовые ходы: их подмыло водой, и они оседают и рушатся, будто маленькие замки перед нашествием.
Скачут по пашне навстречу друг другу два зайца, такие озабоченные и погруженные в свои думы, что чуть не сталкиваются лбами.
— До смерти можешь перепугать! Не можешь осторожнее!
Другому и сказать нечего, и сам испугался.
— Извини, — лепечет он, — задумался. Столько забот, столько опасностей вокруг, что с ума можно сойти.
— Что верно, то верно, — успокаиваясь, соглашается первый заяц. — Как твои малыши?
— Растут. Но я-то, дурак, поселился так близко от дороги. Все время люди снуют мимо, от страха прямо инфаркт заработаю.
Внезапно зашелестел ветерок. Зайцы приникли к земле и совершенно слились с нею.
— Глупые! — усмехнулся в высоте филин. — Нужны вы мне! Мне мышей подавай, да проклятый дождь извел их всех.
И филин понесся дальше, к деревне, где вблизи амбаров еще живут, не зная забот, мышки.
...Только ручей весело журчит, спеша принести вести из дальних краев. Мелкие волны накатываются на весенние стебельки камыша, и те грустно покачивают своими султанчиками.
— Ну что ж вы? — шепчет им ручей. — Проснитесь! Там, за горой, рождается свет. А вы, маловеры, стоите склонив головы. Неужели вы ничего не чувствуете? Идет свет, тепло, весна!
И вдруг гребни холмов отделились от неба. Небо сразу же сделалось высоким, потому что оторвалось от земли, к которой его приклеила ночная мгла. Холмы стали округлыми и мягкими, как большие мягкие хлебы, и по их макушкам провел теплой рукой первый солнечный луч.
И сразу же все зашевелилось: луг, камыши, лес. В лесу защелкал черный дрозд, его певучая нежная музыка пала на лисье логово, где спали две лисы, и под эту песню они сладко облизнулись. Над пашней взвился и зазвенел жаворонок.
По бороздам поскакали, семафоря ушами, зайчишки.
Старые сухие камышинки и те расправились над ручьем. А крохотные волны, пустив колечки вокруг них, заворковали:
— Ну что, мать, зря ты печалилась.
— Верно, верно, — закивала старая тростинка,— больно уж долгой была эта ночь. Я ведь не за себя беспокоилась, вы же знаете... — И она застенчиво заглянула к себе под мышку, где в этот миг родился на свет ослепительно зеленый, первый камышовый листок.
Осень. Пора урожая
Сентябрьские дни. Улетели последние ласточки, зашуршали, став жесткими, кукурузные стебли, и задымились тихие прощальные туманы на далеких крышах холмов. По вечерам на опушках леса вспыхивают костры, и луна в большом багряном ореоле взбирается по небу на Млечный Путь.
В один из таких вечеров лесничий, мой начальник, сказал:
— Жалуются крестьяне: опять дикие кабаны потравили кукурузу. Пройдись по ревиру, взгляни, чем там занимаются сторожа. Боюсь, спят, бездельники.
Я уже и сам был полураздет, готовился ко сну, поэтому лесничий, увидев кислую мою физиономию, на прощанье добавил:
— Выспаться успеем в могиле. И с тем удалился.
Я снова натянул сапоги, бросил полный сожаления взгляд на свою постель, о которой страстно мечтала каждая частичка моего тела, и подался в чащу залитого лунным светом леса. Под мышкой у меня был старый-престарый «манлихер», в кармане позвякивали патроны, а вообще вокруг стояла тишина, и все вокруг спало мирным сном. На косогоре напротив жгли костры цыгане, а по кустам, словно золотые орешки, горели светлячки.
Высоко в небе пролетали тучки, под черными сводами старого леса меня вдруг принялся стращать филин, а хорошо знакомые тропинки под лунным сиянием сделались неузнаваемыми, словно я никогда и не хаживал по ним.
Луч луны становится таким волшебником только в начале осени. В эту пору на всем лежит какая-то тончайшая паутина тумана, и белые стены домов становятся видны за много километров, а вся округа становится вдруг совсем незнакомой, какой-то сказочной, не похожей на ту, что мы видели еще накануне днем. Вскоре передо мной замаячили костры лесных сторожей. Я стал осторожно подкрадываться к ним, готовясь произнести обвинительную речь, поскольку уже издали видел, что вокруг костра нет ни души. В этот момент рядом со мной заговорила кукуруза:
— Здесь мы, Пишта! Возле костра-то сидеть жарко.
Передо мною стоит в потертом пальто старый сторож Матула. Трижды прошел бы я мимо и не заметил его.
— Ладно, пошли к огню, — говорю я. — Раз уж я здесь, подавай мне этого проклятого кабана.
— Придет кабан, не беспокойся, — заверяет меня старик.
Он сбрасывает с плеч и стелет на землю дряхлое свое пальто, и я растягиваюсь на нем.
Я смотрю на костер, где над углями резвятся огоньки, на рождающийся и уплывающий дымок, на звезды в ночной мгле.
Не знаю, как долго любовался я костром и когда сморил меня сон, но когда проснулся, луна уже плыла высоко над головой, а на месте костра светились только догорающие угольки. Вокруг ни души. Ветер стих. Немного погодя рядом вновь появляется старый сторож.
— Пришли, — шепчет он и показывает рукой в сторону. Теперь уже и мне кажется, что я слышу какой-то шорох. — Два больших и поросята!
Я делаю Матуле знак сесть рядом и шепотом обсуждаю с ним наши дальнейшие действия. Я останусь на месте, а сторожа зайдут в кукурузу и оттуда погонят на меня кабанье стадо. Другого пути у свиней нет, как только сюда, ко мне.
Сторожа ушли и начали гон. Вдруг какая-то темная тень глянула из кукурузы не более чем в десятке шагов от меня. Но она была так неподвижна, что я никак не решался принять ее за кабана и выстрелить в нее. Тут кто-то из загонщиков кашлянул. Этого кабаны не могли выдержать. Словно земля сама подбрасывала их, так стремительно мчались они вперед. Мелькающих теней стало так много, что я уже и не знал, в какую мне целиться. Но вот надвинулась самая черная из теней и словно паровоз промчалась рядом со мной; ее-то я и ждал. Малыши меня не интересовали. Промазать я не мог: вепрь чуть не задел щетиной ствол моего ружья. Но вместо громкого «бах» «манлихер» тихо звякнул: «четт». После этого что-то сказал и я, ее злостью брякнув старой мортирой оземь.
Той осенью я еще много охотился на кабанов. Но счастье не слишком мне улыбалось. По утрам я просыпался разбитым, невыспавшимся и целый день чувствовал себя усталым. Но едва на небе загоралась луна, я должен был идти. Меня буквально душил воздух комнаты, давили ее стены. Меня манил лес, легкий туман, запах опавших листьев, а пуще всего — желание расквитаться с ушедшим у меня из-под носа старым кабаном, который повадился ходить в кукурузу...
Иштван Фекете
Перевел с венгерского Г. Лейбутин
