Название книги, фрагменты из которой мы начинаем печатать в этом номере, нуждается в пояснении. Прежде всего потому, что имя Раймона Мофрэ мало известно за пределами Франции.
Мофрэ родился в 1926 году, подростком участвовал в движении Сопротивления, был десантником, много раз спускался на парашюте в опасные районы. Вкус к риску он сохранил и в мирные годы. В 1949 году он отправился в джунгли Гвианы, уверенный, что ему удастся обнаружить неизвестные доселе индейские племена. Надо сказать, что у этой уверенности были основания.
Часть Гвианы, ранее французской колонии, в 1946 году получила статус «заморского департамента». Освоена она лишь по побережью, где рассыпаны редкие городки. Гвиана всегда была задворками метрополии, недаром в ее столицу Кайенну ссылали на каторгу преступников. Население этого громадного края — «учтенное» население — составляет едва полчеловека на квадратный километр. А джунгли, примыкающие к Бразильской Амазонии, до сих пор по-настоящему не исследованы. Нет даже точной карты местности. В те времена, когда сюда прибыл Раймон Мофрэ, область между двумя большими реками — Ояпок и Марони — была вообще «белым пятном».
Мофрэ обратился к проживающим в Гвиане потомкам беглых рабов-негров, так называемым боскам, с просьбой провести его к Верденскому порогу в истоках реки Уаки. Здесь он оставил своих проводников и в одиночку ступил на проходящую по джунглям тропу, названную индейцами Дорогой эмерийонов. Это когда-то могучее индейское племя, согнанное со своих земель пришельцами, ныне находится на грани полного вымирания. Протянувшаяся на 42 километра тропа должна была вывести Мофрэ к истокам реки Тамури, далее же, по-прежнему в одиночку, он хотел продолжить путь к южной границе Гвианы...
Его мучения начались сразу же, едва он оказался один на один с джунглями. Причем Мофрэ, если можно так сказать, еще повезло: по тропе незадолго до него прошла группа старателей, и тропа — Дорога эмерийонов не успела зарасти. Раймон не взял с собой никаких припасов, решив обходиться естественной пищей. У него был лишь карабин, к тому же, как оказалось, неисправный. Не имея необходимых для существования в джунглях навыков, Мофрэ скоро дошел до отчаяния. Больной и обессиленный, он девятнадцать дней блуждал во враждебном человеку мире джунглей. Изголодавшись, он съел свою собаку. И все же, каким-то чудом собрав всю волю, он добрался до Деград Клод — поста в истоках реки Тамури, где жило индейское семейство. Что было делать дальше? Дальше оставалась одна-единственная возможность — спуститься по течению Тамури до первого населенного пункта. Но тот лежал в ста с лишним километрах от места, куда вышел Мофрэ. Ближе людей не было.
Раймон пытался сначала сделать лодку, потом построить плот. Однако у него не было уже сил. Он принял решение спуститься по течению реки вплавь...
Месяц спустя Момпера, индеец из племени эмерийонов, проходя в этих местах, нашел брошенные Раймоном вещи. В их числе были путевые дневники, где рассказывалось о трудном умирании Мофрэ в зеленой пустыне джунглей. Момпера принес найденные пожитки в свою деревню, и только много месяцев спустя грустная весть о гибели Мофрэ достигла цивилизованного мира.
Власти организовали чисто символическую поисковую экспедицию. Она не смогла найти никаких следов. Да разве могло быть иначе в такой стране, как Гвиана.
Путевые записи показывают нам замечательное мужество Мофрэ. Специалисты считают, что он погиб потому, что недоучел трудностей, с которыми ему предстояло столкнуться в этих местах. Его снаряжение не соответствовало требованиям подобного рейда в джунглях. И, кроме всего, Мофрэ слишком оптимистически расценил свои физические возможности.
Этот трагический эпизод можно было бы сдать в архив, подобно многим другим происшествиям такого рода, если бы отец пропавшего — Эдгар Мофрэ — не бросился на поиски сына.
Некоторые журналисты сразу же ухватились за эту возможность пощекотать нервы читателям и раздули историю Мофрэ. Убежденный, что Раймон все еще жив, Эдгар Мофрэ метался по самым отдаленным уголкам джунглей. Его поддерживали сочувствие публики и помощь тех лиц, которых эта история, постепенно превращавшаяся в легенду, глубоко взволновала. Но экспедиции Эдгара Мофрэ, которые он предпринимал раз за разом до 1964 года, не дали никаких результатов.
Восемнадцать лет спустя после неудачного старта Раймона Мофрэ примерно по его маршруту вышел молодой француз Ришар Шапель. Он должен был снять цветной фильм об индейцах. Но главная и тайная (ибо на нее никто бы не дал разрешения) цель путешествия была следующей: он попытается повторить в тех же условиях попытку Раймона Мофрэ.
«Несколько раз я думал отказаться от этой затеи, — пишет Шапель, — но всякий раз брал себя в руки. Никто этого не знал, но я боялся. Боялся больше, чем мои близкие. Я, конечно, все тщательно подготовил, но перед глазами у меня все время стоял призрак умирающего Раймона Мофрэ, а в ушах звучал приговор специалистов: «Никому не удастся в одиночку осуществить попытку Раймона Мофрэ». Тем не менее я был убежден, что выжить в джунглях можно и в одиночку...»
За четыре года, прошедшие после моего первого приезда в Гвиану, Кайенна совсем не изменилась. Под палящим солнцем я брожу по выщербленным мостовым гвианской столицы. Проезжающие машины поднимают облако пыли, которое долго висит между деревянными домишками, похожими на декорации к ковбойскому фильму.
В середине дня улицы пустеют — священный час сиесты. Я тоже лежу под кокосовой пальмой на берегу моря, созерцая, как грязные волны лижут горячий песок. Умиротворение. Покой. Ничто не предвещает ожидающих меня событий.
С помощью рекомендательного письма мне легко дают в префектуре разрешение на поездку к индейцам племени уаяна. Об остальном я умалчиваю. В путь мне выходить через неделю. Пока я снимаю виды Гвианы.
Автобусик, ныряя, словно катер, по пыльным проселкам и старым полуразвалившимся мостам, доставляет меня в небольшие креольские деревушки, где люди вынуждены жить за противомоскитными сетками: эти болотистые места кишат москитами.
Раздавив несколько змей, неосторожно переползавших дорогу, мы въезжаем в Сен-Лоран. Это большая деревня на берегу реки Марони, служащей естественной границей с Суринамом.
Здесь меня ждал приятный сюрприз — встреча с Андре Конья, молодым лионцем, долго жившим среди индейцев уаяна. Я давно мечтал с ним встретиться.
Я увидел загорелого молодого человека, стремительно выходящего из кафе.
— Андре Конья?
— Да.
— Я Ришар Шапель.
Во время нашей беседы он увлеченно рассказывает об индейцах уаяна и объясняет, почему решил остаться с ними. «Надо спасти индейцев от «цивилизации», которая несет им главным образом алкоголь и новые губительные болезни», — говорит он. Я раскрываю ему свои планы и предлагаю вместе отправиться через неделю к индейцам уаяна. Он относится к этому весьма сдержанно; выражение его лица не оставляет сомнений: он не доверяет путешественникам. Я стараюсь, используя все аргументы, переубедить его. В конце концов он соглашается, но все еще не очень охотно.
...По обоим берегам реки высится мощная, кажущаяся неприступной стена джунглей. Оттуда доносится какое-то странное скрежетание. Звери? Птицы? Без труда мы преодолеваем на лодке несколько небольших порогов и к полудню оказываемся в виду индейской деревни Марипасулы, расположенной на вершине холма в месте слияния двух притоков.
Индейцы, привлеченные шумом мотора, высыпали на берег и смотрят, как мы причаливаем. Их черные шевелюры, ниспадающие на выкрашенные в красный цвет плечи, придают им необыкновенно живописный вид. Мое снаряжение весит все же немало, и мне приходится сделать несколько заходов, чтобы перенести свой багаж в главное карбе деревни. Карбе — дом без стен; крыша в форме сплетенного из лиан купола лежит на деревянных столбах, меж которых индейцы натягивают свои гамаки. Подобное жилище годится лишь на то, чтобы укрыться от дождя. Я подвешиваю свой гамак в центральном карбе, где, похоже, никто не живет, и иду к Андре. Он раздает индейцам привезенные лекарства. Тех эта процедура, видимо, очень забавляет, и они подкидывают на ладони таблетки, прежде чем принять их.
С наступлением темноты возвращаются и индейцы, уходившие на охоту или рыбную ловлю. Они задают десятки вопросов, но отвечать мне очень трудно, поскольку на языке уаяна я знаю лишь несколько слов.
Группа мужчин сидит вокруг костра, и отблески пламени придают их лицам отрешенное выражение. Время остановилось для них и для меня... Спотыкаясь и запинаясь, спрашиваю, не согласится ли кто-нибудь из них отвезти меня на лодке к Верденскому порогу, откуда Раймон Мофрэ углубился в джунгли. Разумеется, я не раскрываю пока индейцам свой план продолжить путь от порога в одиночку. Я просто задаю вопрос. Они долго размышляют, потом тихо переговариваются, похоже, совершенно не обращая внимания на меня. Я их не тороплю: мне известно — таков обычай. Наконец один из них, Маликумане, оборачивается ко мне н говорят, что они согласны довезти меня к началу Дороги эмерийоиов. Лодочников будет двое — Паласизи и Типуа.
17 сентября 1967 года. Паласизи слегка толкает лодку и запускает мотор.
Селение исчезает за поворотом реки, и я машу рукой, прощаясь с Андре и цивилизацией. Закуриваю сигарету и, сидя на жесткой деревяшке, рассматриваю непроглядную стену джунглей, откуда доносятся пронзительные, словно о чем-то предупреждающие вас крики.
По мере того как день медленно угасает, лес пробуждается, готовясь к ночной жизни. К семи вечера справа от нас на вершине крутого, с заболоченными берегами холма появляется деревня. Я оборачиваюсь к Типуа.
— Вампи, — предупреждает он мой вопрос.
Это деревня племени эмерийонов. Большинство карбе — на сваях в отличие от жилищ индейцев уаяна. Эмерийоны в большинстве своем поразительно худы, болезненного вида. Племя вырождается в результате общения с креолами. Те вынуждают женщин эмерийонок заниматься проституцией, спаивают мужчин н подростков.
Вампи, вождь деревни, показывает мне место ночлега. Я укрываю свое драгоценное снаряжение (пошел дождь) и начинаю готовить ужин — суп, рис и бананы, которыми меня угостили америйоны. Ночь нежно окутывает лес. Вокруг меня собралось несколько больных индейцев. Их взгляды молят меня об исцелении, но я не врач. Самое большое, что я могу им дать, это несколько таблеток хинина, которыми снабдили меня в Марипасуле.
На следующее утро мы плывем по тихой воде реки Уаки. На горизонте медленно восходит солнце. Группка индейцев, без сомнения последние, кого мы встретим на реке, с удивлением смотрят, как мы проплываем мимо не останавливаясь.
Уаки гораздо уже своей предшественницы. Под кронами деревьев не хватает кислорода, нарастает удушье. Меня предупреждали об этой опасности, но одно дело представлять, а другое — ощущать. Уаки то выписывает излучины, устремляясь на запад сквозь высоченный лес, где нити лиан свиваются в причудливой формы сети, то превращается в одну сплошную песчаную отмель. В воду то и дело ныряют вспугнутые нами ящерицы и кайманы.
Река настолько обмелела, что Паласизи приходится встать на носу лодки и показывать, где можно проплыть. Вдруг он прыгает в реку и мчится по мелководью за какой-то зеленоватой тенью. Я едва успеваю достать кинокамеру. Индеец возвращается, крепко держа за хвост длинную ящерицу, которую с торжествующим видом протягивает жене. Я впервые вижу игуану и с любопытством рассматриваю это странное животное. Эпитет «странный» слишком слабо характеризует чудовище, которому гребень на спине, мешок под шеей и длинные загнутые когти придают совершенно законченный доисторический вид.
Игуана небрежно брошена на дно лодки, а мы выходим на песчаную отмель, где жужжит облако громадных ос. Не обращая внимания на насекомых, мой экипаж палками копает в песке ямы и упорно роется в них. Паласизи озабоченно засовывает руку почти по плечо, и его лицо озаряет улыбка: он вытаскивает белые игуаньи яйца.
Около десяти утра мы останавливаемся на нагретой солнцем песчаной косе и, пока я разминаю затекшие ноги, жена Паласизи свежует игуану. Через час жаркое из ящера готово. Вкус игуаньего мяса не вызывает у меня энтузиазма, и я отдаю свою порцию хохочущим надо мной индейцам.
Глупый француз — пренебрег таким деликатесом!
Около полудня произошла неожиданная встреча. Лес наполнило тарахтенье подвесного мотора, и на повороте реки скоро появляются две перегруженные Лодки. Сидящие в них пятеро креолов явно нам рады. Они рассказывают, что несколько месяцев искали в джунглях золото; лица у них изможденные, землистого цвета. Угостив их сигаретами, плывем дальше.
Я спокойно изучаю карту, как вдруг Паласизи и Типуа начинают кричать. В десяти метрах впереди какое-то лихорадочное движение. Это стадо пекари, диких свиней. Их по меньшей мере голов восемьдесят! Паласизи два раза подряд стреляет в свинью. Той все же удается вскарабкаться на другой берег, и она пытается пробраться сквозь лианы. Получив третью пулю, животное шлепается в воду. Выбираем песчаный островок с несколькими деревьями. Паласизи коптит свинину, а я обращаюсь к услугам Типуа и прошу его выковырять у меня из ноги колючки. Индейцы — специалисты по этим операциям. Типуа, ухмыляясь, вынимает из мешка огромный нож и начинает ловко выцарапывать мои занозы.
Закончив лечение, я натягиваю гамак между деревьями, а затем прилаживаю над ним свое полотнище из красного пластика, которое принимает форму маленькой палатки. После этого, с аппетитом поужинав мясом пекари, которое индейцы густо наперчили, я растянулся в гамаке.
20 сентября. Местами река углубляется в настоящий лесной туннель, и нам приходится ложиться на дно лодки. Укладываясь в очередной раз, я роняю фотоаппарат на залитое водой дно. Пытаюсь подхватить его, но поздно — пленка испорчена.
Все чаще попадаются отмели. На них видны напоминающие кратеры гнезда больших гвианских жаб. Лодка почти стоит на месте: в реке больше нет воды. Мы выходим на песчаное ложе, осторожно ступая, — здесь полным-полно ядовитых скатов. Эта разновидность водится только в бассейне реки Марони. У этих скатов, достигающих иногда огромных размеров, страшное жало; их удар, конечно, не смертелен, но вызывает глубокие, очень болезненные раны, которые непрерывно гноятся.
Сразу после полудня на нас обрушился ливень. Паласизи с удвоенной энергией налегает на деревянный шест, который выгибается дугой при каждом усилии. Я веду себя менее героически и укрываюсь своим пластикам. Закуриваю сигарету, мне уютно; совсем немного, и можно было бы подумать, что я дома и смотрю документальный фильм.
Река давно уже превратилась в узкий смрадный проход, по которому мы часто вынуждены брести пешком. В день проходим не больше пяти-шести километров. Когда же будем на месте? Я даже не могу определить, где мы находимся: река описывает столько извивов; и все они не нанесены на карту.
Река, словно туннель из колючих ветвей, иногда кажется неодолимой. Это царство природы, где человеку нет места. Мы разрубаем узлы лиан мачете, а джунгли отвечают нам тучей насекомых, заползающих за шиворот. Мы отводим в сторону одну ветку, а на ее место, как пружина, выскакивает другая. Становимся на лежащий в воде ствол, а он уходит вниз, и ноги, будто клещами, охватывают ветки. Мы идем по песку, а под ногами оказывается скат. Идем по руслу реки и спотыкаемся о невидимые камни. Тысячи москитов скапливаются на гноящихся царапинах. Восходит, солнце, и мы обалдеваем от жары. Нас мучит жажда, но вода соленая. От сырости гниют вещи; над нами кружат хищные птицы; по ночам в чаще ревет ягуар… Теперь я понимаю, почему индейцы- покинули джунгли и расселились по берегам больших рек.
В ход идет топор: надо рубить перегораживающие реку деревья. В воде, над водой — всюду сплошные заросли. Мы изо всех сил тянем лодку, которая царапает днищем о песок. Сколько еще времени мой экипаж согласится терпеть все это?
Я думаю о Тамури, с которой мне предстоит скоро бороться в одиночку... Ведь она ничем не отличается от этой реки. Я представляю свою надувную резиновую лодку среди всех этих шипов и острых сучьев. Да-а, невеселая перспектива.
Паласизи делается все раздражительнее.
— Если не придем на место сегодня вечером, повернем назад! — бросает он.
Мы вновь впрягаемся в каторжную работу. Неожиданно мне делают знак молчать, и я вижу, как индейцы лихорадочно обвязывают головы старыми тряпками. Какую еще ловушку нам приготовили джунгли? Ах вот оно что: в полутора метрах над водой висит огромный рой пчел. Кажется, он здесь специально для нас. Уф! Едва проскочили!
Временами в туннеле становится совсем темно, только впереди чуть брезжит сквозь листву зеленоватый свет. Вдруг слышится какой-то хруст; мы замираем. Но животное — или их несколько? — тоже не движется; мы ищем его главами. Невидимое, оно где-то рядом. Все живое сливается здесь воедино: вот это вовсе не кора, а черепаха, это не сгнивший ствол, а кайман, это не лиана, а змея, это не торчащий из воды камень, а жаба.
К полудню мы попадаем в какую-то болотистую саванну. Над нами голубеет небо, перед глазами раскрывается невероятная гамма зеленых тонов. Река расширяется, прямо передо мной возникает старое карбе, сердце забилось чаще: мы у цели!
Я первым соскакиваю на берег. Под удивленными взглядами моего экипажа я, не замечая болотистой почвы, шипов и колючек, бегу к опушке джунглей. На мгновенье останавливаюсь и окидываю взглядом место: старые коптильни, подгнившие сваи, которые, должно быть, служили для подвешивания гамаков, и просвет в стене джунглей к югу от опушки — без сомнения, это и есть Дорога эмерийонов, так долго занимавшая мое воображение! Меня охватывает нервное возбуждение. Я должен сдерживаться, чтобы сразу не припустить по ней.
Вот он передо мной, «огромный непроходимый лес», как любят писать профессионалы землепроходцы. Однако — какое счастье! — дорога довольно четко вырисовывается между деревьями. Кругом лианы, тот же хаос, та же усеянная ямами и буграми земля, но ошибиться нельзя, другой дороги здесь нет — это путь к реке Тамури.
Здесь я должен свести счеты с джунглями. Лес, ты погубил Раймона Мофрэ, но я тебя одолею!
И действительно, я уже не иду, а бегу. Мне хочется смеяться, настолько я чувствую себя в своей стихии. Я готов, я в полной форме. До утра мне надо еще сделать несколько дел:
1. Подготовить запас продовольствия. Я решил оставить здесь на месте железный ящик с двухмесячным запасом продуктов. Это единственное подспорье, на которое я смогу рассчитывать, если мне придется повернуть назад.
2. Теперь надо собрать все, что вместе с индейцами должно вернуться в Марипасулу: кое-какую одежду, лишние продукты, отснятые пленки и, главное, драгоценную кинокамеру. В свой одиночный рейд я ее взять не смогу — слишком тяжела; с пленками камера весит больше пяти килограммов. В джунглях мне и без нее придется туго, и я не могу позволить себе прибавить этот вес к 25 килограммам, которые понесу на себе.
3. Подготовить нужное для рейда снаряжение, которое я окрестил «снаряжением выживания». Оно разложено на земле в невероятном беспорядке. Я снова и снова долго размышляю над каждой вещью. Что-нибудь забудешь или возьмешь ненужное, а следовательно, прибавишь лишнего веса, и именно это может стать впоследствии причиной катастрофы.
Сложив вещи, я еще раз примеряю рюкзак. Он явно тяжеловат, но меньше никак нельзя.
Все эти дни я принуждал себя есть как можно сытнее. Сегодня вечером в последний раз я до отказа набиваю живот впрок, как хомяк: съедаю суп, картофельное пюре с молоком, курицу, банку консервированных ананасов, печенье, варенье и... принимаю таблетки, чтобы все это переварить. Набив живот, я у костра наслаждаюсь сигаретой.
Наступила ночь. Я думаю о Раймоне. 12 декабря 1949 года он тоже сидел здесь, готовясь выступить по тому же маршруту. Тогда он записал в дневнике:«Меня страстно привлекает обогащение своего морального и физического опыта. Выдержу ли я? Я сгораю от нетерпения; буду записывать свои каждодневные впечатления». Ему, как и мне сейчас, было 23 года. Месяц спустя он погиб.
Конечно, условия наших рейдов различны. В пути Раймон хотел прокормиться только охотой и рыбной ловлей, тогда как я беру с собой необходимый запас продуктов. Раймон пытался сам построить лодку, чтобы плыть по реке, а у меня есть надувная. Зато по сравнению со мной у него были некоторые преимущества: он не был совсем один, его сопровождала собака Боби; у него было средство самозащиты — карабин, а у меня нет никакого огнестрельного оружия. И главное, Дорога эмерийонов прослеживалась гораздо легче в то время, когда Раймон шел по ней; сейчас на ней почти не осталось ориентиров (вымирающие индейцы пользуются ею все реже и реже).
Теперь пора подумать о письме в префектуру:
«Водопад «Верден», 22 сентября 1967.
Господа,
Сообщаю вам, что сегодня я в одиночку ухожу в путь от Верденского водопада до реки Камопи. Для спуска по рекам Тамури и Камопи я воспользуюсь надувной лодкой. У меня есть с собой необходимый на время рейда (примерно на 10 дней) запас продуктов. В пути я не желаю получать никакой посторонней помощи. Ришар Шапель».
Затем мы отходим ко сну.
...Медленно открываю глаза. Настал день моего самого большого приключения. Вылезаю из гамака. Холодно; я сразу же развожу костер. Разогреваю себе шоколад. Тишину нарушает только легкий храп индейцев. Я проглатываю шесть таблеток колы, две — витаскорбола, одну — хинина; возникает неприятное ощущение, будто мой желудок превратился в копилку. Наскоро умываюсь на берегу реки. Когда возвращаюсь к костру, заря уже золотит верхушки деревьев.
Зевая, встают индейцы. Они, кажется, удивлены, что я поднялся в такую рань, и медленно начинают складывать свои пожитки. Гамак и противомоскитная сетка крепко привязаны к рюкзаку, все готово.
Пока индейцы собирают вещи, я наполняю свежей речной водой свою полуторалитровую флягу; в воду для очистки бросаю две таблетки гидрохлоропазона. Затем подгоняю свою «лесную форму»: туго зашнуровываю кеды, заправляю рубашку в брюки, карманы которых набиваю продуктами, — это послужит противовесом рюкзаку; в наружные карманы кладу все, что каждый момент должно быть под рукой, — план пути, записную книжку, освежающие салфетки, сигареты, спички, ампулы со слезоточивым газом, таблетки... Затягиваю пояс, на котором укреплены фляга, кинжал, перочинный нож со многими приборами; мой уже сложенный рюкзак лежит рядом.
Я стою не двигаясь. Из левого кармана вынимаю записную книжку, куда занесены на индейском языке фразы, переведенные Андре Конья. С их помощью я должен объяснить лодочникам свои цели. Спокойно подзываю Паласизи и Типуа. Индейцы с тревогой глядят на меня и как будто понимают, что я сейчас скажу им нечто очень важное.
Я чувствую себя как-то странно и ровным голосом читаю по-индейски эти фразы, время от времени подымая от текста голову, чтобы видеть, как реагируют на них мои слушатели:
«Я пойду один по Дороге эмерийонов».
«В заплечном мешке у меня пища и лодка, чтобы спуститься по Тамури».
«Я хорошо знаю лес и дорогу».
«Ты и Типуа должны плыть назад, в Марипасулу».
«Ты должен отдать этот чемодан жандармам, они дадут тебе денег».
«Ты должен оставить этот ящик здесь, в нем — продукты, которые потом будут мне нужны для возвращения».
После первой фразы их взгляды становятся серьезными: в глазах отражаются беспокойство и удивление. Они долго молчат, потом Паласизи первым начинает говорить. Насколько я понимаю, он хочет знать, как я буду защищаться, если окажусь один на один с ягуаром. По правде говоря, этого я и сам толком не знаю, но пытаюсь ему объяснить, что у меня есть капсулы с газом. Похоже, мои объяснения его совсем не убедили, но он понял: я решился. Мои друзья индейцы смотрят на меня как-то странно, с грустью и сожалением, словно на приговоренного к смерти...
А может быть, так оно и есть?
Перевел с французского Л. Токарев
(Окончание следует)
