Свидание с Аустерлицем

Плотный седой человек в форме наполеоновского генерала занял место подле меня, снял треуголку и кивком заказал чашечку кофе. Мы сидели одни в маленьком ресторанчике на вершине горы Петров, откуда хорошо были видны освещенные улочки старого Брно. Странный посетитель сидел молча, опираясь свободной рукой в тонкой белой перчатке на витой эфес шпаги. Взгляд старика был обращен поверх города на линию горизонта, слабо подкрашенную оранжевой акварелью заходящего солнца. Там, за холмистыми полями, лежал Аустерлиц, или, как теперь его называют, город Славков.

С понятной робостью я обратился к генералу, и он отозвался на ломаном чешском языке.

 — Признаться, вижу первого русского, который приехал отмечать день своего поражения, — высокомерно заметил старик, когда мы разговорились.

 — Напомню, Аустерлиц был началом пути, который через Бородино и горящую Москву привел французского императора к Ватерлоо.

 — О, не говорите так! — с жаром воскликнул мой собеседник.— Дело в том, что я живу в Ватерлоо. И для нас, местных жителей, свято все, что связано с Наполеоном.

 — И вы отмечаете дни его поражений?

 — Как и дни побед. На Аустерлиц-кое поле я езжу каждый год!

Тем временем шумная компания, разодетая не менее экстравагантно — в яркую униформу различных полков наполеоновской армии, — прервала мою беседу с пожилым бельгийцем. Он сказал им что-то по-французски, тогда молодые люди угомонились и принялись с интересом разглядывать меня, хотя я был в самой что ни на есть цивильной одежде.

Я попрощался.

 — До встречи на Праценских высотах! — крикнул вдогонку парень в кивере, когда я спускался с горы по каменной лесенке.

 — Жду вас осенью на Бородино! — отозвался я ему в тон.

Наверху громко засмеялись. Не секрет, что многие французы считают Бородинское сражение очередной победой Наполеона. Для нас же Бородино — поле русской славы, что, безусловно, давало мне право на подобный ответ.

Я шел по мощеной улочке в центре старого Брно. Слева, вверху, угадывался в ночных облаках темный силуэт замка Шпильберк, известного как место заточения карбонариев, с правой стороны тянулись мрачные строения бывшего монастыря капуцинов, подвалы которого, с мумиями монахов, любят посещать туристы.

Под аркой ратуши я увидел, а если быть точным, сначала услышал, потом увидел, толпу в синих, голубых, белых и красных мундирах и белых панталонах. Неровный строй под грохот барабана прошел мимо. В разноголосице я уловил чешскую речь.

Отставший гусар охотно заговорил со мной.

 — Сегодня в Брно съезжаются наполеоноведы, — сказал он.— Послезавтра мы отмечаем годовщину Аустерлицкого сражения. Неужели не слышали об этой традиции?

«Гусара» звали Иржи Штястны, приехал он из Опавы, небольшого города в Чешской Силезии, где работает инженером на машиностроительном заводе. Его увлечение — история наполеоновских войн.

 — Пятнадцатый год подряд сюда приезжаю, — хвалился Иржи, вводя меня в дом, который, как он пояснил, ежегодно арендует на несколько дней в начале декабря организация «Свазарм», чехословацкое добровольное общество по связям с армией, специально для приезжающих на Аустерлицкое поле. Он усадил меня на одну из солдатских коек, которыми была заставлена большая комната. Достал и расправил большую карту Чехословакии, где стрелками были обозначены движения армий трех императоров к Аустерлицкому полю: красными — французской, черными — австрийской и синими — русской.

Вскоре вокруг нас образовался кружок любопытных. Обрадовавшись возможности поделиться с новым человеком своими познаниями, друзья Иржи вытащили из-под кроватей чемоданы, достали из них старинное оружие, коллекции наград и знаков отличия, обмундирование, схемы наполеоновских сражений.

Из плена чешских наполеоноведов я вырвался поздно ночью, условившись встретиться завтра.

Из Брно автобус выехал на Оломоуцкое шоссе. В Оломоуце мне приходилось бывать раньше, и я хорошо представлял этот старинный город в Средней Моравии, который, кажется, состоит из одних соборов, узких мощеных площадей да маленьких цветочных магазинов. Перед Аустерлицким сражением здесь находилась ставка австрийского и русского императоров. А теперь я узнал и Старый Брно, где стоял перед битвой Наполеон. Мне нетрудно было представить зримо ситуацию, сложившуюся поздней осенью 1805 года. Тысячные армии трех европейских монархов занимали позиции между этими городами — Брюнном и Ольмюцем, как писалось в тогдашних реляциях.

В отличие от вчерашнего бельгийца меня влекло на Аустерлиц не почтительное благоговение перед деяниями Наполеона. Лев Толстой прочно низвел в разряд обычных людей великого полководца, чего не смогли сделать даже те, кто заточил его на острове Святой Елены. Просто захотелось увидеть место действия страниц романа «Война и мир», вообразить реальные события на поле битвы, пройтись по его жухлой траве, оглядеть пологие холмы с перелесками и прудами в низинах. Бородино — само собой. Оно рядом, а Аустерлиц казался долгое время недосягаемым, далеким, как то небо, «неясное, с ползущими по нему облаками», под которыми лежал в луже крови князь Андрей.

Оломоуцкое шоссе, которое в прошлом гордо именовали императорским и которое раньше было всего-навсего разбитой неустроенной дорогой, проходило краем бывшего поля боя. Иржи толкал меня в бок, просил обратить внимание то на несколько домов под черепичными крышами, мелькнувшими слева от новой дороги, то на дальние холмы. Мы проехали хутор Кандий, где Наполеон провел последние три ночи перед битвой. Александр и Франц I в это время гуляли по тихому Ольмюцу, давали балы и строили планы разгрома Буонапарте.

Сбоку от шоссе, на пологой возвышенности, куда взлетел на полном ходу наш автобус, качались на ветру два молодых клена. Поеживаясь, мы вышли из теплого салона, поднялись к деревцам и увидели большой плоский камень. Схематические фигурки на бронзовой доске изображали положение армий в начале битвы. С холма была видна открытая местность площадью 10—12 квадратных километров, ограниченная с севера Оломоуцким шоссе, с запада — небольшим ручьем, который впадал за деревней Тельнице в полноводную, по здешним понятиям, реку Литаву, огибающую Праценские высоты. Восточную сторону поля боя определяла долина другого притока Литавы — Раковца, за которым и располагался Аустерлиц.

Мы стояли на холме Журань, где в начале битвы находился командный пункт Наполеона. Примерно в пяти-шести километрах к югу четко рисовалась, обозначая горизонт, волнистая грива Праценских высот. В этом просторе одиноко возвышался похожий на египетскую пирамиду Мавзолей мира. Изображение аустерлицкого памятника я знал уже по буклетам, которые еще вчера купил в Брно.

Ближе к Журани змеилась, рассекая поле, мелкая речушка, чернели незамерзшие пруды. Я сравнивал разбросанные тут и там горстки черепичных крыш со значками на бронзовом плане и узнавал названия деревень: Шлапанице, Понетовице, Кобыльнице, Праце... В этих пунктах 2 декабря 1805 года гремели жестокие бои.

Мирные жители означенных деревень — в основном это были моравские чехи — перед битвой оставили свои дома. Опустели и усадьбы дворянских имений, между которыми был поделен весь этот край. Их хозяева — австрийские аристократы князь Дитрихштейн, князь Кауниц, князь Лихтенштейн — командовали полками и колоннами «союзной армии» при Аустерлице.

С Журани не было видно ставки главнокомандующего Кутузова. Он стоял со своим штабом на другом конце поля, за Раковцем, в большой деревне Крженовнице. В простой избе, на хуторе Спачилове близ Крженовниц, состоялся последний военный совет, где с пресловутым планом громоздких маневров у Праценских высот выступал австрийский генерал-майор Вейротер. Участники этого совета указывали в мемуарах, что «сообщения с местности взаимно противоречили друг другу или наблюдатели не сообщали вообще ничего».

Сравнивая сегодня действия армий на поле боя, нетрудно понять, почему Наполеону удалось разбить численно превосходящего противника. Неожиданные маневры французских дивизий, решающий захват Праценских высот в начале битвы, мужество корпуса маршала Даву, преградившего путь Первой союзной колонне, предопределили сумятицу в стане противника, так и не успевшего развернуть войска. Никто из историков не описал это лучше Толстого:

«В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху прояснело, но все еще не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст до нас, или он был тут, в этой черте тумана, никто не знал до девятого часа».

Много раз я читал это описание, но не задумывался о документальной точности рассказа.

 — А все-таки был ли тогда туман?

 — Конечно, был! — убежденно воскликнул Иржи.

Года три назад, как рассказал мне Штястны, в Государственном архиве Брно чехословацкий специалист Ян Мунзар наткнулся на уникальные записи, относившиеся к 1799–1812 годам. Они были сделаны монахом Фердинандом Книттельмайером, который ежедневно замерял температуру воздуха и силу ветра в самом центре Брно, на башне доминиканского костела. Эту работу он не прерывал в период оккупации города французской армией — с 19 октября до перемирия 6 декабря 1805 года.

Несколько месяцев Мунзару пришлось переводить записи монаха на современный язык синоптиков.

В течение долгой безоблачной ночи перед битвой, за четыре дня до полнолуния, произошло, как показывали брненские наблюдения, заметное охлаждение приземного слоя воздуха, и постепенно стал образовываться густой туман. Утром над туманом взошло яркое солнце, о котором вспоминали позднее участники сражения. Уже после полудня, когда под Аустерлицем стояла пальба и шла резня, небо стало затягивать облаками, а к вечеру заморосил дождь.

Учитывая силу ветра и перепад давления, доктор Мунзар заключил, что температура на поле боя в день сражения была около нуля. На следующий день чуть похолодало, небо нахмурилось, пошел дождь со снегом. Холод сохранялся до 4 декабря, лишь пятого немного потеплело.

Остается снять шапку перед предельной точностью Толстого, даже в описании погодных перемен.

Автобус увозил нас с Журани, чтобы остановиться примерно через километр на другом холме, отделенном от командного пункта Наполеона широкой низиной. Высыпавший из автобуса эскадрон гусар с воинственным кличем бегом устремился вверх по склону, где белела за голыми стволами деревьев небольшая часовня.

Иржи едва удержался от мальчишеского желания пробежать вместе со всеми по кочковатому полю.

 — На Сантоне нас уже опередили! — вглядевшись, определил он.

 — Сантон — это не чешское название? — спросил я несколько расстроенного провожатого.

 — Да, — оживился Иржи.— Когда-то холм назывался Паделек. Но об этом забыли даже местные. А Сантоном окрестили его действительно французские артиллеристы. Святой холм значит. С этим местом связан один из центральных эпизодов Аустерлицкого сражения.

Толстой не упомянул об этом в «Войне и мире». Быть может, потому, что случившееся на правом фланге союзной армии совсем не походило на то, что произошло в центре и на левом фланге, где неразбериха и паника привели к катастрофе.

Перед битвой Паделек заняли пехотинцы генерала Ланна. Они разобрали до основания Марианскую часовню, стоявшую на вершине холма с 1776 года, и пустили материал на укрепления. На позицию привезли, кроме легких французских пушек, и тяжелые австрийские, снятые по приказу Наполеона со стен Шпильберка.

Холм атаковала пехота и конница запасного корпуса Багратиона, еще не оправившегося после Шенграбенского сражения и потому оставленного в резерве. Вопреки плану Вейротера именно Багратион оказался ближе всех к наблюдательному пункту Наполеона. Ему пришлось сразу вступить в бой на Оломоуцкой дороге, о чем не было и речи на последнем военном совете. С восточной стороны, от села Тварожны, подступы к Сантону надежно прикрывал картечный огонь противника, и Багратион, разобравшись в обстановке, дал приказ обойти холм с севера. Если бы Сантон пал, Наполеон и его штаб оказались бы в плену у русских.

На Журани заметили штурм артиллерийских позиций в последний момент, столь неожиданной была эта атака. Наполеон направил туда весь свой резерв. После штыковой схватки наступавшим пришлось отказаться от своего намерения, хотя они были близки к тому, чтобы зайти в тыл французам и переломить ход битвы. К тому времени передовые части Наполеона уже овладели Праценскими высотами, сложила оружие колонна генерал-поручика Пршибышевского, а к югу беспорядочно отступали к Затчанским и Менинским прудам колонны австрийца Киннмайера и генерала Дохтурова численностью около 20 тысяч солдат с сорока пушками. Четвертая колонна, где находился в этот момент Кутузов, медленно отходила к Литаве.

Сразу же после сражения французы восстановили часовню на Сантоне, прославляя деву Марию за удачный исход боя.

Когда мы поднялись на холм, дверь в часовню была открыта. Вокруг по оплывшему брустверу расхаживали незнакомые люди в разноцветных мундирах, при шпагах, со старинными ружьями и пистолетами. Под ручку с некоторыми прогуливались маркитантки в пестрых платьицах и кокетливых шляпках. Поодаль дымились костры, поблескивали на солнце солдатские котелки и фляги. В полевой кухне варился общий обед.

К чешской примешивалась и немецкая речь. На Сантоне уже обосновались гости из ГДР. Немецкие соседи каждый год приезжают на Аустерлицкое празднество. Многих Иржи хорошо знал по историческим баталиям в Липске — так чехи называют Лейпциг, где традиционно отмечается еще одно наполеоновское сражение, так называемая «Битва народов» 1813 года.

Большинство приехавших из ГДР были в форме различных полков прусской армии. Но я заметил кое-кого и в русских мундирах. Встретился даже один казак.

 — Почему вы предпочли надеть форму русской армии? — поинтересовался я у белобрысого барабанщика.

Он улыбнулся:

 — Мои кумиры — Кутузов и Багратион. Поэтому я и сшил мундир российского солдата и считаю за честь носить его.

Барабанщик оказался лужичанином из ГДР Йозефом Шнайдером, давним приятелем Штястны и таким же страстным наполеоноведом.

Обход Сантона мы продолжили втроем. Не прибегая ни к каким справочникам, друзья наперебой объясняли мне, кто из окружавших нас в каком звании, какого полка носит мундир. Йозеф тут же проявил характер: остановил двух долговязых соотечественников в прусских касках с пышным плюмажем.

 — По-моему, непозволительно нарушать обычай, — оглядев парней, выговаривал он.— Вы приехали на Аустерлицкое поле в форме, не имеющей отношения к сражению. Ваши мундиры ввели в 1848 году, и стыдно не знать этого!

Парни переглянулись, а потом смущенно объяснили, что здесь они впервые, а мундиры взяли напрокат в театральном гардеробе.

 — Мы не на сцене, — возразил барабанщик.— А на поле боя. И тут все должно соответствовать исторической правде!

Ждали бельгийцев. Скоро показались и они. Седой генерал, мой вчерашний собеседник, сердечно обнялся с русским барабанщиком и австрийским гусаром. Грохнула, задымилась малокалиберная французская пушка. Ядро упало метрах в трехстах по склону.

После обеда в окопе разноцветные батальоны отправились в поле. Несколько часов я наблюдал за стрельбой из кремневых ружей. Особенно точно стрелял по мишени Йозеф. Потом Иржи учил меня фехтовать.

 — А не пробовали искать в поле клад? — пошутил я, когда мы возвращались к автобусам.

В одном из буклетов я успел прочитать, что на поле боя, если верить живущей в окрестных селах легенде, отступавшие русские кавалергарды зарыли полковую казну. До сих пор, с иронией говорилось далее, хватает любителей покопать аустерлицкую землю.

Штястны понял шутку по-своему. Он расстегнул китель. На его волосатой груди качалась медная ладанка.

 — Нашел здесь пять лет назад, — сказал он.— Очистил от патины и теперь, когда еду сюда, обязательно надеваю.

Оказалось, в его домашней коллекции, в Опаве, хранятся осколки ядер, картечь и пробитая кираса, есть перстень французского офицера и даже старинный пистолет, который нашел на Праценских высотах лет двадцать пять тому назад его старший брат. Иржи признался, что пистолет, из которого сегодня соревновался в меткости, купил у антиквара. — В Славкове увидите и не такую коллекцию, — ревниво заметил слушавший нас немолодой человек. Он представился: —Директор музея доктор Иржи Пернес!

Славков по-чешски, или Аустерлиц, как называли его австрийцы, вырос около замка, принадлежавшего князьям Кауницам. Городок крошечный: скромные двухэтажные дома образуют протяженную мощеную площадь, центр которой украшает традиционный скульптурный фонтан. Неподалеку от входа в замок высится довольно заурядный по архитектуре костел, откуда слышатся тихие звуки органа. Их перебивают записанные на магнитофонную ленту бравурные марши, которые несутся из двери ресторации под вывеской «Наполеон». В Славкове сегодня торжественный день: жители городка законно чувствуют себя сопричастными давним событиям, разыгравшимся на окрестных полях более ста восьмидесяти лет назад.

Замок, его вполне можно назвать дворцом, построил для Кауницев в XVII веке итальянец Доменико Мартинелли. Боковые флигели с высокими, крытыми черепицей мансардами, раскрываясь длинными крыльями, обступают замковую площадь перед фасадом главного здания с вычурным лучковым фронтоном. Широкая парадная лестница ведет на второй этаж. В высоких залах — богатая картинная галерея Кауницев, чудом не растерянная в годы войн, включая и последнюю, которая не обошла Славкова.

В ночь перед Аустерлицкой битвой в этих роскошных апартаментах почивали австрийский и русский императоры, а уже 6 декабря в главном зале замка маршал Бертье и князь Лихтенштейн подписали позорное для Австрийской монархии перемирие.

В нижнем этаже дворца, где экспозиция посвящена исключительно «сражению трех императоров», в этот день было куда как многолюдней. Тут, у подробных планов, составленных едва ли не на каждый час битвы, велись жаркие споры: каждый отстаивал свою точку зрения, комментируя действия тех или иных военачальников. Публика поспокойней рассматривала витрины с личными вещами Наполеона и его соратников, а также известных австрийских и русских генералов. Много места занимали остальные реликвии музея — старинное оружие, награды, медальоны офицеров, солдатские нательные крестики. Среди пушек и составленных пирамидками ядер ходил директор. Сегодня он был нарасхват. Я тоже подошел к нему с вопросом.

 — Вас интересует судьба Фердинанда фон Тизенгаузена? — уточнил доктор Пернес.— Конечно, вам известно, что через год после смерти родственники перевезли его тело на родину, в Ревель. Там же, в Домском соборе, есть надгробие, видели? Ах, вы хотите знать, где он умер? Это за городом. Поедете?

Мне не пришлось пожалеть об оставленном на время «эскадроне».

 — А знаете, что происходило на следующий день после битвы? — спросил Пернес, когда мы выехали из Славкова на Годонинскую дорогу.— В романе Толстого об этом ничего нет…

Я не знал. И доктор рассказал мне о тех событиях, не пропуская мелких, на мой взгляд, подробностей. Детали, казалось, были для него самым важным в событии. Впрочем, увлеченность Пернеса понятна: ведь все историческое действо, о чем нам приходилось только читать, случилось в его родных местах, по которым катила теперь наша ярко-красная «шкода».

Поглядывая по сторонам и слушая Пернеса, я пытался вообразить тот хаос, царивший при отступлении двух армий: гром орудийной пальбы, стоны раненых, разрывы шрапнели, ржание обезумевших лошадей… Выбираясь из-под обстрела, Кутузов послал к Багратиону адъютанта, предписывая корпусу отступить от Сантона, оставить Оломоуцкую дорогу и прикрыть отход остатков русских колонн на Годонин. Приказ был краток: «Держаться так долго, как возможно».

Решение главнокомандующего русской армии отступать на юг застигло врасплох Наполеона, авангард которого продолжал преследование в направлении Оломоуца, пока не убедился, что там никого нет. Спасая армию, Кутузов, как видим, оказался хитрее Бонапарта задолго до 1812 года. И не исключено, что печальный опыт отхода от Аустерлица помог русскому полководцу спустя почти семь лет решиться на рискованный Тарутинский маневр, имевший решающее значение в Отечественной войне.

Александр I, потеряв под Аустерлицем свиту, выехал в местечко Ходейцы. Здесь к нему пристали несколько русских офицеров и немного позже министр Адам Чарторижский. В трех километрах от Ходейиц, в Хершпицах, русского императора нагнал Франц I.

Проезжая через Хершпицы, Пернес затормозил напротив домов 44 и 45 и вышел из машины.

 — Коронованные особы остановились у крестьян Франтишека Кучеры и Томаша Пасеки, — сказал он.— У Пасеки русский и австрийский монархи, оба голодные, ели постный тминный суп и вареную картошку. Стол, за которым они сидели, вы видели в нашем музее, — добавил Пернес.

Навстречу нам вышла хозяйка дома. Увы, потомков крестьян, вошедших в историю, в деревне не осталось…

В Хершпицах, согласно сведениям, почерпнутым музейными сотрудниками из различных документов, Александра настигли два адъютанта Кутузова, посланные в разное время из Важин над Литавой. Они доложили обстановку на последние часы, и императоры предпочли проследовать дальше к югу.

Следующей остановкой на Годонинской дороге были Жарошицы — большое село с костелом святой Анны, и ныне стоящим у обочины. Александр расположился на ночлег у квартального Изидора Валы, и весьма напуганный хозяин ничего не мог предложить на ужин, кроме картошки. В Жарошицах пути императоров разошлись. После ночевки Александр снова выехал на столбовую дорогу и уже не останавливался, пока не переправился через Мораву. За большой рекой, в Словакии, считавшейся тогда венгерским владением, он разместился в замке Холичи.

Франц остался в Чейче, по другую сторону пограничной Моравы. Трудно сказать, кто более струсил, узнав о крахе кампании. Австрийский император медлил не из храбрости: ночью он выслал князя Лихтенштейна, начальника рассеянной под Аустерлицем Пятой колонны, с секретным предложением о перемирии и ждал ответа Наполеона.

В ночь после битвы Бонапарт сел на коня. Он не спеша ехал по полю, оглядывая убитых и раненых. Наполеон пересек поле от Журани до Уезда (в романе Толстого — Аугеста), а оттуда через Праце вернулся к развилке Оломоуцкой дороги. У поворота на Аустерлиц он намеревался выспаться в здании почтовой станции, где перед этим стоял Багратион. Согласно логике победителя у обескровленного неприятеля не было иного пути отступления, иначе как на Ольмюц, — там была ставка союзных императоров.

Едва Наполеон прилег на походную кровать, доложили о приходе первого парламентера — фельдмаршала Лихтенштейна.

В среду 4 декабря Наполеон и Франц тайно встретились в лесу, в 18 километрах от Славкова, на ручье Спаленом у Горелой мельницы. Переговоры означали развал антифранцузской коалиции. Через день, утром 6 декабря, в кауницком дворце было подписано австрийско-французское перемирие.

Пернес подвел меня к скромному железному кресту, врытому в землю возле Годонинской дороги.

 — В тот день, когда Наполеон и Франц I беседовали у «Спаленого млына», в трех километрах от этого места, на хуторе Сильничка у Жаровиц, умирал смертельно раненный капитан. Это был зять Кутузова Тизенгаузен. Он лежал в харчевне Винчен-ца Малика и с каждым часом слабел от потери крови, — рассказывал доктор Пернес.— Русский слуга и лекарь, которых французы не тронули, похоронили его без обряда и почестей на краю села.

«Не знаю, как утешить нашу несчастную Лизоньку, — писал Михаил Илларионович своей жене Екатерине Ильиничне из Кошиц.— Пока ей о смерти Фердинанда не объявляй. Дай бог силы ей и тебе». С горестным известием главнокомандующий послал к дочери другого своего зятя, ротмистра кавалергардского полка Федора Опочнина, храброго на поле боя и чувствительного в семейных отношениях, как и сам Кутузов.

Какие слова утешения могли смягчить пришедшее во многие дома горе? Подобно Тизенгаузену, совсем еще молодому человеку с белокурыми вьющимися волосами, прямым носом и тонкими губами, каким он был изображен на овальном музейном портрете, в те дни умирали в селениях около Брюнна многие раненые русские, австрийские и французские солдаты и офицеры.

Лев Толстой не знал ничего бессмысленнее этих жертв. Ради чего эти люди приняли смерть?

Фердинанд, или, как называли его русские солдаты, Федор Иванович Тизенгаузен, стал прототипом Андрея Болконского. Как известно, Толстой первоначально назвал роман «Тысяча восемьсот пятый год» и намеревался ограничить действие Аустерлицким сражением. Его герой согласно первому замыслу должен был умереть на Праценских высотах. Затем писатель продлил роман, продлил жизнь Болконского, доведя ее до Бородина. И там смерть героя приобрела иное значение.

Ужинали мы в Славкове, в том самом ресторане «Наполеон», что в двух шагах от замка Кауницев. Войдя в фойе, я был весьма озадачен довольно забавным и характерным совпадением. Интерьер ресторации неожиданно напомнил… Можайск. Мне приходилось раз или два обедать в можайском ресторане на пути в Бородино, и я хорошо запомнил тамошнюю лестницу, где над маршевой площадкой висела во всю стену батальная картина, написанная доморощенным мастером. Лестницу в Славкове украшало похожее полотно, однако на фоне дымов сражения и строя генералов и адъютантов сидел уже не Кутузов, а Наполеон.

Как и в Брно, часть посетителей явилась в ресторан в экзотической форме. Старший официант протянул мне меню, и на лаковой обложке я увидел знакомую коротконогую фигурку в треуголке, окруженную венцом из вилок и ножей.

Торжество годовщины битвы завершилось на следующий день митингом у Мавзолея мира. В условленный час я ждал доктора Пернеса на южной окраине Аустерлицкого поля у станции Уезд.

Поле битвы сейчас выглядит несколько иначе, чем в 1805 году. Весь этот холмистый край, рассеченный низинами и ручьями, покрывали раньше пруды-рыбники, из которых сохранился только Уездский. Нынче он еще не замерз, как это было в день Аустерлицкой битвы, и от стылой воды поднимался легкий пар.

С Уездским прудом когда-то сообщался Затчанский пруд, спущенный в 1816 году, а до того считавшийся самым большим в Моравии. За плотиной Затчанского пруда, через которую шла дорога на Брно через Тельнице, лежал широкий Менинский пруд. В 1805 году рыбники стали главным препятствием при отступлении Первой и Второй колонн союзного войска от Праценских высот.

Этот эпизод ярко описан в «Войне и мире». Книгу, которую дал мне на время Штястны, я не выпускал из рук. «В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками в то время, как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, — на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми».

Плотин около Уезда не сохранилось. Теперь в этом месте низина, поросшая худыми деревцами и кустарником. Представилось, как тогда в общей сумятице толстовский Долохов неистово кричал: «Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти!…» Лед обрушивался, проваливались в воду люди, кони, пушки.

Пернес тоже вспомнил этот эпизод битвы.

 — Все было не совсем так, как описывал Толстой, — заметил он.— Действительно, 2 декабря 1805 года пруды покрывал довольно прочный лед, удалось вычислить даже его толщину.

—???

 — Не удивляйтесь, — заметил он мое замешательство, — этим специально занимались метеорологи.

В основу подсчетов легли обнаруженные тем же доктором Яном Мунзаром данные. Однако они потребовали серьезного анализа. Прибор на брненской башне в день Аустерлицкого сражения показал температуру воздуха плюс два градуса. Но известно, что стоячие воды замерзают не выше минус пяти градусов. Как же это соотнести?

Оказывается, Затчанский и Менинский рыбники сковал лед… уже за 14 дней до битвы. От 12 ноября до 25 ноября средняя температура в Брно была днем минус 5,2 градуса, ночью — минус 6,9. По специальной методике подсчета, примененной Мунзаром, выходило, что толщина льда на прудах составляла не менее 12—18 сантиметров.

Но с 26 ноября началась оттепель. Плюсовая температура, достигшая однажды 3,4 градуса, продержалась до самого дня битвы. Лед подтаял, но полностью растаять не мог, что было возможно только при плюс 10 градусах. Однако такой высокой температуры уже не было здесь до конца зимы.

После тщательных проверок всех расчетов исследователь пришел к выводу, что на водных поверхностях Аустерлицкого поля 2 декабря 1805 года толщина льда составляла от 6 до 11 сантиметров. Лед четырехсантиметровой толщины еще держит человека, но, чтобы выдержать всадника, лед должен быть толщиной не менее 15 сантиметров. И если солдаты небольшими группами, видимо, еще могли перебегать по замерзшей поверхности пруда на другую сторону, то под лошадьми, а тем более под пушками, лед неизбежно должен был обрушиться…

По дороге, медленно поднимающейся в гору от Уезда к Праце, мы неторопливо двинулись к Мавзолею мира, силуэт которого четко рисовался над Праценскими высотами.

 — Мне кажется, — заговорил Пернес, — что Наполеон был не только великим полководцем, но и великим пропагандистом. Он умел окружить свои победы легендарным ореолом, иногда имевшим мало общего с действительностью.

Мы остановились посреди дороги и обернулись к низине, тянувшейся между Уездом и Затчанами.

 — Не было, не было тысяч утонувших в здешних рыбниках, — твердо сказал Пернес.— Дохтурову удалось отступить с остатками полков Второй колонны к югу и выйти на Годонинскую дорогу, где он соединился с другими отступающими частями. Правда, в прудах он потерял почти всю свою артиллерию…

Описывая сцену у прудов, Толстой не мог знать всех подробностей. Русские источники, с которыми он ознакомился, прежде чем описать картину боя, отводили мало места событиям у плотины и уж совсем молчали о потерях личного состава. Австрийские реляции говорили об отступлении колонны Дохтурова вкратце. Наиболее подробными были, конечно, сведения французской стороны, которая присовокупляла и некоторые сочные детали. От историков, прославлявших Наполеона, распространилась по Европе и даже в России французская версия трагедии на аустерлицких прудах. А позднейшие авторы принимали приукрашенные «свидетельства» о конце союзнической колонны на веру.

Местные хроники… Их не касалась рука пристрастных историков, но они и только они могли дать самые точные и объективные сведения о происходившем в этих местах побоище. Первым вспомнил об этих непрочитанных документах в конце прошлого века профессор из Брно Алоис Словак. Он заинтересовался архивом Оломоуцкого архиепископа, которому принадлежали усадьба Хрлице и Затчанский рыбник. Между хозяйственными отчетами 1805 года чешский историк напал на доклад хрлицкого старосты Франтишека Брутмана. Тот писал:

«В первых днях после битвы французский артиллерийский офицер распорядился по устному приказу Наполеона спустить пруд, чтобы из него вытащить на Рыхмановский берег русские пушки, конские трупы и утонувших солдат. В дни с 8 по 16 декабря Затчанский пруд был действительно спущен. Целых 8 дней из пруда вытаскивали коней и пушки, однако мертвых людей не было видно».

Дальше возмущенный староста очень эмоционально выразил свое отношение к происходившему: «Но зато днем и ночью пруд окружали 200— 300 местных обывателей и соседей, которые мужественно ловили отнюдь не человеческие трупы, которых совсем нигде не было, а большую знаменитую рыбу затчанскую, и делали это с такой отвагой и смелостью, что французская похоронная команда думала по ним открыть огонь».

Спуск воды из Затчанского рыбника по указу помощника архиепископа приостановили.

Словак обнаружил еще несколько документов. Самый любопытный из них — ответ в инспекцию архиепископского хозяйства, написанный сыном старшего затчанского рыбака Яном Шварцем 29 декабря 1805 года:

»…поименованные крестьяне вытянули из рыбника Затчанского 133 коня, из них жители Затчан, Тршебомыслице и Рыхманова часть уже закопали. Жители Несвачилка закопали 7 штук, а 10 штук лежит еще у пруда: остальные жители до сих пор роют ямы. Должен отметить, что лежат в пруду еще 27 лошадей. До сих пор никто к ним не подступился, лед рушится, и прежде чем подписываться, я хотел лично убедиться, можно ли их достать. Дошел до ила на локоть глубокого. Подождем неделю, пока пруд весь замерзнет и лед будет крепче. Из русских солдат в пруду обнаружены только два».

 — Поиски в прудах дали в итоге следующие результаты, — заключил Пернес, — два русских воина, 180 артиллерийских лошадей и 18 пушек. Правда, много мертвых тел лежало в камышах.

По дороге к Праце я увидел среди поля одинокие каменные кресты. В общих могилах у Затчан были похоронены 300 воинов, Теплице — около 200. Слухи о гибели Второй колонны союзной армии опровергал и составленный после битвы реестр русских войск: Дохтуров довел в строю до безопасного места 8000 человек. Треть колонны осталась лежать под низко бегущими тучами.

Несколько дней над страшным полем носились стаи воронья. Затем человеческие кости укрыл мягкий рождественский снег. По весне над многими братскими могилами, куда без разбору клали погибших всех армий, вымахала густая трава.

Давным-давно поле распахали. И выращивают теперь сахарную свеклу.

…Мы шли по деревне Праце, сожженной в день «битвы трех императоров». На ее месте новые двухэтажные особнячки под черепичными крышами. Дым из труб. Любопытные ребячьи лица в окнах. По улице двигался поток людей к Мавзолею мира.

Послышались бравурные звуки флейты. Из-за поворота Шлапаницкой дороги показалась пестрая процессия в полной амуниции наполеоновской армии. Впереди рьяно шагал мой знакомый генерал. Он узнал меня и с достоинством отсалютовал шпагой. Французский батальон растянулся по деревенской улице, на которую тут же высыпали все ее жители.

Отряд, прибывший с Ватерлоо, уже приблизился к памятнику, а по улице Праце шагала теперь «колонна из Липска».

Самый большой отряд двигался со стороны Уезда. Я издалека узнал красный мундир Иржи Штястны. Он нес знамя, в такт его твердому шагу раскачивался за спиной расшитый ментик.

Толпа, и мы вместе с ней, повалила следом за чешской дружиной. Минут за двадцать мы поднялись от Праце к Мавзолею мира.

Памятник, построенный в 1911 году архитектором Йозефом Фантой, представляет собой довольно интересное сооружение, включающее небольшую крипту, куда ведут стеклянные двери. По предложению неутомимого Алоиса Словака, автора первого на чешском языке исследования о наполеоновских войнах, местом действия которых была чешская земля, в крипте захоронили останки погибших на Аустерлицком поле. По углам крипты — каменные фигуры в латах и со щитами, а над ними вздымается островерхое завершение, увенчанное стилизованным крестом.

На ступени Мавзолея стали представители всех прибывших на годовщину битвы отрядов. По регламенту тех армий, чью форму носили наши современники, отдаются воинские почести. Пожилые и молодые чехи и словаки, немцы, французы, бельгийцы, венгры и австрийцы снимают шапки и стоят молча на холодном ветру, который пронизывает нас на Праценских высотах.

Пылают факелы. Гремят старинные мортиры. В крипту вносятся венки. Этот ритуал, как мне объяснили, каждый год исполняется неукоснительно. В отличие от Бородинского праздника, где я бывал не один раз, происходившее сегодня ничуть не походило на костюмированное представление, а скорее напоминало торжественно-печальную панихиду…

Председатель местного отделения «Свазарма» в майорских погонах чехословацкой армии долго говорит со ступеней Мавзолея о военных конфликтах в наши дни. Привычные газетные фразы о борьбе за мир произносит сменившая майора симпатичная девушка из молодежной организации. От имени наполеоноведов слово берет седой бельгиец.

Мне плохо слышно оратора, и я сквозь строй гренадеров пробираюсь к знамени, которое держит Иржи. Старик со ступеней Мавзолея громко призывает помянуть погибших.

Наступает вдруг тишина, и тут же воздух рвет пушечный залп. Штандарт надо мной качнулся, Иржи медленно повалился на мерзлую траву. За распавшимися в этот миг колоннами немцев и французов я увидел тысячную толпу зрителей, окруживших Мавзолей мира.

Молодые люди в мундирах трех армий лежали, раскинув руки, посреди Аустерлицкого поля. Красавцев в эполетах более не существовало. Были жертвы чудовищной человеческой игры, ставшей частью истории. Апофеоз смерти показался мне в эту минуту не драматическим финалом аустерлицкого действа, а реальностью, заставившей содрогнуться.

И я отчетливо осознал, что за эти три дня я стал членом этого разноязыкого братства. Как и каждый из тех, кто надел сегодня старый мундир, я непроизвольно носил в себе образ своего героя, как бы примеривая его мысли, воспроизводя его судьбу. И мне само собой вспомнилось: «На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью…» Вверху, надо мной, медленно плыли густые облака, обычные в это время года.

Выстрел старой пушки возвестил о закрытии церемонии на Праценских высотах. Прощаясь с Аустерлицем, я зашел в крипту, поставил свечу и, прежде чем уйти, бросил в серебряное блюдо на алтаре несколько крон и наших медных монеток.

Брно
Алексей Тарунов