Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

На далекой реке

10 мая 2007
На далекой реке

На Олекме я бывал и раньше. В начале декабря 1977 года мы пробирались со стороны бамовской столицы Тынды на четырех гусеничных вездеходах в верховья олекминского притока — реки Хани. Наш небольшой отряд был первым бамовским десантом. Мы проехали по Олекме километров сто от устья реки Нюкжи до устья Хани, то есть именно тем маршрутом, по которому предстояло прокладывать БАМ. Широкая долина была заметена снегом, нагромождения торосов перемежались черными парящими промоинами, кругом было пустынно и безлюдно.

Как только настало лето, я снова приехал на Олекму. И не узнал ее. Вдоль берега рубили просеку, взрывали скалы, и вереницы самосвалов ссыпали щебенку в неестественно прямой коридор, рассекавший тайгу. Шумно и оживленно было вплоть до того распадка, где трасса сворачивала в устье Хани. А дальше, за поворотом, Олекма уходила в ущелье — там кипели пороги и гигантские разноцветные скалы стискивали реку. Тогда я твердо решил, что обязательно проплыву это ущелье до конца на надежном плоту...

Было это десять лет назад — бесконечно давно и совсем в другую эпоху.

I

В летний день, на рассвете, пассажирский поезд Тында—Чара прибыл на станцию Усть-Нюкжа в полном соответствии с расписанием. На перроне висели обычные круглые часы, в вокзале пахло застарелой пылью, будто он стоит здесь сто лет. Станционные тупики были заставлены товарняком и цистернами. Из динамика на бетонном столбе разносилась ленивая ругань дежурного в адрес путейцев. А в доме поодаль, на балконе третьего этажа, толстая тетка в домашнем халате лениво стряхивала коврик...

На далекой реке

Нет, говоря о другой эпохе, я не преувеличивал. Десять лет назад где-то здесь мы грелись, прижавшись тулупами к горячим моторам вездеходов, пока проводник из местных Николай Савин ползал по сугробам в поисках отлогого спуска к реке. Тогда тут не то что дорог — троп не существовало, и нынешние наименования станций были не более чем названиями глухоманных речек. Если бы можно было заглянуть в будущее... Конечно, мы и тогда пытались представить и станцию, и вокзал, и поселок, но кто бы поверил в этот домик с балконом и пыльный домашний коврик...

Впереди у нас — четыреста километров сплава. Мои попутчики — ребята из туристского клуба «Айан» города Нерюнгри.

Строгаю из тонкой лиственницы рукоять для весла, поглядываю, как загружают рюкзаки, палатки, мешки с продуктами, и гадаю, что ждет нас впереди. Ребята уже накачали плот. Туго надутая лодка с широким плоским днищем (иначе говоря — плот спасательный надувной типа ПСН-6) блестит на утреннем солнце оранжевыми бортами. Побросали внутрь рюкзаки, привязали их. Оттолкнулись веслом от обрыва. Берег бесшумно отступил назад, река подхватила оба плота с шестью людьми. Несколько гребков, и мы уже на стремнине, на самом стрежне.

Вокруг тишина, лишь журчит вода под веслами. До каждого из берегов десятки метров, опасностей никаких, и потому мы просто полулежим у бортов как бы в центре колоссальной круговой панорамы «Восточная Сибирь». Глаза, уставшие от городской сутолоки, жадно фотографируют пейзажи, что меняются за каждой излучиной. Березовые рощи и сосновые боры, невысокие, округлые, словно размытые временем сопки, утесы, обрывающиеся прямо в черную воду... Станционный бамовский поселок Усть-Нюкжа мелькнул на высоком берегу и пропал за лесом, будто неуместно подклеенный эпизод из другого фильма.

Сразу за поселком Нюкжа слилась с Олекмой. Река стала вдвое шире. Вокруг плота плывут ветки, обломки деревьев, прошлогодние листья и хвоя — верный признак того, что вода в реке начинает подниматься. На косах громоздятся обломки льда, следы весеннего ледохода.

Никакая техника — будь то моторная лодка или теплоход — не может подарить такого чувства, какое возникает у плывущего на плоту. Начинаешь ощущать себя частью реки. Слух ловит тихий плеск волн, легкие со вкусом вдыхают воздух, настоянный на ароматах зацветающей черемухи, багульника и первых проклюнувшихся травинок. И каждый твой шаг, каждый твой день снова, как у далеких предков, зависит от умения найти общий язык с природой...

С берега доносится громкое шуршанье и вслед за ним звон — это изнемогшая от обилия тепла и света льдина вдруг рассыпается под собственной тяжестью на тысячу кинжальных осколков.

Знакомые, памятные места. Где-то здесь, у правого берега, должен появиться тот самый островок... Давайте-ка, ребята, выгребать вправо.

Кедр оказался на месте. На высоком обрыве он будто застывший темно-изумрудный взрыв над чернолесьем. А вокруг него... штакетниковая ограда, словно и не тайга кругом. И та же изрядно выцветшая трогательная табличка, нарисованная еще в добамовские времена лесниками Михаилом и Валерием Поляковыми: «Товарищи! Это единственный кедр нашего лесничества...» В кустарнике чернеют длинные доски — остатки защитного короба, сооруженного вокруг кедра в тот год, когда рядом пробивали трассу БАМа и была опасность, что дерево погибнет от осколков при взрыве скал. О том, как уберечь единственный в тысячекилометровой округе кедр, заботились и бульдозеристы, и взрывники, и начальство треста Бамстроймеханизация. Так спасали в войну уникальные памятники отечественной культуры. Кедр тоже уникален. Можно лишь догадываться, что где-то в начале века мощное наводнение принесло ветку с шишками, а может, и целое дерево с юга Восточной Сибири и забросило на этот бесприютный берег, где то ли земля оказалась богаче, то ли микроклимат чуть мягче. Как бы там ни было, а других кедров по берегам этой северной реки нет. Сама природа сделала его «памятником жизнестойкости», и, будем надеяться, он даст крепкое потомство. Кто знает, может, целая кедровая роща зашумит со временем на берегу Олекмы...

Вскоре после того, как отчалили от кедра, высматриваю слева приметную скалу, которую эвенки называют шаман-камнем. Она видна издалека. На вертикально торчащем плоском обломке безвестный художник древности нарисовал сцены охоты и ритуальных танцев, красное солнце и красных оленей, красные фигурки людей. Это «полотно» могло бы поспорить со всемирно известной наскальной живописью Тассили в Сахаре или пещеры Ласко во Франции. Но рядом с олекминским памятником нет ни малейшего намека на общественное признание. Плита прикрыта лишь кустарником. Видно, что кто-то из варваров-современников пытался отбить кусочек скалы с рисунком — к счастью, безуспешно.

Еще несколько минут пути, и высоко над головой проплывает полукилометровая металлическая громада бамовского моста — единственного на всей Олекме. Здесь, помнится, было самое шумное место: днем и ночью грохали копры и сверкала электросварка, клубился дым над бетонным заводом. А сейчас тишина и безлюдье.

Железнодорожная насыпь и скальные выемки уже успели подзатянуться с боков травой. Река очистила свои воды, зализала волнами раны прибрежных карьеров. Там, где стояли временные поселки механизаторов и мостовиков,— лишь пятна вырубок, но и они уже поросли молодым кустарником. Вдали поезд идет по сосновому бору. Рельсов с реки не видно, и кажется, что эшелон плавно скользит в воздухе по-над цветами багульника. Вечереет.

В устье реки Кудули красным языком пылает костер. Здесь кончается Амурская область. Человек в болотных сапогах бредет по руслу Кудули от берега к берегу — из Амурской области в Якутию. Добравшись до костра, он снимает с плеча карабин, скидывает болотники и протягивает ладони к огню. Эту медвежью походку знают в прибамовской тайге, кажется, уже все охотники: Владимир Афанасьевич Ковальский, старший охотовед Центрального БАМа. Сколько же я его не видел...

— Ты не изменился, Афанасьич! — кричу я ему с реки, нисколько при этом не кривя душой.

— Да уж,— протягивает он чуть подсевшим от усталости голосом,— да уж.

Он помогает нам причалить, невозмутимо слушая мои сбивчивые объяснения про то, что вот ведь, понимаешь, тянет на Олекму...

— А я, Володь, все-таки взял Юрченку. Помнишь Юрченку? Серьезный был браконьер,— говорит он тихо. И уже громко всем: — Чай давай, мужики, пить. Где-то у меня в мешке пряники были.

У костра сразу становится шумно. После целого дня на плоту хочется размяться, топором помахать, благо работы на биваке всегда хватает. Спутники Ковальского снимают с перекладины закопченные котлы, подкидывают в огонь охапку дров. Уха из благородных хариусов ароматна, чай коричнев до густоты, и обещанные пряники лежат на холстине горкой. Птицы перекликаются в вершинах сосен, теплом дышит нагретая хвоя.

— У тебя здесь, Афанасьич, прямо идиллия. Умеешь места выбирать.

Он согласно кивает и размягченно улыбается. А шевелюра седая... Я точно помню, что ни в 1977-м, ни в 1980-м не было у него этой седины. Вот черт, молодой же еще. Тогда, помотавшись с ним по тайге, я, будучи собкором «Комсомольской правды» по БАМу, написал очерк, после которого руководство Главохоты выделило Ковальскому целевым назначением новый УАЗ. И потом мы на этом УАЗе накрутили тысяч сорок километров по зимникам, по замерзшим рекам и каким-то просекам, тонули в наледях, сиживали капитально в сугробах, но больше я о Ковальском не писал, потому что получилось бы повторение все того же сюжета, в котором погоня, риск, задержание или неудача...

Мои воспоминания прерывает звук идущей снизу моторки. Ковальский, вглядевшись из-под козырька в фигурки, съежившиеся на носу и корме, кинулся к своей лодке, крикнул:

— Мишка, прыгай!

И рванулся наперерез. Незнакомцы тут же повернули вниз по течению. Но их настигали. На моторке засуетились, стали швырять за борт какие-то мотки, мешки, еще что-то, неразличимое с берега.

— Рыбу, дьяволы, выкидывают,— комментировал происходящее Юра Столяров, общественный инспектор, наблюдая в бинокль с берега,— ого, и сети не пожалели... Вот это да — ружье утопили! Все теперь, бесполезно задерживать...

Будто услышав этот горестный выдох, Ковальский повернул лодку к берегу. Вылез на косу, чертыхнулся весело:

— Мужики, завтра с вами в пороги пойду. Возьмете матросом?

Так закончился первый день путешествия.

Вскоре после того, как мы покинули бивак на устье Кудули, слева возник приток. Это река Хани, туда свернула трасса БАМа. Мир развороченной земли и взорванных скал исчез за кривыми лиственницами. Да и сама просторная долина Олекмы в этом месте будто оборвалась у подножия гор. Вот оно, ущелье, к которому я так стремился... Река, только что широкая и плавная, сузилась, стала стремительной, бурливой. Пенящаяся от берега до берега стремнина приняла нас...

Под вечер грохочущие валы вытолкнули плоты в громадный омут. Олекма образовала здесь что-то вроде озера почти в километр длиной. Река Тумуллур врывается в это озеро яростным, белым от пены и брызг потоком и затихает, теряется в бесшумной олекминской глубине. Гряда массивных черных валунов окаймляет песчаный пляж, а с противоположного берега обрываются в воду красные скалы стометровой высоты. Вдоль берегов кружит и кружит «обратное течение»: клочья пены с порога и ветки плывут узкой полосой поперек реки, огибают скалу и заворачивают навстречу, будто кто-то размешивает воду в гигантском котле.

— Мужики дно веревкой мерили,— вполголоса сказал Ковальский,— двадцать метров.

— Таймени тут должны жить.

— Здесь такие таймени, что твой крокодил.— Ковальский поправляет бинокль на шее.— Мишка Поляков, лесник, зацепил раз на блесну, дак тот его так мотал по всему улову вместе с лодкой, все пальцы в кровь изрезал.

— И что?

— Ушел. Килограмм под сто был. Может, он нас сейчас слушает.

В устье Тумуллура Ковальский «накрыл» браконьеров — на сей раз с поличным: запрещенной снастью, оружием, битой дичью. Трое парней вяло оправдывались: «Кормиться-то в тайге чем-то должны, не голодать же».

— Ничего себе «кормиться»,— ворчал Ковальский,— этих сетей хватит, чтобы всю рыбу в реке истребить. И документов у вас нет. Откуда я знаю, может, вы беглые какие.

Вид у троицы действительно был варнацкий — грязные куртки, путаные бороды торчат клочьями. Мужики сконфузились и, видя, что дело может ухудшиться, достали из заначек документы. Браконьеры оказались штатными охотниками, то есть людьми, вроде бы изначально заинтересованными в сохранении богатства природы. Но куда деваться, лежит, распластав крылья, на дне дюралевой лодки птица, которую убили на гнездовье, а значит, уничтожен целый выводок птенцов.

— Приезжие они,— сказал Ковальский и замолчал, будто все объяснил одним словом.

Собственно, все в этих краях — приезжие. Но не все, к счастью, считают, что в «диких местах» можно жить по первобытным законам, преследуя лишь сиюминутную выгоду. Здесь, на БАМе, я знал начальника мехколонны, запретившего под страхом увольнения рубить деревья на территории поселка. И знал бригадира плотников, упорно воевавшего с начальством, которое устроило заправку тракторов на берегу горного озера... Благодаря этим людям удается сохранять природу прибамовской полосы. Для них, как и для Ковальского, оконце прозрачной воды среди дикого леса за пять или семь тысяч километров от дома так же дорого, как родной город или родное село. У них, я бы сказал, есть ощущение Отечества.

II

Сразу за устьем Тумуллура неистовый порог поднял плоты на свою горбатую спину (меж волн открывались такие ямы, что с одного плота не было видно другой), бросил в корму с десяток ведер холодной водички и вытолкнул на плес.

Ущелье еще не кончилось, но поверхность воды теперь была ровной и отблескивала сталью. Хорошо был виден уклон реки, и оттого возникало ощущение, будто мы бесшумно скатываемся по стеклянной плоскости. Далеко впереди снова слышался шум — там гладкое стекло глухо разбивалось о камни: начинался очередной порог.

Так прошел второй день, а за ним третий, четвертый... Мы уже не встречали ни людей, ни людского следа. Не тронутая цивилизацией земля проплывала, покачиваясь, мимо бортов. Что-то изменилось в самом воздухе... Что? Ах да, XX век остался позади.

Здесь думалось о другом.

На далекой реке

Еще собираясь на Олекму, я постарался изучить то немногое, что известно об этой реке. (Советский энциклопедический словарь, например, скупо сообщает, что «Олекма — река на юго-востоке азиатской части СССР, правый приток Лены, 1436 км. Площадь бассейна 210 тыс. кв. км. Порожиста. Ср. расход воды 1950 кубометров в секунду. Сплавная. Катерное судоходство от с. Енюка».) В первую очередь я перечитал скудные документы о землепроходцах — именно по этой реке в середине XVII века прошел от устья до верховьев отряд Ерофея Хабарова. Результатом того тяжелейшего похода стало присоединение к России Приамурья и низовьев Уссури.

История землепроходцев интересует меня, коренного дальневосточника, давно. Летопись их походов дошла до нас лишь в кратких деловых донесениях — «скасках», сухих и обрывочных. Благодаря журналистской работе и увлечению краеведением я за последние десять-пятнадцать лет облазил, кажется, всю северо-восточную Сибирь и Дальний Восток. И все больше росло удивление: какие невероятные жизненные силы вели моих предков к неуютным берегам «для проведывания землиц добрых» и «для прииску и приводу под государеву царскую высокую руку неясачных немирных иноземцев тунгусов». Через гиблую тайгу и комариные болота, через заснеженную тундру по льдистым, иссеченным ветрами берегам продвигались на северо-восток горстки бородатых полуголодных русских мужиков — и основывали города, и открывали новые моря, острова, крупнейшие реки континента, и выясняли, что «Америка с Азией не сходятся».

У вечерних костров, в часы отдыха, мне отчетливо виделись их лица, слышались их разговоры, становились понятными их тревоги, усталость, надежды. Олекма незаметно уводила в XVII столетие: на многие сотни километров она осталась в точности такой же, как триста лет назад. И легко было представить такое же лето, обычное олекминское лето,— 1649-е от рождества Христова...

Они плывут на дощатых лодках из Якутска, семьдесят «охочих людей», готовых идти за Ерофеем Хабаровым хоть на край света. Позади торопливые шумные сборы. Новый якутский воевода Дмитрий Францбеков, сменивший проворовавшегося предшественника, отнесся к затее найти проход на Амур благожелательно. Выдал из казенных припасов порох, свинец, пушку, а к ним — «наказ» облагать данью местное население: «На государя с них ясак имати, соболи и шубы собольи, и лисицы черные, и черно-бурые, и бурыя...» Перечень пространный, включая золото, серебро «или каменье дорогое, по их изможенью».

Поначалу река просторна и глубока. Лодки легко скользят мимо зеленых островов вверх по течению, устойчивый попутный ветер надувает паруса. На больших сибирских реках несложно плыть против течения, ибо летними днями ветер обычно тянет вверх по руслу (нам частенько приходится воевать с порывами ветра, который пытается утащить плот вверх безо всякого паруса). В штиль мужики нажимают на весла, но тихих дней на Олекме почти не бывает: она рассекает Становое нагорье, великий водораздел великих океанов — Северного Ледовитого и Тихого, и потому массы воздуха кочуют по ее долине из теплых стран в холодные и наоборот, как в огромной аэродинамической трубе.

В отряде двадцать пашенных крестьян. Они поглядывают на отлогие берега с особым пристрастием, щупают на биваках пойменную землю, разминают в заскорузлых пальцах комочки, сдувают пыль, мотают бородами: «А чо, должна родить. Кабы попробовать. Трава, эвон, выше головы вымахала». (Спустя два века их потомки будут растить хлеб в низовьях Олекмы и продавать его окрестным приискам по пятьдесят тысяч пудов ежегодно.)

Но постепенно горы приближаются к берегам. Километров через триста от ущелья мужиков встречает первый порог, не особо их настороживший. Ведь каждый из них, чтоб проникнуть в сибирскую глубь, уже прошел по рекам не одну сотню километров, а сам Ерофей Павлович — из потомственных поморов. Так что, дождавшись хорошего ветра и помолясь, одолели они первое препятствие, я думаю, под правым берегом — там волны глаже.

Сейчас этот порог называется «Белая лошадь». Почему — я выяснить не смог, да и не у кого было. Единственный на две сотни километров в округе житель Степан Шилов только пожал плечами на расспросы: «Дык кобылка и кобылка». Грешен, хотелось услышать какое-нибудь «преданье старины глубокой» про лошадь Ерофея Хабарова, утонувшую во время... и так далее. Но о лошадях в отряде документы не упоминают.

Избу Степана мы увидели в сумерках ненастного дня: блеснул вдруг огонек на высоком правом берегу. Гадали, пока подгребали поперек мощного течения к обрыву, кого бы это занесло: вроде для охотника не сезон, а больше сейчас некому... Но оказалось, Шилов живет здесь в избушке круглый год. Один в тайге, и до ближайшего поселка четыре сотни километров по реке.

Я узнал его сразу, и он меня тоже. Десять лет назад, прокладывая первый бамовский зимник по олекминскому притоку, реке Нюкже, мы натолкнулись на этого Степу, обитавшего в такой же одинокой таежной избушке. Начальник наш строго потребовал у Шилова паспорт, чем привел его в неподдельное изумление, ибо до сих пор в тысячекилометровом радиусе все друг друга знали как-то и без паспортов. Вторжение людей не понравилось Степе, и он ушел к устью Хани, а когда через пару лет и туда высадился десант, перекочевал за пороги. С тех пор и осел здесь, промышляя рыбалкой и охотой. В добыче Степан не жаден, берет ровно столько, чтобы хватило на табак, хлеб, сахар и что там еще из прожиточного минимума. Новости большого мира он охотно и любознательно слушает по радио, но воспринимает их, по-моему, как вести с другой планеты: чудно-де живут марсиане. Когда-то он пробовал быть как все, но регламентированный образ жизни и людские нравы оказались в тягость его вольной натуре.

И вот сидим мы после задушевного ужина на пороге избушки, разматывая клубок воспоминаний. Степа болтает ногой в шлепанце, изготовленном из валенка. Шапка на всклокоченной его голове надета задом наперед. Докурив цигарку, он аккуратно прячет «бычок» в специальный мешок, наполовину забитый окурками, и задает риторический вопрос: «Чего людям спокойно не живется?», имея в виду то ли нас, то ли себя, то ли тех, чьи голоса глухо доносятся из включенного транзистора. А мне кажется, что не Степан Шилов, бродячий таежник, сидит передо мной, а человек из отряда Хабарова...

...И снова могучая река подхватывает наши плоты. А после порога (которого по счету?) — глубокая тишина, и в зеркальной воде отражаются только скалы. Складываю ладони рупором: «Эй, на дощаниках! Где вы?» И эхо возвращает от ближних и дальних каменных стен: «Вы... вы... вы... вы...»

На далекой реке

Путь труден. Остается только догадываться, как преодолел отряд Хабарова пороги Олдонгсо или Махочен с их высокими валами. Да и не только о хабаровцах и Олекме речь. Примерно в те же годы отряд Максима Перфильева поднимался по Витиму; Василий Поярков одолел сотни верст верховьев Гонама — а пороги тех рек еще страшнее. Я спрашивал историков и краеведов Сибири, как, по их мнению, пробирались казаки через пороги. Оказалось, никто над этим особо не задумывался: «Ну, на веслах, если паруса не хватало, или бечевой по берегу, как бурлаки на Волге».

Но, пройдя все эти реки, я лишь больше недоумеваю: нет ведь и сейчас такой бечевы, которая могла бы удержать казацкий дощаник в бешеной стремнине иных сибирских порогов. Получается, что обносили пороги по берегу? Но и это кажется нереальным: на одной лишь Олекме подобных препятствий минимум пять, а на Витиме и Гонаме вдвое больше, причем по берегу не то что троп, порой вообще прохода нет. Перетаскивали на руках многие тонны груза и тяжелые деревянные лодки по камням? По скалам? По сопкам? Это работа адски тяжелая, требующая нечеловеческого упорства и немалого риска. Я прошагал один такой «обход» вокруг порога. Карабкался по сыпучим камням, ободрал колени, пытаясь зацепиться за скалы на склоне, зверски устал, пока залез на седловину, а спускаясь, рисковал свалиться с обрыва. И это налегке, без мешка с провиантом, без лодки, без чугунной пушки...

Сохранились рисунки речных судов первопроходцев-дощаников. Это довольно внушительных размеров лодки с мачтой, парусом и рулевой оснасткой. Таскать такую махину по диким горам? Когда я поделился сомнениями с матросом нашего экипажа, журналистом Андреем Кабанниковым, он, конечно, спросил: «Что наука говорит?» Я промямлил что-то про бечеву, парус и роль весел в могучих руках. Рядом грохотал порог, и мы замерили скорость воды. Получилось около сорока километров в час. М-да...

Многое могу теперь легко представить. Как радуются участники похода обильно вылезшему по косам лесному зеленому луку, спасению своему от цинги. Как ловят безлунными ночами ленков и хариусов, дремлющих в тиховодье,— высвечивают их в прозрачной воде смоляным факелом и накрывают, сонных, плетеной сеточкой. Знаю, где устраивают биваки, потому что по ущельям совсем немного мест, пригодных для стоянки большого отряда,— мы встаем на ночлег там же: в основном по устьям речек, где просторные поляны и множество выброшенного селями и паводками леса.

Вижу, как, упав вечером на еловую (такую же, как у нас) подстилку и положив под головы котомки и топоры, лежат «гулящие, охочие, промышленные люди» до утра, будто окаменев от многодневной, а может, многолетней усталости.

Но как ни напрягаю фантазию, глядя на эти пустынные водяные холмы, то опадающие, то вспухающие шапками желтой пены, не могу представить, как все-таки одолевали они этот буйный барьер, поставленный на сибирской реке природой.

В древних актах, «расспросных речах», «скасках» рассеяны отрывочные сведения, приоткрывающие «технологию» преодоления порогов. Василий Поярков: «А та река Гоном порожиста: как по ней шли и судном на порог подымалися, и на пороге казенное судно заметало; и на том замете с того казенного дощеника с кормы сорвало государев свинец, что с ним послан был 8 пуд 16 гривенок, и тот свинец в том пороге в глубоком месте потонул и сыскать его не могли... река порожиста, а на тех порогах ходу воды судовой есть, да пороги сильные и велики, подымать суды жестоко». Промышленный человек Колмогорского уезду Пенежского волоку от Николы Чудотворца из Заборья Гришка Григорьев сын Вижевцев в допросе сказал: «...на той Олекме реке 10 порогов. А пороги водяным и большим судами ходу будет, только де надобны на большие суды судовые снасти добрые, завозы и подчалы и бечевы новые... и надо б тем служилым людям суды небольшие против того в каких он, Гришка, судах преж сего ходил и ныне идет, чтоб на судне только было по шти человек. Потому что де вверх Олекмы реки в Камени пороги большие и быстрые и воды мелкие, а в больших де судах в дощаниках, в которых по иным зимовьям ходят, на тех порогах промыслить будет не мочно, потому что те суды водою глубоки. И отпустить де их надобно из Якуцкого острогу не задержав, и кончее до Петрова дни за неделю, потому чтоб вода в Олекме реке по большим порогам не ушла».

Так, значит, не обносили? По Олекме судоходства нет и сейчас. Но на Витиме я поднимался по Парамскому порогу на специальном буксире с двумя танковыми моторами. Старейший лоцман реки Иван Харитонович Дузь сказал тогда: «Только в самую малую воду удается вверх ходить, пока навал слабее».

Летом на Олекме белые ночи. В воздухе разлит голубоватый сумеречный свет. Хорошо видны осыпи — будто широкие каменные реки стекают по склонам. Хорошо видно ущелье, пропиленное Олекмой. А почему бы, думаю я, не снарядить экспедицию по следам российских землепроходцев? С помощью историков и краеведов восстановить облик казачьего судна, построить дощаник в Якутске, оснастить его по канонам XVII века и отправить на нем отряд с тем же снаряжением, что у первопроходцев, по самому трудному пути казаков: например, по Лене—Алдану—Учуру — к Тихоокеанскому побережью. Быть может, тогда окончательно станет ясно, как же все-таки преодолевали пороги первопроходцы...

Отряд Хабарова поднялся до самых верховьев Олекмы и перевалил на верхний Амур. Поход семидесяти мужиков имел для России значение историческое: местное население Амура и низовьев Уссури приняло русское подданство, в обширном крае были основаны первые русские крепости. По проторенной дороге шли затем новые и новые отряды. Академическая «История Сибири» подытоживает: «Переселение на Амур русских промышленников, «гулящих людей» и пашенных крестьян, стремившихся уйти... в новые земли, было важнейшим последствием похода Хабарова». Потом, когда на всей территории уже возникли десятки русских селений, был проложен другой, более легкий и удобный южный путь в «Амурское царство». Олекма снова погрузилась в вековую дремоту.

III

...В дождливый летний день мы причалили к одинокой избе — метеостанции Енюка. Здесь живут пятеро молодых ребят. Ближайшее село — в трехстах километрах ниже по течению, вертолет прилетает сюда два раза в год. Ребята поочередно несут круглосуточное дежурство, передают каждые три часа по радио метеоданные. Живут дружно и по возможности весело, хотя это психологически трудно, когда месяцами — ни одного нового лица. За последний год мы были у них первыми гостями.

Здесь мы два дня ждали свой вертолет, крутили старые фильмы на изношенном проекторе, рылись в книгах, удивляясь разнообразию библиотеки. А потом попрощались с ребятами и двинулись в обратный путь.

Когда летишь над этой бескрайней, безлюдной землей, раскинувшейся к северу от Амура, все горы и реки кажутся одинаковыми. Тундра перемежается чахлой тайгой, а ту сменяют волны остроглавых пиков, даже в разгар лета припудренных снегом, и снова — реки, озера, горы, болота. Ни огонька на многие сотни километров. Это те самые, по выражению Герцена, «океаны льда и снега», через которые «горсть казаков и несколько сот мужиков перешли на свой страх».

Не забыть бы в сегодняшней суете про мужиков, открывших эту землю. Не стать бы Иванами, не помнящими родства. Уже в пятый-шестой класс ходят ребятишки, для которых БАМ — их малая родина. Но кто в притрассовых поселках знает сегодня историю края? Разве известно жителям станции Февральск, что рождение их поселка можно отсчитывать не с 1976 года, а с шестидесятых годов XVII века — тогда в устье речки Быссы казак Гавриил Фролов воздвиг острожек «в длину шестнадцать и поперек пятнадцать сажен, да в острожке же поставили две зимовейные избы». Может, еще не поздно отыскать следы этого поселения?

Каждая большая сибирская река имеет свою историю. Беда в том, что никто толком не вел и не ведет эту замечательную летопись. На той же Олекме при впадении ее в Лену отбывали ссылку декабристы: подпоручик А. Андреев и лейтенант флота Н. Чижов. Причем А. Андреев поднялся на полторы сотни верст по реке в составе первой научной экспедиции: вел магнитометрические и астрономические исследования. В 1916 году вверх по реке прошла лесоустроительная экспедиция Гайдука. Чернорабочим в ней был ссыльный марксист Емельян Ярославский, впоследствии — советский государственный деятель. На Олекме он собрал ценнейшую коллекцию природных и исторических реликвий.

А в 1934 году с верховьев Олекмы вышел на дощатом баркасе небольшой отряд всего из четырех человек во главе с молодым геологом Иваном Ефремовым, ставшим впоследствии известным ученым и писателем-фантастом. Они начали сплав поздно — 4 сентября. Их догоняла зима: плыли уже по густой шуге. После порогов, когда река разделилась, шли круглосуточно, рубили на плесах тонкий лед перед носом баркаса, на стремнинах продирались по узкой незамерзшей струе, пока 16 октября не впаялись в лед окончательно. Тогда раздобыли у якутов оленей и двинулись в сторону Чары — на запад. Весь снег с реки сдуло ураганными ветрами, и они много дней шли вверх по руслу по гладкому льду. Морозы давили до минус 52, рукоятки топоров и молотков ломались, все металлические приборы пришлось обшить тканью и кожей, иначе к ним невозможно было прикоснуться. Всего они проплыли по незнакомой северной реке на утлом карбасе через снегопады и ледяную кашу 1150 километров. Да еще прошли пешком 1600 километров — и нанесли их на карту, потому что были первыми учеными, оказавшимися в этих местах. Многие ли на БАМе знают об этом? А ведь геолог И. Ефремов вел экспедицию как начальник отряда по изысканиям железнодорожной линии Лена—Бодайбо—Тында. И БАМ на участке от Олекмы до Тынды во многом проложен по его наметкам.

Чтобы раскопать историю Олекмы, пришлось забираться в дебри архивов, в рукописные воспоминания, в технические отчеты... Музеи? В Якутском республиканском музее с громадным трудом отыскал скудное упоминание о походе Хабарова. На Олекме любопытствующему «насчет старины» показывают покосившуюся избушку, в которой якобы прожил когда-то лет тридцать бобылем не то бывший колчаковец, не то ссыльный петлюровец. «А раньше ишо здеся окромя мамонтов никого не было».

Есть у меня неоригинальное предложение: поставить на высоком олекминском утесе памятник первопроходцам. В таком месте, чтоб виден он был из окон проходящих поездов и чтобы от его подножия открывался вольный сибирский простор. Вдохнуть в бронзу или другой вечный материал память и о мужиках-первопроходцах, и о топографах тридцатых годов, и о первостроителях семидесятых... Могучему Главбамстрою такой монумент, думаю, по силам. И отказываться от благородного дела ссылками на сметы, финансы и отсутствие проектов, на мой взгляд, никак нельзя. Потому что «гордиться славой своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие».

Река Олекма

Владимир Сунгоркин

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения