Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Гранит во льдах. Часть I

10 января 2007
Гранит во льдах. Часть I

Н а Преображенском мысу нет памятника. А жаль... Взгляните на карту. На самом-самом севере Восточной Якутии, почти на 700 километров за Полярным кругом, есть мыс Святой Нос, а за ним — Новосибирские острова. В 60 километрах к северу от мыса лежит Большой Ляховский остров, за ним — Малый. Затем еще 60 километров морем (пролив Санникова), и огромный остров Котельный — холмистая тундра, уже беднее, чем на материке и Ляховских островах, но все-таки привлекающая диких оленей, кочующих сюда по весеннему льду. Между холмами три месяца в году текут речки, богатые рыбой. К востоку каменные холмы сменяются огромным (длинней Абхазии) ровным песчаным пляжем, вдоль которого даже в разгар лета повсюду натыканы севшие на мель ледяные горы. Их зовут здесь стамухами.

Первым этот пляж пересек весной 1805 года промышленник Яков Санников. Как и все на этих островах, искал он песцов и Мамонтову кость, оставшуюся тут в изобилии от ледниковой эпохи. (У Арктики долгая память.) Только отличала его неуемная страсть поиска новых земель. Вот и теперь за песчаной пустыней нашел он пролив, а за ним — огромный остров, но не каменный, а из песка со льдом. Называется он с тех пор Фаддеевским — по имени другого промышленника, шедшего позже и поставившего здесь поварню — летнюю избушку, сложенную из выброшенных прибоем бревен. А Санников поварен не ставил, он шел дальше и еще через сто верст берега (ставшего уже из ледяного болотистым) увидал новый пролив и за ним новую неизведанную землю. Переплыть пролив ни на чем нельзя, ибо тут все лето сильное течение гонит массу крупных и мелких льдин, с грохотом крушащих многочисленные стамухи. Лишь на другой год, весной, попал Санников по льду на ту землю, но назвать и ее, и пролив опять пришлось не ему — ссыльный чиновник Матвей Геденштром окрестил пролив Благовещенским, а землю — Новой Сибирью. Он надеялся, что это новый материк, за приобщение которого российской короне ему позволят вернуться в Россию.

Новая Сибирь оказалась островом, немногим больше Фаддеевского, только лед смешан здесь не с песком, а с глиной. Остров низок, болотист, лишь кое-где из вспученной небольшими холмами тундры торчат утесы, да у Благовещенского пролива далеко на север выдается в океан каменный кряж — мыс Высокий. Высота его 51 метр — как 18-й этаж нынешнего панельного дома. Санников взошел на этот мыс весной 1810 года, вгляделся в сверкающую ледяную даль и увидал на северо-востоке «синеву, подобную отдаленной земле». Однажды ему уже посчастливилось открыть по такой синеве остров, и сейчас он, конечно же, погнал своих собак, запряженных в нарту, на морской лед. Однако верст через 25 был остановлен бескрайней — вправо и влево — полыньей. Примерно тогда же и вроде бы то же самое видел и Геденштром с другого (восточного) конца Новой Сибири и съездил по льду с тем же успехом. Больше в той стороне земли не наблюдали, зато сам Санников видал явственно гористую сушу к северу и к северо-западу от Котельного, так что складывалось впечатление о новом большом материке. Доехать до него всюду мешала бескрайняя полынья, но как было не верить тому, кто открыл уже так много островов? «Земля Санникова» жила на картах сто лет, однако оказалась мифом.

А вот на северо-востоке от мыса Высокого как раз земля есть — это остров Беннетта. Не в пример Новой Сибири, он скалист, и на целых 426 метров поднялась здесь гора Де-Лонга — ледяной купол, высшая точка всего Новосибирского архипелага. От Высокого до нее — 137 километров.

Джордж Де-Лонг, 37-летний американский полярник, пришел туда в августе 1881 года, пришел, как ни странно, с севера. Его судно, искавшее путь к полюсу, было раздавлено льдами, и Де-Лонг повел команду на юг, к новой Сибири, через расползающиеся летние льды океана. 17 дней видели они неизвестную землю, стремились к ней, но льды несли их мимо. Чудом сумели в последний момент переправить на крохотную полоску пляжа под скалой огромный обоз (лодки, сани, припасы, собаки) и тут же полезли, мокрые, на дрожащих от усталости ногах, по крутой базальтовой осыпи — ставить звездно-полосатый флаг. (Под ним остров значился до 1926 года.) После троекратного «ура» Де-Лонг объявил, что нарекает остров именем газетчика Беннетта, оплатившего экспедицию, а юго-западный мыс, давший им краткий приют,— именем Эммы, своей далекой жены. (Через три месяца она стала вдовой.) Больше он ничего на острове не назвал.

Остров вытянут от мыса Эмма на северо-восток на 32 километра. За мысом — гора Де-Лонга, за нею — ледяной купол чуть пониже, но занявший пол-острова — гора Толля. Геолог Эдуард Васильевич Толль, остзейский барон, был фанатиком Севера. Он исходил Новосибирские острова по топкой тундре, по рыхлому снегу, по лопавшемуся от лютой стужи льду. Он сам видел то же, что когда-то Санников, — плоские синие горы на север от Котельного, свято уверовал в землю Санникова и 15 лет мечтал попасть на Беннетта, чтобы оттуда ее достичь.

Мог ли Санников видеть горы Де-Лонга и Толля? Геометрически это невозможно, но в Арктике в солнечные дни возникает рефракция — воздушные линзы приближают далекое. Не помогла ли Санникову исключительная линза?

И вот в сентябре 1901 года Толль, сорокатрехлетний полярник, начальник экспедиции, с мостика экспедиционного судна «Заря» увидел мыс Эмма милях в пятнадцати. После Де-Лонга на острове 20 лет не бывал никто, не смог попасть и Толль — льды не пустили. «Заря» ушла зимовать на Котельный. Оттуда в июне 1902 года Толль ушел на Беннетта пешком, с тремя спутниками на двух нартах с двумя байдарками.

На школьной карте остров Беннетта похож на дохлого жучка, спинку выгнувшего к полюсу, головку (мыс Эмма) вытянувшего на юго-запад к Котельному, сжатые под брюшком лапки обратившего к Чукотке, хвостиком торчащего в сторону далекой Канады. Этот хвостик — базальтовая россыпь, полуостров Эммелины, жены Толля. (Через три месяца после того, как он ступил туда, она стала вдовой.) А сжатые под брюшком лапки — это скалистый полуостров Чернышева. Там два мыса: на восток смотрит округлый мыс София, а на юг — прямой и острый, как перст, мыс Преображения.

Мыс этот — узкая километровая глыба, и в понижении между нею и крутым гранитом полуострова мне видится гранитный памятник. Не идущий ветру навстречу, не с показным мужеством на лице — видится мне тот будущий гранитный лейтенант грустным. Щуплый, не под стать могучим поморам, горожанин чуть склонил отягченную носом-утюгом голову и смотрит исподлобья на юго-запад, в ледовитое море. Он пришел спасать, а спасать некого.

Но верится, что когда-нибудь люди на этот мыс придут, чтобы его поставить. Ведь поставлен же памятник Челюскину на мысе его имени, в самой северной точке Азии — тоже мало кто его видит, но все знают, что он есть, и могут посмотреть фотографию. Пусть и тут — будут видеть его раз в 20—30 лет, зато все будут знать, что подлинное, неброское величие духа не забыто. «Другого выхода не было».

С Беннетта снять Толля и его спутников должна была «Заря», но льды оказались куда злее прошлогодних. 7 сентября 1902 года, когда был уже на исходе уголь, искалеченное льдами судно еле доползло до бухты Тикси в устье Лены. Авось Толль перезимует, если успел запастись дичью.

А у Беннетта колыхалась открытая черная вода, и люди приходили к мысу Эмма смотреть, ожидая помощи, на свою открытую могилу, злое чудо природы — Сибирскую полынью. Поразительно — она никогда толком не замерзает среди моря, никогда толком не тающего.

В Тикси к «Заре» подошел, как было давно оговорено и оплачено, старый пароход «Лена», единственный на Лене морской пароход. Принадлежал он купчихе Громовой, С борта на борт перегрузили имущество экспедиции, пересели сами и, без Толля, отплыли на юг. В селе Булун, в низовьях Лены, все пошли в щелявую общественную баню, где тянуло сквозняком. Здоровенные бородачи только матюгнулись — то ли дело на «Заре» баня! — а вот щуплый лейтенант простудился и слег с тяжелой ангиной. Полярники, два года видевшие зелень робкую только под сапогами и только коротким летом, целыми днями глядели с палубы на плывущие мимо них сопки — огненные в полнеба ковры лиственничной тайги с темными вкрапинами благородных кедров. Лишь лейтенант, никогда Сибири не видавший, лежал в каюте.

Надо же было так глупо простудиться! Вроде бы за эти годы привык ко всему — и в пургу ходить, за канат держась, через залив от «Зари» в ледяную лабораторию; и спать на морозе, положив себе в мешок промерзшие сапоги; и мчаться в санях навстречу мокрому снегу; и в обжигающе холодную воду падать... Помнится, на Таймыре в мае сутки пролежали они вдвоем с Толлем в сырых мешках — пургу пережидали. Озябшие ноги то и дело сводила судорога, еда и керосин кончались, но табак еще был. Спасались от голода, балдея в табачном дыму. За нуждой выйти — лезь в мокрую одежду, разгребай лаз из палатки, потом опять в сырой мешок — дрожать, пока согреешься, и ждать часа ежесуточного чая с остатками сахара и крошек от сухарей. И просушить у примуса табак и носки. Кусочек сала припасен на дорогу, когда придется вместе с собаками тащить нарту. Тогда и собакам достанется по одной рыбине. О чем с бароном говорили, пыхтя трубками? О скромности результатов, достигаемых в Арктике столь большими усилиями; лейтенант положил на карту несколько астрономических пунктов, барон отколол несколько образцов от торчавших из снега скал. Понять общую картину ни тому, ни другому тогда не удалось. И еще говорили о еде, о пиршественной вакханалии, какую учинят на «Заре».

В очередную экскурсию он взял тоже немца — астронома и магнитолога Фридриха Зееберга. С ним и на Бен-нетта ушел, хоть здоровьем тот слабей лейтенанта, из экскурсий еле живой приходил. Взял бы, конечно, барон его, лейтенанта, да нельзя же оставить в ледовом плавании судно без офицеров. И вот лейтенант плывет с пузырем на лбу в теплой каюте по великой и спокойной реке. Кому, как не ему, следует теперь спасать начальника.

Пристрастил барон офицеров собирать геологический и биологический материал. Приучил: едва отколешь образец, сразу молоток — в портупею, на обломок — этикетку, в блокнот — запись. Ничего на память, как в вахтенном журнале. Лейтенант гидрограф, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а диких животных и птиц вообще рассматривал лишь через прорезь своего винчестера. В поездке с Толлем он впервые полюбил лающую и скулящую братию и под конец даже сам уговаривал начальника не убивать больных собак, класть их на нарту — авось отлежатся. А в усатых моржей прямо-таки влюбился и на мушку не брал никогда. Впрочем, на Беннетте было бы не до любви, пришлось бы есть и собак, и, если повезет, моржей. Сейчас там полярная ночь, для Толля — третья подряд зимовка. Даже на «Заре», где теплая (+ 6° С) каюта, вкусная еда, чистое белье, интересные книги, лаборатория, друзья, — и то это было бы тяжело. Когда слушали в кают-компании фонограф, голос певицы щемил нутро аж до слез — сколько же лет молодости можно жить без женщин? А Толль теперь — и без кают-компании. На жиромясной диете. С видом на цингу.

Гранит во льдах. Часть I

Ждет ли лейтенанта Соня? Когда он ехал из рейса тропического в рейс полярный, они порешили быть вместе. Тогда, почти три года назад, он был молод и строен, в черном с золотом мундире, при кортике, с аккуратной бородкой. Кто бы мог подумать, что она вырастет в этот боярский веник? (В Якутске надо ее сбрить.) Что он приедет с распухшими от ревматизма суставами? Соня честно пишет, но выдержит ли она, если лейтенант уйдет опять на год? На Беннетта?

К Якутску лейтенант оправился, а в Иркутск приехал здоровым. В ноябре, плывя на пароме из города к новенькой железнодорожной станции, он впервые увидел реку своей судьбы — Ангару. Здесь через три месяца ему собирать санный поезд для спасения Толля, а спустя год вести под венец Соню, чтоб теперь ждала его, сражающегося в Порт-Артуре, как жена. Тут, уже известным капитаном, проехать из Владивостока в Петербург по вызову морского министра — надо вновь возглавить Балтийский отдел Морского генштаба, ибо неизбежность балтийской войны здесь из английского поезда в чехословацкий, чтобы ехать спасать Россию. Еще через 14 месяцев в первый и последний раз пересечь Ангару пешком, под конвоем. Потом еще раз выведут его ночью на лед, но не дойти ему до берега, а ухнуть в прорубь...

В декабре в Петербурге собралась Полярная комиссия Академии наук, и академик Чернышев, известный полярник, предложил снова идти к Беннетту на «Заре», снабдив ее весной углем и отремонтировав. Нет, ответил капитан «Зари» Матисен, ремонт нужен большой, не поспеть в короткую навигацию. Зафрахтовать «Лену»? Нет у академии таких денег — фирма Громовой даже за доставку баржи угля на Котельный требовала больше, чем стоит вся «Заря». Причем это не прихоть купчихи — если «Лена» не успеет объехать фактории, те останутся без припасов, их придется развозить в октябре нартами. Зачитали письмо из Кронштадта: вице-адмирал Макаров, гордость русского флота, хочет сам вести ледокол — спасать Толля. Но это еще дороже, поскольку ледоколу пришлось бы, сняв Толля, зазимовать с огромной командой. Да и морское министерство справедливо боится потерять ледокол. Все правы, но надо же что-то делать!

Мрачная сидела комиссия, еще мрачнее — полярники. И вот один из них сказал твердо: барона Толля придется снимать вельботом. Академики отмахнулись — нашел-де простаков. Но тот повторил, да так, что к нему все обернулись и разглядывали в изумлении колющие глаза, изломанные птичкой тонкие губы да нос утюгом. Видя недоверие, лейтенант добавил: если прошел Де-Лонг, пройдем и мы. Академики взорвались — Де-Лонг шел от Беннетта на материк 40 дней в один конец, и из тех трех ботов спасся один. Однако лейтенанту только один вельбот и нужен. И времени, утверждал он, хватит, если завести лодку на Новую Сибирь загодя санями и в санях же вернуться на материк осенью. Но где же взять отчаянных людей в команду этого вельбота? «Боцман Бегичев, боцманматы Железняков и Толстов согласны идти со мной». Больше из команды «Зари» взять некого, но тут вступился Чернышев — знает-де он на Белом море нескольких подходящих поморов. Вся комиссия поняла, что это безумие: худенький лейтенант либо не дотащит вельбот до Высокого, либо не найдет там открытой воды, либо сомнет его льдами, либо перевернет штормом, либо — если ему повезет с открытой водой — не сумеет определиться в пасмурную погоду, минует маленький остров в тумане. Там ведь если не шторм, то туман. Вот у Де-Лонга было несколько ясных дней, определялся, но попал на Фаддеевский вместо Новой Сибири. А куда попадет идущий в океан? Но другого варианта не было, и академики в конце концов согласились, только шептались, пораженные:
— Кто этот самонадеянный лейтенант?
— Гидролог, его Толлю рекомендовал сам Макаров.
— Подает большие надежды, почитайте его статьи.
— Колчак его фамилия. Александр Васильевич Колчак.

8 марта 1903 года Колчак в Якутске, а 15 апреля в бухте Тикси. Боцман Никифор Бегичев и работник якутского музея ссыльный Павел Оленин уже увезли вельбот с «Зари» в низовье Яны, где сумели добыть нарты, 160 собак и немного корма для них. Корма отчаянно не хватало, что сорвало все планы, тяжелейший восьмиметровый вельбот собаки не смогли сами тащить ни по кочкам тундры, ни через торосы моря; быстро добраться до побережья удалось тоже дорогой ценой — отказавшись от двух поморов, от половины еды и вещей. В восьмимесячный поход, в тысячемильную ледяную кашу, через шесть необитаемых островов Колчак двинулся с трехмесячным запасом еды, с двумя сменами белья и без единого запасного матроса. Сломай один ногу, и остальным вельбот не вытянуть. Из таких вот «мелочей» состоял весь этот скоропалительный поход.

И все-таки, сойдя на слепящее заснеженное море, спасатели поняли, что опаздывают.

«5-го мая весь состав экспедиции из 17-ти человек, в том числе 8-ми каюров-якутов и тунгусов, с 10-ю нартами по 13-ти собак и вельботом, поставленным на две нарты, запряженные 30-ю собаками, направился через Абеляхскую губу к мысу Святой нос. Тяжелые нарты, а особенно вельбот, ограниченный корм для собак и сравнительно теплое время, заставлявшее нас находиться в пути только в ночные часы, когда становилось холоднее, обусловили невозможность делать переходы больше 6-ти часов в сутки — собаки отказывались итти больше, несмотря на то, что мы все шли в лямках. Торос, местами очень серьезный для обыкновенных нарт, заставлял нас постоянно останавливаться, рубить дорогу для вельбота и общими силами перетаскивать 36-ти пудовую шлюпку через хаотически нагроможденные холмы ледяных глыб и обломков».

Так докладывал Колчак Русскому Географическому обществу. Доклад напечатан в 42-м томе его «Известий» за 1906 год.

Днями, после изнурительных ночных переходов, охотились на оленей, и все же на Большом Ляховском еда для собак кончилась. На Малом Ляховском Колчак снова сократил состав партии — отправил назад четырех каюров и 30 собак. Спасатели, чтобы не уморить себя и собак голодом среди льдов, пошли прямиком на Котельный, хотя вспомогательный лагерь ждал их на Фаддеевском. В проливе Санникова лед был уже покрыт лужами, нарты не скользили даже ночью, охотиться было некогда и не на кого, лейтенант скомандовал, и каюры, сами себе не веря, распороли для собак четыре пудовых банки консервов.

Самим пришлось хлебать бульон из «либихского экстракта», из-за которого не раз возникали трения, ибо голода он почти не утолял. Бегичев вспоминал: «Колчак ест и хвалит, а я ему сказал, что эту пищу — тому, кто сидит в кабинете и ничего не делает... Он очень обиделся и сказал мне: почему он сыт, а я один голодный... «Ты этим хочешь взбунтовать остальных». Я ему сказал, что вы, говорите, сыты... — это вздор. Вы эту «провизию» сами покупали и ее хвалите, но сами же совершенно голодны».

23 мая прихлюпали, согнувшись в бурлацких лямках, на Котельный, сбросили окровавленные портянки и завалились спать в поварне.

«В ночь на наш приход была сухая зимняя пурга, а на другой день сразу настала короткая полярная весна... началось энергичное таяние снега, появились проталины на тундре, начался прилет гусей, уток и куликов, а через 2 дня вскрылись тундреные речки, и по берегам образовались с каждым днем расширяющиеся забереги. Лед в море посинел, стали оседать и разваливаться торосы, снежная вода образовала целые озера и... стала стекать под лед, трещины стали расширяться в полыньи — наступило полярное лето с его постоянными туманами, дождями с мокрым снегом, с морозами и инеем по ночам и редкими ясными теплыми днями, с сильнейшей рефракцией над горизонтом покрытого льдом моря. Грязно-бурая тундра стала покрываться цветами альпийских 'растений, птицы уже стали выводить птенцов и собираться в стаи, готовясь к отлету на юг, а лед все еще стоял неподвижный...» — писал лейтенант.

Опять чуть было все не сорвалось. Вспомогательный отряд ссыльного Михаила Бруснева ушел, пока лед позволял, с Фаддеевского на Новую Сибирь. В отчете Академии Бруснев писал: «В конце мая г. Колчака еще не было, и я заключил, что он уже не приедет, так как в это время началась такая таль, что по льду можно было ездить лишь с трудом даже с пустой нартой». Пытался Бруснев идти на Беннетта сам, в нартах, да завяз в торосах, до полыньи не дошел, лишь глянул на нее с высокого тороса. Она, исходя ледяным паром, так и проколыхалась всю зиму. Отчеты Колчака и Бруснева напечатаны в 20-м томе «Известий Академии наук» за 1904 год.

Но Колчак «приехал», точнее, вельбот приехал на нем и его спутниках. Едва шторм отогнал льды от берега Котельного, спасатели двинулись в путь и, не просыхая от мокрового снега и постоянных «купаний» в ледяной воде, прибыли 28 июля к проливу Благовещенскому, где горы бегущие крушили горы стоячие. Их было всего семеро: лейтенант Колчак, боцман «Зари» Бегичев, рулевой «Зари» Василий Железняков и четыре мезенских помора. А вельбот потяжелел с лишком вдвое: с грузом и полозьями из бревен он стал весить 75 пудов. Пролив отпугнул бы и озорных мальчишек, но лодка бесстрашно запрыгала меж ходячих и стоячих ледяных гор.

«18 часов почти непрерывной физической работы затратили мы на эти 25 верст, перебираясь по быстро движущемуся льду, переплывая внезапно открывавшиеся каналы и полыньи, несколько раз вытягиваясь на стамухи, чтобы избежать ледяного напора», — коротко записал Колчак в отчете Академии.

Как бы представить, что скрывается за этими строчками? Попробуйте вообразить себе, что на Балтике сырая зима, что вас семеро, и вы должны через весь нынешний Ленинград, от Гражданки за Ручьем до Старого Петергофа, провезти автоприцеп весом в 1200 килограммов, причем тяги, кроме вас, никакой. Зато есть (если вы можете это представить) танки, широкой волной идущие, толкая друг друга и опрокидываясь, круша столбы и углы домов, поперек вашего хода, от Обухова (где Колчак родился в 1874 году и вырос) к Финскому заливу. Цепляйтесь за них, толкайтесь от них и радуйтесь, если занесли они вас всего лишь на Петроградскую сторону (где в доме 3 по Большой Зелениной улице Колчак поселился с Софьей Федоровной, где он впервые надел штаб-офицерские погоны). Пока вы катите груз вдоль Большого проспекта (где Колчак конкой ездил на службу) к Тучкову мосту, танки выкатывают на вас из переулков все ленивее, а когда вы, еле живые, вытянете свой крест на набережную Шмидта (когда она звалась Николаевской, здесь, возле 12-й линии, Колчак учился в Морском корпусе, а позже преподавал рядом, в Морской академии), то с восторгом увидите, что танки застыли. Но пока вы тужились через очередной мост, танки двинулись назад (в Благовещенском прилив сменился отливом), и вот один из них, протолкнув вашу колымагу через Сенат-Синодскую арку, норовит, все ускоряясь, размозжить вас всех о Фальконетов камень. Птицами выпархиваете вы на него и чудом успеваете принять туда и прицеп, уже вставший на дыбы и готовый хрустнуть. На каждого из вас пришлось по 11 пудов веса, и вы не заметили даже, что камень не слишком удобен и вообще занят.

Когда выберетесь из мясорубки у Петергофа, вы сочтете за милую прогулку пройтись на подгибающихся после вчерашнего ногах куда-нибудь в Гатчину (туда и Колчак приезжал с войны домой и там впервые порадовал шестилетнего сынишку орластыми адмиральскими погонами). Дело в том, что вельбот изрядно отнесло от поварни, где летовал Бруснев, и назавтра пришлось сплавать к нему.

2 августа Бруснев проводил вельбот Колчака к мысу Высокому. Туда, где кончался путь самых отчаянных промышленников, а путь спасателей, собственно, начинался — в океан. Вскоре вернулись с охоты брусневские каюры, спросил: где господин лейтенант? Бруснев махнул рукой в сторону Беннетта, и якуты заулыбались понимающе: русский тойон, конечно, шутит — в океане ледовитом на шлюпках не плавают.

А Колчаку повезло. Он собирался невесть как проюркнуть в лодке там, где два лета не мог пробиться полярный барк, и шансы свои оценивал невысоко: «Предприятие это было того же порядка, как и предприятие барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению» (Допрос Колчака. Л., 1925, с. 8.). Однако в этом году океан оказался открыт.

«В противоположность 1902 году, когда все море в этом месте было забито льдами, я встретил совершенно открытое море; не было даже льда достаточно большого, чтобы можно было вылезть на него и отдохнуть. Приходилось сидеть все время в шлюпках, а все время был свежий ветер. Наконец мы добрались до земли Беннетта 5-го августа, на Преображенье, — этот мыс я назвал Преображенским».

Так вспоминал Колчак на допросе, когда мозг его был уже не тот, и многое путал. Он не только размножил шлюпки и слил два дня в один, но забыл даже, что Преображенье — 6 августа. Да что там — слил на допросе Оленина и Бруснева в одного ссыльного. И из лодки они вылезали. Пройдя сутки, помогая иногда себе парусом, а больше на веслах, они вынуждены были заночевать, хотя льдина им попалась рыхлая. Ночью она и при порыве ветра раскололась под тяжким килем вельбота, и его едва успели ухватить, когда он падал в воду. А мыс Преображения был назван на Преображенье, тогда как на остров прибыли 4 августа.

«Наконец на вторые сутки на прояснившемся туманном горизонте вырисовались черные, отвесно спускающиеся в море скалы острова Беннетта, испещренные полосами и пятнами снеговых залежей; постепенно подымающийся туман открыл нам весь южный берег острова... Под берегом плавала масса мощных льдин, возвышавшихся над водой до 20-ти — 25-ти фут; множество кайр и чистиков со стайками плавунчиков лежали кругом, с необыкновенным равнодушием к вельботу... Кое-где на льдинах чернели лежащие тюлени»,— писал Колчак в отчете.

Низкое солнце плыло к западу и уже собиралось уйти за ледяной купол. Льдины за кормой (солнце на просвет) зеленели венецианским стеклом, прямо по курсу вырастал из черной воды ледник с голубоватым слоистым обрывом, и на его фоне четвероугольник паруса, поверху скошенный, гляделся белым. Легкий ветер нес парус и лодку мимо льдины, за рваным голубоватым краем которой выплывала застывшая зубцами к небу бурая стосаженная гранитная стена. В ее расселинах белел нетронутый снег, на его фоне парус посерел. И обвис безжизненно — под берегом штиль. Колчак писал:

«Ветер стих, мы убрали паруса и на веслах стали пробираться между льдинами. Без особых затруднений мы подошли под самые отвесно поднимающиеся на несколько сот фут скалы, у основания которых на глубине 8—9-ти сажен через необыкновенно прозрачную воду виднелось дно, усеянное крупными обломками и валунами. Неподалеко мы нашли в устье долины со склонами, покрытыми россыпями, узкое песчаное прибрежье, где высадились, разгрузились и вытащили на берег вельбот».

На пляжике нашли мелкие Толлевые вещи и знак — покрытую камнями медвежью шкуру. Добрался-таки Эдуард Васильевич до Беннетта!

И опять повезло: когда негу льда, здесь обычны волны, и к острову не пристать. Так и случилось через 10 лет, когда к острову подошел ледокол «Таймыр» и не смог высадить людей на кипящие волнами крохотные полоски гальки. Пристать удалось только к северному берегу — для группы Колчака это могло бы обернуться гибелью.

Лезть на крутую осыпь не было сил, заночевали на берегу. Развели из плавника костер, повесили над ним котел на суку, положенном на большой камень и придавленном камнем поменьше. Через 53 года этот простой очаг так и был обнаружен — у Арктики долгая память. Толль обещал оставить знак у мыса Эмма, и назавтра у мыса нашли торчащее в камнях весло и бутылку с записками. Там был план острова с указанием хижины и записка: «С приездом поздравляем». Путь к хижине решили спрямить, стали обходить ледник по годовалому морскому льду. Прыжок, треск льда — и Колчак исчез в ледяной воде. Его быстро вытащил Бегичев, но температура была около нуля, а переодеться удалось не сразу. О купании у Беннетта он записал в 1905 году вот что: попытка обхода по льду «обошлась мне очень дорого ввиду порчи единственного анероида, с которым я провалился под лед и, таким образом, был лишен возможности, как следует, определить высоты на ледниках». Больше — ни слова, и только из воспоминаний Бегичева мы знаем, что от температурного шока Колчак потерял сознание, в таком виде снова упал в воду, «совершенно погрузился», и боцман вытянул его за голову, а затем отнес на безопасное место. «Мы сняли с Колчака сапоги и всю одежду, потом я снял с себя егерское белье и стал надевать на Колчака. Оказался он еще живой. Я закурил трубку, дал ему в рот. Он пришел в себя». От предложения вернуться к палатке отказался — не терпелось узнать о Толле. Бегичев специально стал выбирать путь с крутыми подъемами и спусками, так что Колчак «совершенно согрелся и благодарил меня».

Хижину нашли к вечеру, в пятнадцати верстах, на восточном берегу. Она была засыпана снегом, в ней явно не зимовали. Долго копали жесткий снег, нашли ящик с образцами, вещи и письмо Толля президенту Академии. Оказывается, отряд ушел на юг в ноябре, ушел в полярную ночь, взяв всего двухнедельный запас еды. Значит, погибли.

Спутники уходили с находками вверх по откосу, а лейтенант поотстал, раскрыв планшет. Слева от избушки, на западе, над заснеженными скалами высится, закрывая треть неба, ледяной купол — теперь это будет гора барона Толля. Справа, в семи верстах, чернеет низкий длинный полуостров — теперь он получит имя баронессы Эммелины Толль. А между ними, на севере, перевал невысокий, и в этом понижении плывет малиновый негреющий шар, уже покатившийся к востоку — начался новый день, 6 августа, Преображенье Господне.

Через 53 года советские полярники, ни слова не смевшие сказать о предшественнике, захотели увидеть то, что видел он, и не легли спать в канун Преображенья (по новому стилю оно 19 августа): «18 августа поздно вечером мы с Даней, проходя по плато полустрова Эммелины, специально задержались, чтобы взглянуть на заход светила. В полночь солнце приблизилось к горизонту, коснулось его своим нижним краем, покраснело, вытянулось, стало похоже на малинового цвета огурец и тут же начало подниматься, выпрямляться и бледнеть»,— писал Савва Успенский в своей книге «На пределе жизни». Помнили ли они, что -Преображение — это тот день, когда Учитель скрылся от апостолов среди скал пустыни, чтобы вернуться сияющим Богом?

Колчак идет невысоким перевалом по каменистой тундре «с крайне жалкой арктической растительностью, с преобладанием мхов и лишайников; изредка попадаются альпийский мак и миниатюрные кустики куропаточной травы». Справа вверх — гора Толля, слева — холм южного полуострова; теперь это будет полустров Чернышева — академика, помогшего спасателям попасть сюда. Зря? Нет, конечно, их не будет теперь жечь мысль о людях, быть может, умирающих в ожидании помощи, можно будет без стыда глянуть в глаза баронессе Толль, вдове. Вот только придется ли? Тяжело добраться сюда, еще труднее выбраться. Лейтенант Де-Лонг от голода погиб в октябре в дельте Лены, до самой смерти дневник вел. Весело так описал в июле свое падение в воду, когда лед проломился: «Денбар захватил меня, как он думал, за капюшон, а в действительности за бакенбарды, чуть не оторвав мне голову». Ему тоже воздух под курткой утонуть не дал. Где это было? Да вон, к зюйд-осту, от далекого мыса Эммелины справа, от этого округлого мыса слева. Только сейчас там до горизонта черная вода колышется. Денбар в другой лодке плыл, пропал без вести, как Толль. Дневник же у трупа Де-Лонга нашел весной лейтенант Мелвилл, в третьей лодке плыл (тоже, помнится, вельбот был). Теперь он вице-адмирал. А, будь что будет! Мыс этот округлый, Сонечке в дар, станет мысом София! Пора боцмана догонять, стоять холодно. Вон еще мыс открылся, вчера его видали, но только сверху — он прямой и острый, как перст. Указует туда, куда (теперь-то ясно) ушел Учитель. Будет это мыс Преображения.

В шесть утра, сбросив чужую одежду, залезши в мешок в ожидании бобов с мясом (консервы экономить больше незачем) и чая, Колчак впервые мог обратиться мыслями не к цели похода, а к дому. Что-то сейчас в России, в Питере?

В России было неспокойно, и в дворцовых кругах вызревал тезис: для обуздания крамолы нужна «небольшая победоносная война». Так виделся тамошним стратегам неизбежный конфликт с Японией.

А как видели будущее крамольники, о чем спорили? В Лондоне тогда заседал Второй съезд РСДРП.

В тем минуты, когда спасатели, вымотанные океаном, но полные радостной надежды, наполняли штопаную палатку первым богатырским храпом, председатель съезда Плеханов заявил на 25-м заседании, что касса съезда пустеет и пора кончать прения. Его не слушали. — слишком важна была тема спора. Нет, ни об убитых рабочих, ни о России, ни о Японии речь не шла — восемь заседаний обсуждался трехстраничный Устав. На разных сторонах планеты обитали полярники и делегаты, так что над ледником как раз заискрился край утреннего солнца, когда делегаты Ленин и Троцкий кончали важный спор: какое большинство (4/5 или 2/3) считать квалифицированным, если голосовать могут трое? И безмятежно спали в постелях, когда боцман Бегичев и помор Иньков в отчаянье (утонул!) волокли мокрого бесчувственного лейтенанта по хрупкому льду от трещины. Пока эти трое рубили лед в избушке, делегаты бесстрашно избавились от несогласного меньшинства съезда, в том числе от «экономистов», ратовавших за насущные интересы рабочих. И радостно шли обедать, впервые ощутив себя большевиками (хоть большинство рабочих как раз и было «экономистами»), когда те трое затихли в тесных сумерках поварни над предсмертным письмом Толля.
Россия катилась к войне и революции.

А на Беннетте время ползло, почти не двигалось. Полярники, встречавшие здесь через 53 года Преображенье, нашли и сложили из обломков памятную доску с запретным именем. Арктика робко, но хранит память о своих героях.

Окончание следует

Ю. Чайковский

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения