Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

Живая душа САТА

26 сентября 2006
Живая душа САТА

Есть у якутов легенда о волшебном камне САТА. Он похож на человеческую голову, только маленький: на нем можно различить нос, рот, глаза и уши. САТА — это камень холода и ветра, и тот, кто владеет им, легко может испортить погоду.

Из Якутска мы выехали втроем: Аркадий, Гаврил и я. Стояла классическая якутская жара. Небо, что называется, звенело, и лишь несколько «циррусов» — перистых облаков, похожих на кошачий коготь, — маячило на горизонте. По опыту странствий по Таймыру я знал, что могут предвещать такие облака. Но центральная Якутия — не Таймыр, и я надеялся, что в отпущенные мне обстоятельствами дни погода сохранит характерную для здешних мест августовскую устойчивость.

Оба моих спутника представляли молодую якутскую фирму «Хоту-тур», решившую, в отличие от большинства российских турфирм, заняться исключительно «въездным» туризмом. Гаврил Охлопков — директор фирмы, Аркадий Исаев — сотрудник, профессиональный орнитолог, приглашенный в «Хоту-тур» для организации маршрутов по экологическому туризму. Крепкий, кряжистый Гаврил был родом из центра Якутии, из села Чурапча (позднее я узнал, что именно Чурапча некогда «поставляла» чемпионов в сборную Союза по борьбе); Аркадий, как и полагается вилюйскому якуту, был рослым и широколицым.

— В августе у нас хорошо, — успокаивал меня Аркадий. — Жара слабая, и комаров нет.

Я вытирал пот со лба, отхлебывая из бутылки «кока-колу», и думал о том, что для первого путешествия в Якутию было бы неплохо добраться до Столбов. Знаменитые Ленские Столбы — дикие и загадочные — давно манили меня. Я старался разглядеть их в иллюминатор, когда самолет снижался над Леной, но он подлетал к Якутску с северо-запада, а Столбы — южнее, выше по течению Лены почти на 250 километров. Недавно Ленские Столбы стали частью одноименного национального парка. «Хоту-тур» решила проложить туда один из своих маршрутов.

Но не только скалы интересовали меня. Я хотел увидеть, как живут люди в одном из самых суровых краев России. Хотел побывать в якутских деревнях, прикоснуться к их настоящему, узнать об их прошлом, близком и далеком. И наконец, надеялся увидеть то, что осталось от самых древних жилищ Якутии — знаменитые раскопки стоянок Диринг-юраха. «Лишь бы погода не подвела», — беспокоился я.

Мы быстро оставили позади Туймааду — степную долину, в которой расположен Якутск. Лиственницы и ели вплотную подступили к дороге — это была уже настоящая восточносибирская тайга, и странная Туймаада с ее неожиданными перекати-поле и метелками ковыля стала казаться плодом воображения.

Неожиданно машина затормозила. Оба моих спутника вышли и направились по тропинке в глубь леса. В недоумении я последовал за ними. Метрах в ста от шоссе, посреди лесной полянки стояло сухое дерево. Его ствол и нижние ветви были сплошь обвязаны разноцветными лоскутками материи. Это было священное дерево — «аигх». Таких деревьев немало встречается вдоль якутских дорог и троп. Кто привяжет к ветке тряпицу, кто прикрепит банкноту, кто бросит кусок хлеба, щепоть табака или охотничий патрон — но редкий путешественник, искушая судьбу, не наведается к Дереву. «Мы, якуты, хотя и крещеные, но все равно язычники», — сказала мне однажды пожилая якутка. Небо над головой было идиллически голубым, злополучные циррусы растаяли, как призраки. «Все будет в порядке», — думал я, глядя, как трепещут на ветвях священного дерева тысячи выцветших лоскутков...

Говорят, что САТА производит ветер и холод, заставляет падать среди лета снег. Но найти этот волшебный камень не просто. Чаще всего его находят там, где ударил гром, только искать надо ночью, под утро, поскольку от солнечного света САТА умирает...

Тойон-арыы

Булгуннях-тах — странный поселок. Несколько рядов изб тянутся вдоль Лены на шесть километров.
— Ты знаешь, что здесь живут ямщики? — спросил Аркадий.
— Ямщики?
— Потомки ямщиков, — уточнил Гаврил. — Но мы зовем их «ямщиками».
Машина свернула и остановилась.
— Сейчас ты увидишь одного из них, — подмигнул Гаврил. На крыльцо дома вышел молодой якут.
— Это ямщик?
— Нет, — засмеялся Гаврил. — Это зять ямщика, Алексей. Он будет нас сопровождать до Столбов.
— А как отличают ямщика от неямщика? — спросил я.
— Очень просто, — ответили разом Гаврил с Аркадием, — потомок ямщиков — это тот, кто выглядит как русский, а называет себя якутом...

Это была, конечно, шутка, но в ней отразилось одно любопытное обстоятельство. Еще в прошлые века было отмечено, что русские, осевшие в Якутии, очень быстро переходили на якутский язык, а в следующих поколениях большинство уже плохо понимало по-русски. Это касалось не только ямщиков, но и казаков, крестьян и многочисленных ссыльных, коими во все времена и при всех режимах была богата Якутия. Старинные казачьи роды, породнившиеся с якутами из-за недостатка русских женщин, перенимали якутский язык и якутский образ мыслей. В свою очередь якуты быстро усваивали русский быт и жизненный уклад. Происходило удивительное взаимопроникновение культур.

Живая душа САТА

Перед заходом солнца я прошелся по деревенской улице: добротные дома прятались за высокими, часто глухими заборами. Солидный русский сруб, способный лучше противостоять морозам, давно заменил здесь традиционную якутскую избу из вертикально стоящих бревен (так было проще использовать разнокалиберный лес). Впрочем, полного сходства с русскими, точнее сибирскими, деревнями не получилось. Странная особенность бросалась в глаза. У некоторых домов крыша выглядела как бы недостроенной: она состояла только из двух скатов, предохраняющих от дождя, а оба шипца (или фронтона) отсутствовали. Причиной этого архитектурного «чудачества», вероятно, были те же самые чудовищные морозы, которые вообще «отняли» у большинства якутских деревенских домов вторые этажи (тепло ведь, как известно, стремится вверх). Капитальный одноэтажный сруб, наглухо проконопаченный, с невысоким потолком и русской печью посередине — так выглядит в Якутии цитадель домашнего тепла и уюта. Но главная деталь, позволяющая безошибочно отличить якутскую деревню от русской, — это «хотон», якутский хлев, конструкция которого сохранилась практически в первозданном виде. В каждом дворе Булгуннях-таха я видел это приземистое, напоминающее блиндаж сооружение. Сложенный из бревен и жердей, обмазанный снаружи толстым слоем коровьего навоза — этого лучшего и дешевейшего естественного теплоизолятора, — хотон обогревается исключительно собственным теплом скота и позволяет героическим якутским коровам и свиньям пережить-перестоять убийственные морозы. Зато летом у коров — вольная воля на окрестных лугах, без пастухов. К дому они подходят лишь к вечеру.

Живая душа САТА

Сняв обувь в пахнущих молоком сенях, я зашел в дом ямщика. Женщина-якутка пригласила к столу. Мои спутники ждали меня. Якутский обед — городской или сельский — прост и традиционен. Прежде всего, это мясо. Вареное или поджаренное, но с избытком. Затем почти всегда (по крайней мере, летом) тугу-нок — маленькая, размером с кильку, рыбка из рода сиговых. Ловят ее неводом, сразу солят, через несколько часов тугу-нок готов. Также всегда на столе сметана, всегда чай с молоком. Но самое любимое угощение — это взбитые сливки. Молоко якутских коров необычайно жирное, поэтому сливки взбиваются буквально за пару минут (делают это вручную специальной деревянной мутовкой, которую крутят между ладоней). К сливкам всегда добавляют варенье. Самое разное, потому что нет такой ягоды, которая бы не встречалась здесь в изобилии.

Когда, наевшись, мы встали из-за стола, дверь распахнулась, и в комнату вошел мужчина с чисто русской внешностью.
— Федор, хозяин дома, — представился он.
Федору Шилову — сорок лет, и ни он, ни его отец, конечно, не имели к ямщицкому труду никакого отношения. Но дед, если не до революции, то в двадцатые-тридцатые наверняка гонял по зимнику почтовых лошадей, уходя из дому ранней осенью, а возвращаясь поздней весной...

Ямщина возникла на Лене в сороковые годы XVIII века, во время знаменитых экспедиций Беринга. Главной транспортной артерией был тогда Охотский тракт, по которому из Якутска в Охотск доставлялись грузы и донесения, предназначенные к отправке на Камчатку, а позже и далее — к американским берегам. Тогда-то и возник Тойон-арыы — поселок ямщиков, в котором родился и вырос Федор Шилов и которого уже лет двадцать как нет на карте. Увы, известная кампания укрупнения населенных пунктов, прокатившаяся по Советской России в семидесятые годы, подписала приговор поселку, простоявшему на берегу Лены около трехсот лет. Последними в Булгуннях-тах перебрались родители Федора.

Живая душа САТА

Поселок, в котором никто не живет, — мертвый поселок. Но постепенно у меня стало складываться впечатление, что поселок ямщиков как бы жив. Наш разговор, будто заколдованный, все время возвращался к нему. Тойон-арыы постоянно присутствовал в мыслях моих собеседников. Загадочный поселок интересовал меня все больше и больше, но, к сожалению, из молчаливого Федора мало что удавалось выудить. К тому же он предпочитал изъясняться по-якутски, а мои робкие просьбы переводить на русский необычайно веселили якутов. Выяснилось, что два года назад поселку исполнилось 250 лет, что тогда у брошенных изб собрались все ямщики, чтобы отметить юбилей, а нынче эти ямщики на сенокосе, а сенокос на острове, который называется Тойон-арыы. Я немного запутался, но мне объяснили, что Тойон-арыы в переводе и означает «главный остров», а поселок носит название острова, потому что находится напротив него.
— Хорошо, — смирился я, — с ямщиками встретиться не удастся, но могу ли я взглянуть хотя бы на поселок?

— Разумеется, — был ответ, и мы впятером, вместе с Федором и его зятем, погрузились в машину.

То был якутский вариант «Кэмел-трофи» — как мы в полной темноте добирались до Тойон-арыы по берегу Лены. Справа была скала, слева — вода, а впереди, в прыгающем свете фар, — узкая булыжная мостовая природного происхождения. Как мы не лишились колес, как не потеряли глушитель, как вообще не перевернулись, когда «мостовая» вынесла нас на скалистый уступ, — не знаю. Но мы доехали.

На фоне погруженных в темноту скал стояли три еще более темных сруба с абсолютно черными провалами окон. «Неужели это и есть поселок?» — подумал я. Мы собрали плавника, развели костер, достали еду, бутылку водки.

Полная луна поднялась над Леной, посеребрила воду. Напротив нас чернел берег острова Тойон-арыы, на котором ямщики косили траву для своих коров. Два слабых огонька означали, что на острове тоже есть избы, только жилые.
— Смотри, — тихонько сказал Аркадий. — Федя будет кормить огонь.
Я оглянулся. Федор, примостившийся у костра, открыл бутылку, отлил немного водки в кружку и плеснул на огонь. Тот полыхнул в ответ.

У нас даже горожане кормят огонь, — словно извиняясь, сказал Аркадий.
— Для чего?
Аркадий замялся.
— Через огонь кормят местного духа, — ответил он, — задабривают...
— Обязательно водкой?
— Нет, любой пищей: что сам ешь, тем и огонь кормишь.
Мы выпили за ямщиков, за Тойон-арыы, за Федора Шилова и его семью. Костер потихоньку догорел. От реки потянуло совсем не летним холодом, и трудно было представить, что днем мы изнывали от жары.
— Ну, поехали? — встрепенулся вдруг Федор.
— Куда? Обратно?
— Наверх. Ночевать.

Живая душа САТА

Старая, местами размытая колея вела вверх по склону крутого оврага. Вначале фары выхватывали одни стволы и рытвины, потом лес кончился, и на обочине замелькали странной формы камни. Я присмотрелся: да это же надгробья! Еще, еще, и вдруг из-за них наперерез машине какие-то белые громадные существа! Невольно захолонуло, но я успел разглядеть: лошади! Машина натужно взревела, преодолевая последние метры подъема, и встала. Вокруг, насколько хватало лунного света, виднелись остовы изб. Мы находились в центре поселка.

Изба, в которую нас привел Федор, была пригодна для ночлега. Несколько поленьев, сгоревших в печке, быстро прогрели сруб, и тепло в нем держалось до утра.

Я проснулся от шороха за стеной: кто-то ходил под окнами. Сквозь полиэтилен, заменивший стекло, проникал солнечный свет. Я вышел наружу: избу окружал лошадиный табун...

Приземистые, круглобрюхие, с длинными, до земли, хвостами, лошади казались какими-то особыми существами, населившими покинутый людьми поселок. Впрочем, они и на самом деле не были обычными лошадьми. Я вспомнил, как Петр Лазарев, палеонтолог, директор Музея мамонта в Якутске, рассказывал мне о древнем происхождении якутской лошади. Возможно, именно тысячи лет дикой таежной жизни воспитали столь независимый и стойкий характер: она и сегодня круглый год ходит сама по себе небольшими табунами, лишь изредка наведываясь в родные места. Выносливость ее поразительна: сотни верст без пищи и отдыха способна преодолеть рядовая якутская лошадь! «Сытый всадник и голодная лошадь — хорошая пара», — гласит якутская пословица.

В старину рядом с якутским домом всегда стояла деревянная коновязь — «сэргэ». И сегодня, проезжая через деревни, я замечал то тут, то там возвышающиеся над заборами сэргэ. Ныне это символ, имеющий некий священный смысл. Ставят сэргэ при каких-либо знаменательных событиях — например, свадьбах. К сэргэ давно уже не привязывают лошадей, но культ коня продолжает сохраняться.

В Якутске, в доме Аркадия, мне попалось в руки переиздание «Якутов» Вацлава Серошевского — труда, опубликованного в начале века и давно ставшего классическим. «Нужно видеть, — писал Серошевский, — как якутская лошадь идет по брюхо в густом липком болоте, пробивая прямо грудью борозду, идет версты 3-4, иногда 10 без перерыва, несет всадника или вьюки, стонет, храпит, пошатывается, но идет, не останавливаясь, так как остановка — это гибель; нужно видеть, как она пробирается, согнувшись в дугу, по невероятным крутизнам, по горным скалистым россыпям, сквозь бушующие потоки и широкие реки, сквозь лесную чащу, где, что ни шаг, приходится перелезать через упавшие колоды, где под мхом скользкий лед; ...нужно видеть, какой она довольствуется в то же время пищей, чтобы понять, насколько велики и драгоценны те запасы сил, которые она заключает в себе».

Табун лошадей, разбудивший меня, медленно кочевал по пригорку среди полуразрушенных изб. Мне приходилось много бывать в брошенных поселках: в них всегда царит уныние и тоска. Но в Тойон-арыы почему-то было иначе. На холме, над Леной, я увидел небольшое кладбище. Среди старых, покосившихся крестов стояли два свежих: 92-й год, 93-й. Люди вернулись в землю, на которой родились и выросли. В стороне от кладбища, уже за поселком, я неожиданно обнаружил загон из свежесрубленных жердей. Внутри, за изгородью, стояло новое, недавно вкопанное сэргэ. Еще дальше — свежий сруб. Кто-то захотел вернуться еще в этой жизни? Что ж, лошади, похоже, вернулись — очередь за людьми.

Солнце вставало над тайгой, подымался ветер. С севера наползали нехорошие облака — и сердце мое заныло: «Погода портится, до Столбов еще полдня пути...» Я бросился будить людей.

... Говорят, что волшебный камень САТА зарождается сам собой во внутренностях лошади, медведя, волка или орла. Самый сильный САТА — волчий. Если человек, обладающий САТА, отправляется в дальнюю дорогу, он подвязывает его под гривой лошади, и тогда лошади прохладно, оводы и комары не беспокоят ее. Но если СА ТА поднять к небу на ладони, сейчас же с той стороны подует холодный ветер...

Столбы

Живая душа САТА

Дул восточный ветер. К полудню он развел волну, и когда мы наконец отчалили от берега, кое-где уже белели барашки. Мотор завелся с шестого захода, и сразу стало ясно, что «казанка» перегружена. Пришлось выбросить на берег все, кроме палатки и рюкзака с продуктами. «Не самое лучшее начало», — подумал я.

Ширина Лены в этих местах километров десять, фарватер примыкает к противоположному берегу, и, чтобы достичь его, нужно обогнуть цепочку островов, включая Тойон-арыы. Суда тратят на этот маневр немало времени, но наша моторка по мелкой и тихой протоке проскочила на ту сторону за полчаса.

По фарватеру гуляли волны. Моторка прыгала с гребня на гребень, веер брызг ударял в лицо. Да, злополучные циррусы все-таки не обманули: плотная серая дымка неотвратимо затягивала солнце. Удрученно я задвинул кофр с фотоаппаратурой глубже под брезент. «Главное, — успокаивал я себя, — мы на пути к цели...»

Неожиданно мотор заглох. Причина оказалась прозаической: кончился бензин — в первом баке из запасенных трех. Между тем пройдена была только половина пути. Якуты недоумевали: трех баков всегда хватало с лихвой на то, чтобы добраться до Столбов и возвратиться в Булгуннях-тах.

— Слишком большая волна, — резюмировал зять Федора Алексей.

Столбы превращались в западню: вернуться назад «на одном баке» при такой погоде и таком расходе горючего было невозможно...

Тем временем лодка обогнула последний перед Столбами мыс. Картина, открывшаяся моим глазам, была столь грандиозна, что все суетные опасения «опоздать, не успеть, не суметь», словно сор, в одно мгновение вымело из моего сознания. Я увидел стены какого-то фантастического, давно заброшенного города — они тянулись, покуда хватало взгляда, на десятки, а может, на сотни километров. Впрочем, это был даже не город, а целая страна, диковинная страна, на рубеже которой плечом к плечу стояли окаменевшие великаны. Хмурые и насупившиеся. Я вдруг почувствовал себя нежеланным гостем, и сразу вернулись прежние мысли: бензина во втором баке оставалось на донышке...

Но якуты — веселый народ, не подверженный рефлексии. Со смехом они выгрузились из лодки, разбили палатку, развели костер. Пока готовилась пища, я прошелся по берегу.

Ветер, усиливаясь, дул в лицо. Я шел у подножий Столбов, подавленный их величием. Громадные, замысловатые сооружения устремлялись в небо на десятки, сотни метров. Я запрокидывал голову: казалось, они наклоняются ко мне, словно живые. Невольно я стал подыскивать им имя. Оно уже существовало, было придумано гениальным слепцом и вертелось на языке. Наконец я вспомнил: лестригоны! Скалоподобные монстры, роковой встречи с которыми счастливо избежал Одиссей. Лестригоны. Они запросто могли раздавить меня, спихнуть в реку, но, видимо, я был слишком мелок для них. Присмотревшись, я увидел на лице одного кривую усмешку. «Да они просто не хотят отпускать меня! И специально все придумали: и ветер, и волны, и нехватку бензина!»

Я вернулся в лагерь. Трое моих спутников спокойно беседовали у костра, не обращая ни малейшего внимания на «лестригонов». При моем появлении они деликатно перешли на русский. Речь шла об охоте.

— Однажды на Вилюе иду с ружье по лесу, — рассказывал Аркадий, — кругом зайцы бегают. Бегают, мелькают, а добыть их не могу. Если вдвоем-втроем идти, можно хотя бы загон сделать. Возвращаюсь в поселок, а один старик мне говорит: «Ты почему ходишь? Ты сиди».

Я вернулся в лес. Сел, как старик сказал. И сразу двух зайцев добыл. Оказывается, когда ходил, я их распугивал...

У якутов, между прочим, страсть к охоте — в крови. В каком-нибудь русском селе если услышат, что медведь объявился, все разбегутся. А в якутской деревне наоборот: толпой на медведя! Когда открывается сезон охоты, два-три дня в деревнях пусто, словно все на войну ушли, даже в школах занятия отменяют.

Вода в котелке закипела. Гаврил бросил заварки.
— Как же мы доберемся до Булгуннях-таха? — задал я мучивший меня вопрос.
— Доберемся... — неопределенно протянул Алексей. — Может, ветер сменится...

— До Диринг-юраха дотянуть бы. — Гаврил разлил чай по кружкам.
— Нужно покормить «эбэ», — сказал
Аркадий.

«Эбэ» означает «бабушка». «Бабушка Лена» — так ласково и уважительно якуты обращаются к своей реке. Аркадий встал, подошел к воде, бросил в волны несколько кусочков хлеба.
— У нас есть такие охотники, — вернулся к любимой теме Гаврил, — которые на медведя с одной пулей в стволе ходят, чтобы по-честному было. И никогда в спящего зверя не выстрелят.

— А знаешь, кого в Якутии называют Великим Охотником? — спросил меня Аркадий.
— Не знаю.
— Того, кто и сохатого, и глухаря не сходя с одного места сумеет убить!
— Так кто же все-таки якуты — охотники или скотоводы? — спросил я.
Двое якутов-горожан смотрели на якута-крестьянина.
— Скотоводы, — серьезно сказал Алексей, но подумав, добавил: — и охотники. До якутов здесь на Лене туматы жили. У них якуты научились скот пасти. На севере, у эвенков, оленей держать научились. Но некоторые только охотой и жили. Раньше у якутов много племен было. Они повсюду жили, по всей Сибири, до океана.
— Почему ты так решил? — заинтересовался я.
— Однажды я карту посмотрел и удивился. Все названия якутские. Байкал, например, — по-якутски «байхал», то есть море. Или Сахалин. «Саха» — якут, «лин» — восток. Значит, «восточная Якутия», — заключил зять ямщика.

Слушая бесхитростные рассуждения Алексея, я задумался об исторической судьбе якутов. Их происхождение и по сей день загадка для этнографов. Главная сложность в том, что якуты не имели письменности и не оставили бесспорных документов своей истории. Единственными источниками стали для исследователей устный фольклор и сам якутский язык.

Живая душа САТА

В соответствии с наиболее распространенной версией, якуты переселились из Прибайкалья на Лену в эпоху Чингисхана, отступая под его натиском. Однако, даже поверхностное изучение якутского языка дает прямое указание на иной исход якутов. Как заметил еще в середине прошлого века академик Миддендорф, пересекший Сибирь и Якутию с севера на юг, некоторые «странности» якутского языка можно объяснить только тем, что якуты пришли из более южных земель. Например, отсутствие у народа, живущего в краю сплошных туманов, собственного слова, обозначающего «туман». Якуты заимствовали его у русских. Нет и своего слова, обозначающего лодку или челнок. Полярную лисицу — песца — якуты называют словом «кырса», то есть почти так же, как зовут степную лисицу — корсака живущие в степях народы. Более углубленное исследование якутского языка провел современник Миддендорфа академик Отто Бетлингк. Он пришел к выводу, что у известных ныне тюркских языков, кроме якутского, гораздо меньше различий друг с другом, чем у каждого из них с якутским. Иными словами, существовавший некогда единый «пратюркский» язык сначала разделился на якутскую и турецкую ветви, а затем последняя дала уже географические ответвления, включая языки многочисленных народов, населяющих Южную Сибирь и Забайкалье. Если этот вывод справедлив, то следует отдать должное смелой гипотезе якутского историка и этнографа Гавриила Ксенофонтова, арестованного и расстрелянного в 1938-м, — гипотезе, предполагающей общность якутского языка с древним языком хун-ну китайских исторических хроник. «...Если этот язык у себя на родине исчез бесследно, — писал Ксенофонтов, — то этим фактом самая проблема близости якутского языка к языку хун-ну еще не снимается. Может быть, последний не исчез, а только переместился с юга на север».

...Стемнело, костер догорел, но что-то произошло с погодой: ветер явно начал стихать. Это давало шанс. Надо было только использовать временное ночное затишье.

— Если ветер стихнет, то часов в пять, как рассветет, пойдем обратно, — предложил я.

Волны ослабли, и неугомонные якуты отправились неводить тугунка. Я остался на берегу, поглядывая то на гуляющие вокруг тучи, то на бесстрастных «лестриго-нов». Может быть, они сменили гнев на милость? Впрочем, это уже были не лест-ригоны. Теперь я видел грозного монаха с откинутым капюшоном и лицом, обращенным к небу. Колоссальная фигура вырастала под облака. Неожиданно из-под тучи выбились лучи солнца — последние лучи уходящего за горизонт светила. Столбы окрасились в багровый цвет. Я взглянул на монаха и не нашел его: солнечный свет преобразил картину скал. Зато я ясно увидел другого монаха! Ниже ростом, с наброшенным капюшоном, спущенными рукавами сутаны, сгорбленный и обреченный, он стоял спиной к реке, словно собрался уходить в тайгу. Еще мгновение — и последний свет солнца погас.

Камень САТА — могущественный камень. Если его поднять к небу один раз, ветер будет дуть один день. Если поднять во второй раз — будет дуть два дня, если поднять в третий раз — три дня... Но если СА ТА попадется на глаза постороннему человеку, САТА умрет...

Диринг-юрах

Мы не стали испытывать судьбу и с рассветом ушли со Столбов. Стоял полный штиль, река была, как зеркало, и мы так размякли, что не заметили, как домчали до Диринг-юраха. В ста метрах от берега бензин кончился. Мы пристали к берегу, чувствуя себя победителями. На косогоре стояло несколько палаток и крохотная избушка, из которой вышел разбуженный нами человек. Это был начальник отряда археологической экспедиции Валерий Аргунов.

Слава Диринг-юраха — этого обыкновенного, ничем не примечательного ручья прогремела в восьмидесятые годы. Тогда по результатам раскопок на приустьевом мысу ручья Юрием Мочановым были опубликованы работы, в которых известный археолог предложил перенести предполагаемую прародину человечества из тропических благодатных широт в суровые широты Сибири. Дело в том, что Мочанову удалось раскопать палеолитические стоянки и обнаружить в них так называемые чопперы — примитивнейшие орудия из валунов и галек; техника изготовления их оказалась близкой к технике изготовления чопперов знаменитых стоянок Олдувайского ущелья Восточной Африки — как известно, древнейших на Земле: их возраст 1,9 — 1,7 миллиона лет. К сожалению, в культурном слое диринговских стоянок не сохранилось никаких органических остатков и древней фауны, позволяющих более или менее точно установить искомый возраст. Однако по ряду геолого-геоморфологических и палео-магнитных данных он был определен в 3,2 — 1,8 миллиона лет.

Очевидная сенсационность заявленных Мочановым результатов встретила как ярых сторонников, так и ярых противников. Многие оппоненты считают, что возраст Диринга не превышает 200 тысяч лет. Разрешить спор могут лишь интенсивные раскопки, и они проводятся.

Вдвоем с Аргуновым мы поднялись на мыс. Именно здесь, среди сосен и брусничника, в июне 1982-го из демонстрационного шурфа, заложенного к геологическому конгрессу, была извлечена человеческая челюсть. Осенью у самой поверхности были обнаружены многочисленные захоронения людей, умерших около трех с половиной тысячелетий назад. Все покойники лежали в ящиках из белого плитняка. Черепа и скелеты этих людей разошлись по музеям и институтам Якутска, Ленинграда, Москвы. Но один скелет специально оставили на Диринге.

— Это был мальчик, которого закрыли прозрачным колпаком и сохранили для туристов, — рассказывал Аргунов. — Лет семь он пролежал, но один варвар все-таки нашелся: раздолбал колпак, распинал косточки...

Повернувшись, Аргунов пошел вглубь леса, следуя вдоль огромной траншеи.
— Не одна рота солдат потрудилась здесь, — заметил он. — На мысу культурный слой всего в нескольких сантиметрах от поверхности, а там, где были сделаны основные находки, он уже на глубине двадцать метров!

Первые открытия древнейших стоянок Диринга пришлись на конец сезона того же 1982 года. Когда уже пошел снег, были обнаружены скопления примитивнейших орудий, имевших необычную для древних культур Якутии форму. Все они были получены простым раскалыванием кварцитовых валунов и галек о крупные камни, стоявшие в центре древних жилиш.

— Эти камни называют «наковальнями», — пояснил Аргунов.

Я стоял на краю громадного свежевыкопанного карьера и завороженно разглядывал на его дне эти самые наковальни, торчавшие то тут, то там, как пеньки. Карьер был пуст, на одной из наковален лежало несколько оставленных археологами камней-чопперов. Ветер прошелся по вершинам сосен, и мне вдруг ясно представилось, как из бездны тысячелетий деловито выходит сутулый и мускулистый предок, спускается в карьер, садится возле своей наковальни и не спеша возобновляет будничное, но важное дело...

Первобытные умельцы Диринга «орудовали» сходным способом, что и их «коллеги» из Африки, однако жить им довелось в совсем другом климате — таком же, какой существует ныне в районе Якутска. Впрочем, суровый климат, по мнению Юрия Мочанова, должен был стимулировать формирование человеческого рода. «В райской обстановке третичных дремучих лесов человекообразные обезьяны вечно блаженствовали бы на деревьях», — так писал в 1926 году археолог В.К.Никольский. Мочанов приводит этот поэтический аргумент, вдохновляя сторонников и раздражая противников. Впрочем, скепсис последних порождает ответную активность первых.

— Эта часть леса тоже исчезнет, — пророчествовал Аргунов. Знаешь, сколько у нас зарабатывает бульдозерист?

Зарплата была убедительной, размах раскопок — тоже. Но еще убедительней оказались для меня спокойная уверенность людей в том, что они на правильном пути, и несуетная готовность к многолетнему труду. Круто вниз от наших ног шли «ступени» гигантской расчистки. Возможно, по вскрытым геологическим слоям удастся наконец уточнить возраст стоянок, и тогда...

По сосновому бору мы вернулись на мыс. Оттуда открывался почти идиллический вид на Лену.

— Раньше здесь каждые пятнадцать минут какое-нибудь судно проходило, — усмехнулся Аргунов. — Уголь, лес, песок туда-сюда возили. Теперь пароходство «крякнулось». Если за день четыре судна пройдет — хорошо. Зато воду пьем прямо из реки: чистая. Таймень появился, осетр.

Сохранилась Лена...
— Может быть, якутские духи уберегли?
— Не верю я в духов, — сказал Аргунов. — Я столько на своем веку покойников отрыл... А духов люди придумали, чтобы уйти от ответственности.
— Но огонь-то кормят...
— Огонь кормят из уважения к очагу.

И землю, и реку — тоже из уважения.
Мы начали неспешный спуск. Далеко внизу виднелась наша моторка. На другом берегу Лены, совсем близко, белели дома Булгуннях-таха.
— Вчера очень сильный ветер был. И дождь собирался, — заметил я.
— Да, солидно все готовилось, — согласился Аргунов. — Дня на три непогоды. Почему-то оборвалось. Так почти не бывает...

Говорят, что камень САТА обладает душой и способен умирать. Он умирает, если его коснется женщина, увидит посторонний глаз, осветит солнечный свет. А если живой САТА бросить в кипяток, он долго с жужжанием будет бегать и кружиться по дну посуды, пока не успокоится и не умрет.

Республика Саха (Якутия)
Андрей Нечаев | Фото автора

Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения