Губернатор приказал построить войско — в две тысячи королевских солдат, провел смотр и вернулся в собор, где снова упал на колени и стал молиться. Дон Хуан был не из робкого десятка, битва его не пугала, но он не забывал и о вспомогательных методах обороны — неужели мессы, за которые он платит столько денег, не окажут своего влияния на ход событий?
Неясные поначалу слухи разрослись до чудовищных размеров. Перетрусившие горожане стали зарывать в землю золото и серебро. Церковники бросали чаши для причастия и подсвечники в водоемы, а более ценную утварь замуровывали в подземельях.
Бальбоа укрепил бы стены и затопил окрестности. Писарро направился бы со своей армией на врага, чтобы встретить пиратов на полпути. Но те доблестные времена прошли. Панамские купцы думали только о своем добре, своей жизни и своей душе — именно в том порядке, как они здесь названы. Им и в голову не приходило опоясаться мечами или привести в порядок разрушенные городские стены. Это все обязанности королевских солдат, им хорошо платят, чтобы они защищали горожан.
Губернатор должен позаботиться обо всем.
Дон Хуан снова устроил смотр войску, это, по его мнению, было все, что мог сделать перед боем генерал. К мундирам не придерешься, и его солдаты могли бы с честью выступить на параде в любой европейской столице, а лишняя месса нисколько не помешает делу.
* * *
Пока пираты проматывали сокровища разграбленного Маракаибо, Генри Морган с головой ушел в планы задуманного набега. Понадобится столько людей, сколько никогда еще до этого не собиралось. Посланцы капитана Моргана рыскали по всем уголкам Испанского Мэйна. Его клич услышали и в Плимуте и в Новом Амстердаме. Его призыв к великому грабежу донесся даже до поросших лесами островов, где люди жили совсем как обезьяны.
«Каждый разбогатеет, если мы добьемся успеха, — гласило послание. — Это будет самый мощный удар, который когда-либо наносило Братство. Наш флот собирается в октябре у южного побережья Тортуги».
И вскоре корабли и люди начали стекаться к условленному месту, громадные новые корабли с белыми парусами, с резными фигурами на носу, суда, ощетинившиеся медными пушками, старые, неуклюжие, прогнившие посудины, которые так обросли раковинами, что двигались по воде, как колоды. Туда приходили шлюпы, и длинные пироги, и плоскодонки. Притащились даже плоты с плетенными из пальмовых ветвей парусами. Собрались бывалые моряки, все буйное Братство Тортуги, старые, видавшие виды пираты из Гоява — французы, голландцы, англичане и португальцы — бесстрашное отребье со всего света. На пирогах приплыли рабы — карибы, негры, измученные лихорадкой белые — беглые гребцы с испанских галер. Они жаждали крови своих прежних хозяев.
Когда настало время сниматься с якоря, у капитана Моргана под началом было 37 кораблей и две тысячи человек, не считая матросов и юнг. Среди судов покачивались три стройных, свежевыкрашенных шлюпа из Новой Англии — они пришли не сражаться, а торговать: порох — в счет добычи, виски — за золото. Ведь порох и виски — самое мощное оружие нападающих. К тому же эти люди из Плимута обычно покупали старые, вышедшие из строя корабли, снимали с них железо и такелаж.
Капитан Морган послал охотников в леса настрелять дичи и корабли на Эспаньолу — раздобыть зерна. Когда они вернулись, экспедиция была обеспечена провизией.
Из этой многоязычной толпы, собравшейся на зов грабежа, никто, кроме Генри Моргана и помощника, не знал, где, в каких краях их ждет обещанная богатая добыча. Никто и представления не имел, куда они поплывут и с кем будут сражаться. Армию отчаянных разбойников собрало сюда имя Моргана, они пришли к нему, алчные и уверенные, что его обещания сбудутся — их ждут сказочные богатства.
Генри Морган опасался раскрывать свои планы.
Как ни велика была притягательная сила его имени, все пираты в ужасе отшатнулись бы от столь неприступной цели. Если бы им дали время подумать о Панаме, они бы в страхе разбежались, ибо всем известны истории, которые рассказывают на этих островах уже около полувека о ее могуществе и неприступности. Панама была волшебным, сверхъестественным, каким-то неземным городом, ее стены метали молнии. Иные из пиратов не сомневались, что ее улицы вымощены золотыми плитами, а в церквах есть окна, где вместо стекол — цельные изумруды.
Когда корабли откилевали, очистили днища от ракушек, починили паруса, прочистили и испытали пушки, набили трюмы припасами, Генри Морган созвал капитанов, чтобы подписать приказ и разделить флот на отряды.
Тридцать капитанов, которые привели свои корабли к Генри Моргану, собрались в отделанной дубом каюте адмиральского судна. Фрегат капитана Моргана был превосходным испанским военным кораблем. До того как его захватили пираты, им командовал герцог. Каюта, обшитая дубовыми панелями, напоминала просторную гостиную, стены поднимались вверх с легким наклоном. Через весь потолок шли толстые балки, их украшала изящная резьба —виноградные лозы и листья. На одной из стен прежде красовался герб Испании, но его почти начисто соскребли кортиками, так что теперь его было невозможно рассмотреть.
За огромным столом, ножки которого были сделаны в виде причудливо вырезанных львиных лап, сидел капитан Морган, вокруг него восседали тридцать вожаков его армии и флота. Они с нетерпением ждали распоряжений капитана.
Голос капитана Моргана звучал холодно и резко. Стояла глубокая тишина, пока он читал приказ. Тот, кто привел корабли, получает столько-то и столько-то, плотнику с инструментами полагается столько-то, столько-то полагается родственникам погибших. Потом он перешел к наградам: тому, кто первым увидит врага, тому, кто первым убьет испанца, тому, кто первым ворвется в город. И вот приказ прочитан от начала и до конца.
— Теперь подпишите, — потребовал капитан Морган. Все столпились вокруг стола и нацарапали на бумаге свои имена или просто поставили кресты.
Когда они снова уселись, капитан Соукинс проговорил:
— Награда в четыре раза больше обычной. Зачем это? — Жизнь воспитала в нем привычку избегать лишних расходов.
— Это заставит людей проявить храбрость, — холодно ответил Генри Морган. — Их нужно подхлестнуть — ведь мы идем на Панаму.
— Панама!
— Да, Панама. Вы подписали приказ, а дезертиров я вешаю. Так что постарайтесь, чтобы ваши люди сохраняли бодрость духа. Вы кое-что знаете о богатствах Панамы — достаточно, чтобы у них слюнки потекли, а я превосходно знаю обо всех опасностях и уверен, что они преодолимы.
— Но Панама... — начал Соукинс. — Дезертиров я вешаю, — повторил капитан Морган и вышел из каюты.
И пираты пошли на Панаму. Приходилось есть кожу и горькие корешки, ловить в джунглях грызунов и обезьян. Щеки у людей ввалились, глаза лихорадочно блестели. Теперь, когда иссяк их пыл, только вера в своего капитана влекла их вперед. Морган дойдет до цели — он никогда еще не ошибался. Наверняка у него есть какой-то план, и с помощью этого плана золото Нового Света перекочует к ним в карманы. А слово «золото», хотя оно уже почти потеряло смысл, перевешивало слово «голод».
Утром на восьмой день к Моргану вернулся разведчик.
— Дорога перекрыта, сэр. У них там построено земляное укрепление, а на нем — пушки.
Получив команду, длинная, извивающаяся цепочка людей свернула влево и стала пробивать себе путь через густые заросли. К вечеру поднялись на вершину невысокого холма, и внизу перед ними открылась Панама, сверкающая в золотых лучах заката. Пираты смотрели друг на друга, им трудно было поверить, что это не мираж.
Один из них подошел к самому краю холма. Там он остановился как вкопанный и дико закричал, и вдруг все увидели, что он бежит вниз по склону, волоча за собой саблю. В долине у их ног паслось стадо — какой-то растяпа-испанец оставил его без присмотра. В одно мгновение тысяча четыреста головорезов кинулись вниз. Они убивали коров саблями, рубили направо и налево. Скоро кровь уже капала с бород у изголодавшихся людей, стекала алыми струйками на их рубахи. В эту ночь они объедались до потери сознания.
Когда стемнело, пираты выслали вперед разведчиков, которые всю ночь рыскали по долине, как оборотни; они подкрались к стенам города и пересчитали солдат на постах. И рано утром капитан Морган поднял своих людей и созвал их всех к себе, чтобы отдать приказ о сражении. Генри Морган знал пиратскую душу. Он искусно разжигал страсти, он готовил своих приспешников к бою. Он взывал к их чувству страха:
— Девять дней пути отделяют нас от устья реки, где остались корабли, — девять дней, и у нас кончились все припасы. Вам не добраться до кораблей, даже если вы вздумаете сбежать. А перед вами Панама. Город охраняют четыре тысячи солдат, на флангах — отряды конницы. Это вам не мужики из деревни, которым роздали ножи да ружья, это настоящие солдаты в красных кафтанах. И еще. На вас выпустят быков, вы, бесстрашные охотники.
Последние слова утонули в громовом хохоте. Многие из этих людей когда-то жили в лесах и добывали себе пропитание охотой на диких зверей.
Капитан разжигал в них алчность:
— В этом городе несметные сокровища — золото, драгоценные камни. Каждый из вас станет богачом, если мы возьмем город.
...Голод:
— Подумайте о жареном мясе, бочонке вина, о яствах, сдобренных пряностями. Представьте себе все это!
...Похоть:
— В этом городе полно женщин, видит бог, и рабынь и свободных горожанок. Вам только останется выбирать среди бесчисленных красавиц, которые будут в нашей власти. И это не грязные деревенские девки, а благородные дамы, они спят на шелку. Вообразите, как вы будете нежиться в их постелях.
...И наконец — ведь он отлично их знал — тщеславие:
— Имена тех, кто будет участвовать в этой битве, станут достоянием истории. Это не дикий грабеж, а славное сражение. Представьте, как жители Тортуги указывают на вас и говорят: «Он дрался за Панаму. Он — герой и богач». Подумайте только, как за вами станут бегать женщины, когда вы вернетесь домой. Перед вами Чаша Золота. Неужели вы повернете назад? Многие погибнут сегодня, но те, кто останется в живых, унесут в карманах золотую Панаму.
Пираты разразились хриплыми возгласами восторга. Французы посылали Генри Моргану воздушные поцелуи, карибы тараторили без умолку и вращали глазами. Обжоры голландцы тупо пялились на белокаменный город.
— И еще, — сказал капитан, — войска построят в одну линию. Уж я-то знаю испанских офицеров, они любят устраивать пышные представления. Вам приказ: стреляйте в центр, все до одного, и когда центр поредеет, бросайтесь в атаку и разделите их на две части.
И они двинулись на долину, как грозовая туча. Две сотни метких стрелков шагали во главе отряда, за ними — все остальные.
А Дон Хуан, губернатор Панамы, ждал. Ждали и стройные ряды нарядного войска — длинная цепь пехоты, ротами по две шеренги. Дон Хуан с презрением взирал на дикую вражескую орду. И первая команда его прозвучала почти радостно.
Испанская конница развернулась и вихрем понеслась по равнине. Они на скаку перестраивались то клином, то квадратом. На быстрой рыси они показывали все построения парадного марша — от треугольных до Т-образных. Вот в одно мгновение все сабли сверкнули на солнце, движение кисти — и их не стало видно, вот они снова блеснули. Дон Хуан замер от восхищения.
— Взгляните на них, друзья, взгляните на Родригеса, моего славного капитана. Ах, Родригес! Неужели это я сумел научить тебя таким искусным приемам? Неужели это тот Родригес, которого я еще совсем недавно носил на руках? Тогда это был ребенок, сейчас он мужчина и герой. Какая четкость, точность, изящество! Это Родригес со своим войском, друзья. Да где этим скотам-пиратам одолеть моих всадников?
Родригес, скакавший впереди отряда, казалось, услышал похвалу губернатора. Он расправил плечи, привстал на стременах и дал сигнал к атаке. Взволнованно "запели рожки. Копыта глухо зацокали по траве. Они приближались —- красная волна с серебряным гребнем. Родригес повернулся в седле и с гордостью взглянул на свое войско — они повиновались его приказам, как бесчисленные части одного тела повинуются мозгу. У каждого сабля была поднята над лошадиной шеей. Родригес снова обернулся, чтобы еще раз взглянуть перед сражением на прекрасную Панаму.
Весь отряд очертя голову ринулся в болото. Все знали об этом болоте, но в угаре битвы, в воинственном пылу забыли про него. Еще минута — и вся конница Панамы превратилась в мешанину из людей и повалившихся на землю животных. Они бились, как мухи, прилипшие к зеленой клейкой бумаге.
Дон Хуан несколько мгновений недоуменно смотрел на груды корчащихся, искалеченных тел и вдруг разразился рыданиями, как ребенок, у которого сломалась любимая игрушка. Что ему теперь оставалось делать? Он обезумел от горя. Он повернулся и побрел к городу. «Пойду в собор и послушаю мессу», — решил он.
Испанский штаб охватило смятение. Повсюду метались красные с золотом мундиры. Офицеры, надрываясь в крике, отдавали команды. Прошло немало времени, пока, наконец, кто-то услыхал молодого лейтенанта, которому были поручены быки.
— Выпускайте быков! Быков! — все кричал и кричал он, пока и остальные не начали выкрикивать этот приказ. Индейцы, державшие быков, вырвали у них из носов кольца и стали покалывать их стрекалами — громадных животных нужно было раздразнить. Стадо медленно двинулось через равнину. И вдруг один из быков — красное чудовище — тяжело побежал, а за ним тут же побежало все стадо.
— Они втопчут этих разбойников в землю, — уверенно заявил какой-то офицер-испанец. — Там, где они пройдут, останутся лишь пуговицы, обломки мушкетов и сабель да залитая кровью трава.
Быки тяжелым галопом неслись по направлению к толпе жиратов. Внезапно две сотни стрелков опустились на колено и дали залп — стреляли, как по зверям на охоте. Животные, казалось, образовали брыкливую, мычащую стену. Те, в кого не попали пули, остановились, почуяли запах крови, закружились на одном месте и, гонимые ужасом, понеслись назад прямо на ряды испанцев.
Там, где они прошли, не осталось ничего, кроме пуговиц, обломков сабель и мушкетов да окровавленной травы.
Когда началось паническое бегство, пираты пошли в атаку. Теперь они прорвались через брешь в рядах испанцев, проделанную быками, и крушили противника направо и налево.
Испанцы продержались недолго, сердца под великолепными алыми кафтанами дрогнули, и они бросились искать убежища в джунглях. Пираты, разбившись на небольшие отряды, пустились вдогонку; тех, кто в изнеможении падал, они приканчивали на месте. Испанцы забирались на деревья, чтобы спрятаться в листве, некоторые бежали в горы и сгинули там навечно. Перед Генри Морганом лежала беззащитная Чаша Золота.
Ревущая толпа ворвалась в город через никем не охраняемые ворота и разлилась по широкой улице, а потом хлынула в переулки, как река, разделившаяся на рукава. То и дело от основного отряда отделялись небольшие группы и останавливались у самых богатых домов. Удары в дверь, стремительный напор — и дверь срывалась с петель, как обложка с громадной книги. Пираты, толкаясь, врывались в дом — и оттуда неслись стоны и крики.
Вспыхнул пожар. Столбы пламени вздымались в небо. Загорелся дом, потом улица — вскоре занялось полгорода.
Генри Морган направился к губернаторскому дворцу, чтобы там расположиться; у входа с обнаженной рапирой в руках его ждал дон Хуан Перес де Гусман.
— Я — губернатор, — с трудом проговорил он.— Горожане ждали от меня защиты. Я потерпел поражение, но, быть может, тебя все-таки я сумею убить.
Генри Морган не поднимал глаз. Слова губернатора чем-то задели его.
— Город поджег не я, — сказал он. — Кто-то из ваших собственных рабов это сделал, должно быть, вам же в отместку.
Дон Хуан двинулся вперед, нацелив рапиру для удара.
— Защищайся! — крикнул он.
Капитан Морган не шелохнулся.
Рапира выпала из руки губернатора.
— Я трус, трус! — вскрикнул он. — Почему я не нанес удара без предупреждения? Почему ты не защищаешься? Я жалкий трус! Я слишком долго ждал. Мне бы проткнуть твою глотку без лишних слов. Мгновение назад я хотел умереть и этим хоть как-то искупить поражение, но я хотел прихватить с собой и тебя, чтобы успокоить свою совесть.
Панама гибнет — и я тоже погибну. Я как палец, который продолжает еще жить, хотя тело давно уже мертво. Я потерял мужество. И теперь я не могу умереть. У меня не хватает мужества. И я не могу тебя убить. Ах, если бы я умел действовать без раздумья. Если бы я не разговаривал, а...
Он пошел к воротам и вышел со двора. Генри Морган следил, как он, шатаясь, словно пьяный, побрел прочь из города.
Наступила темная ночь. Почти весь город был в огне, полыхал буйным красным пламенем. Башня рухнула, исторгнув в небо мириады искр. Панама умирала на пылающем ложе, и на улицах пираты убивали жителей.
Всю ночь капитан провел в зале для аудиенций, его приспешники волокли туда добычу. Они складывали золотые слитки, как поленницы дров, слитки такие тяжелые, что каждый из них с трудом тащили два человека. На полу высились горки драгоценных камней, как сверкающие ослепительным блеском копны; в одном углу складывали дорогие церковные одеяния.
Пираты покидали разрушенную Панаму. Они погрузили на мулов все сокровища и повезли их через перешеек. Когда, наконец, они добрались до берегов реки Чагрес, все были измучены вконец. Однако весь следующий день они делили добычу. Чтобы облегчить дележ, все снесли на один корабль, могучий галеон, которым прежде командовал испанский гранд. Здесь и должны были разделить все награбленное.
Капитан Морган был в превосходном настроении. Экспедиция завершена, говорил он людям, теперь настало время повеселиться. Он приказал выкатить на берег сорок бочонков рома.
Ранним утром сонный пират с трудом протер красные глаза и взглянул на море.
Галеон исчез, словно его и не бывало. Пират разбудил своих товарищей, и через минуту по всему берегу метались обескураженные люди, тщетно высматривая на горизонте корабль. Галеон ночью ушел в море, и все сокровища Панамы уплыли вместе с ним.
Ярость охватила пиратов. Они рвались в погоню, они жаждали догнать беглеца, этого подлого негодяя капитана Моргана. Но догнать его было невозможно. Их корабли... Одни лежали на песчаном дне с огромными пробоинами в бортах; на других почти до основания были спилены мачты.
На берегу раздавались неистовые проклятья. Пираты клялись все, как один, отомстить. Они придумывали страшные кары. А потом они разбрелись в разные стороны. Одни умерли с голоду. Других растерзали индейцы; часть поймали и удушили гароттой испанцы, а некоторых в справедливом негодовании повесили англичане.
...Пестрая толпа собралась в гавани Порт-Ройяла. Все пришли взглянуть на капитана Моргана, того самого, что разграбил Панаму. Здесь были знатные дамы, разодетые в китайские шелка, — ведь Генри Морган происходил из благородной семьи. Здесь были моряки — ведь Генри Морган был моряк; мальчишки — ведь он был пиратом; торговцы — он был богат; рабы — в тот день им разрешили не работать.
Каждый, кому довелось видеть или слышать Генри Моргана раньше, собирал вокруг себя восхищенных слушателей. Этим счастливцам как бы перепадала частичка величия знаменитого капитана.
Черные рабы, свободные от труда на полях в этот день, когда свершалось столь интересное и радостное событие, не сводили огромных бездумных глаз с галеона, входившего в гавань. Плантаторы расхаживали среди собравшихся и громко обсуждали, что они скажут Генри Моргану, когда пригласят его к себе на обед, и как они ему посоветуют распорядиться своими богатствами. Разговаривали они о Моргане свободно и небрежно, словно им было совсем не в диковинку принимать у себя людей, которые могли похвастаться тем, что захватили Панаму. Владельцы таверн выкатили на берег бочонки с вином и угощали всех желающих. Они не останутся в накладе — ведь такое угощение только разжигает жажду.
На небольшой пристани стояла губернаторская свита — красивые молодые люди в кружевах и с серебряными пряжками на туфлях; отряд копьеносцев придавал встрече официальность. Спокойное море лениво накатывалось на берег. Время близилось к полудню, и солнце раскаленным диском висело в небе, но никто не замечал жары; все глаза были обращены к высокому галеону, входившему в гавань, остальное словно перестало существовать.
Настал полдень — и Генри Морган, который наблюдал за всеми этими приготовлениями в подзорную трубу, решил, что пора сойти на берег. Он подготовил этот театральный выход не из пустого тщеславия. Ночью к кораблю подплыла лодка с известием, что Моргану грозит арест по приказу короля. Генри надеялся, что восторженная встреча может сыграть ему на руку. Все утро он следил, как на берегу растет и шумит восторженная толпа.
А сейчас большой капитанский бот спустили на воду, и гребцы заняли свои места. Когда бот пошел к пристани, крики, доносившиеся из толпы, слились в приветственный рев. Люди бросали в воздух шляпы, прыгали, плясали, смеялись, кричали что-то друг другу. Каждому хотелось пожать Генри руку еще до того, как он вышел из лодки. И вот он сошел на берег, губернаторская свита окружила его; вокруг построились копьеносцы и, направив копья на толпу, стали расчищать дорогу среди напиравших со всех сторон зевак.
Генри с опаской взглянул на солдат.
— Я арестован? — спросил он у офицера, оказавшегося неподалеку.
— Арестованы? — рассмеялся тот. — Да нам не удалось бы вас арестовать, даже если бы мы захотели. Толпа растерзала бы нас в клочья. А если бы мы все-таки упрятали вас в тюрьму, они бы голыми руками разобрали ее по камню, чтобы вас освободить. Вы не представляете себе, сэр, кто вы для этих людей. Много дней они говорили только об одном — о вашем прибытии. Но губернатор хочет вас видеть немедленно, сэр.
Они прибыли во дворец губернатора.
— Капитан Морган, — сказал губернатор Моддифорд, когда они остались вдвоем. — Не знаю, хорошие у меня для вас новости или плохие. Слух о вашей победе дошел до короля. Нам обоим приказано ехать в Англию.
— Но мне поручили... — начал было Генри.
Толстый губернатор отрицательно покачал головой.
— Я бы не стал на вашем месте упоминать об этом поручении, капитан, хоть оно и исходило от меня самого. В нем есть некоторые пункты, которые могут навлечь на нас серьезное недовольство.
По правде говоря, нас могут повесить. Однако… Между Испанией и Англией мир, но никакой доброжелательности, никакой. Король сердит на нас, но, я думаю, если поделить с умом несколько тысяч фунтов между нужными людьми, его гнев можно будет умерить. Англичане в восторге от вашей победы. Не беспокойтесь ни о чем, капитан; что до меня, то я нисколько не беспокоюсь. — Он испытующе поглядел Генри в глаза. — Надеюсь, сэр, вы сможете найти эти несколько тысяч, когда будет нужно.
И Генри отвечал — сначала как того требует долг службы: «Я исполнял повеления моего короля, не пытаясь вникать в политику». А потом добавил: «Конечно же, сэр Чарлз, у меня хватит денег, чтобы купить расположение короля, даже если для этого понадобится полмиллиона. Говорят, король — славный малый и знает толк в женщинах, а такие люди, по опыту знаю, всегда нуждаются в деньгах».
Король Карл Второй и Джон Эвлин сидели в маленькой библиотеке. Яркий огонь потрескивал в камине, отбрасывая блики на корешки книг. Стол перед собеседниками был уставлен бутылками и бокалами.
— Я сегодня даровал ему рыцарский титул, — сообщил король. — Он получил прощение и титул за две тысячи фунтов,
— Вот как, две тысячи фунтов, — пробормотал Джон Эвлин. — Найдутся купцы, которые, наверно, порадуются его титулу.
— Дело не в этом, Джон. Я мог бы получить и двадцать. Он захватил в Панаме около миллиона.
— Да, но две тысячи фунтов...
— Я приказал ему явиться ко мне сегодня вечером, — сказал король. — У этих моряков и пиратов порой бывает в запасе историйка, которую стоит послушать. Он тебя разочарует. Он, я бы сказал, какой-то неуклюжий. Кажется, что перед тобой глыба, а ходит он так, словно толкает впереди себя свою собственную клетку.
— Вы можете придумать какой-нибудь новый титул, — посоветовал Джон Эвлин. — Безрассудно упускать миллион, даже не пытаясь прибрать его к рукам.
Доложили о приходе сэра Генри Моргана.
— Входите, сэр, входите!
Король увидел, что в руке у Генри бокал вина. Похоже, Генри оробел, он залпом выпил вино.
— Великолепно вы провели это дело в Панаме,— заметил король. — Лучше было сжечь ее дотла сейчас, чем потом, а сжечь все равно бы пришлось.
— Я думал об этом, когда подносил факел к первому дому, ваше величество. Эти свиньи испанцы хотят захватить весь мир.
— Знаете, капитан, морской разбой или, скажем поделикатнее, флибустьерство оказалось полезным для нас и пагубным для Испании. Но оно начинает причинять неудобства. Половину своего времени я трачу на то, что приношу извинения испанскому послу. Я хочу назначить вас губернатором Ямайки.
— Ваше величество!
— Не надо благодарностей! Пиратству нужно положить конец. Хватит, поиграли в войну.
— Но, ваше величество, я сам был пиратом. Неужели вы хотите, чтобы я стал вешать своих людей?
—- Именно это я имел в виду, сэр. Кто может выследить их лучше вас, ведь вам известны все их убежища.
— Они сражались вместе со мной, ваше величество.
— Что это? В вас заговорила совесть? А я слыхал, что вы очень свободно обходитесь со своей совестью.
— Не совесть, но жалость, ваше величество.
— Жалости нет места в сердце государственного деятеля и в сердце разбойника. Человек должен блюсти свою выгоду. Вы сами доказали на деле справедливость этих двух доводов. Посмотрим, как вы справитесь с третьим, — язвительно заметил король.
— Не знаю, справлюсь ли.
— Если не знаете, значит справитесь, — вставил Джон Эвлин.
Король переменил тон.
— Давайте выпьем! Где же веселье и песни? Расскажите нам что-нибудь, капитан, да лейте побольше. Вино украшает хороший рассказ — правдивый рассказ — заглавными буквами и выразительными знаками препинания.
Итак, сэр Генри Морген в Порт-Ройяле.
С утра он восседает на судейском кресле. На полу у его ног — пятно солнечного света, как слепящее надгробье. Мухи носятся по всему залу, их жужжание — подлинная симфония скуки. Гудят голоса членов суда, как бы составляя партию более громких инструментов в этой симфонии. Судейские чиновники сонно бродят вокруг; дела следуют одно за другим.
— Это произошло пятнадцатого числа сего месяца, милорд, Уильямсон отправился к участку Картрайта удостовериться удостовериться, что дерево стоит на том месте, где было сказано. И пока он был там... — произносил монотонный голос.
Сэр Генри за широким столом сонно зашевелился. Вот стражники ввели угрюмого бродягу в изорванной одежде, сшитой из старого паруса.
— Обвиняется в краже четырех лепешек и зеркала, милорд.
— Доказательства?
— Его поймали на месте преступления милорд.
— Украл ты или не украл четыре лепешки и зеркало?
Лицо бродяги помрачнело еще больше,
— Я уже сознался.
— Милорд, — подсказал стражник.
— Милорд,
— Почему ты их украл?
— Они мне понадобились.
— Нужно говорить «милорд».
— Милорд.
— На что они тебе понадобились?
— Лепешки — чтобы съесть.
— Милорд. — Милорд.
— А зеркало?
— Зеркало — смотреться.
— Милорд.
— Милорд.
Арестованного увели в тюрьму отсиживать свой срок. Сэр Генри положил голову на руки. Он даже не смотрел на преступников, чьи дела слушались вслед за этим.
— Обвиняются в морском разбое, милорд; в нарушении спокойствия; в вооруженном нападении на силы дружественной державы.
Сэр Генри поднял голову и взглянул на арестованных. Один был толстый низенький человек с полными ужаса глазами; другой — худощавый, с сединой, одной руки у него не было.
— Какие есть доказательства против арестованных?
— Пять свидетелей, милорд.
— Ах, так? Вы сознаетесь в содеянном?
— Мы признаем себя виновными, милорд.
— Признаете себя виновными? — изумленно воскликнул сэр Генри. — Но пираты никогда не сознаются. Это неслыханное дело.
— Мы признаем себя виновными, милорд.
— Почему же?
— С полсотни человек видели нас во время боя. Зачем отнимать у вас время, отрицая то, в чем поклянутся пятьдесят? Нет, мы сознаемся, милорд. Мы довольны и своим последним делом и всей своей жизнью.
Могучая рука высокого пирата легла на плечи его низенького толстого друга.
Генри молчал некоторое время. Наконец он поднял усталые глаза.
— Я приговариваю вас к повешению.
— К повешению, милорд?
— К смертной казни через повешение.
— Вы изменились, сэр.
Сэр Генри подался вперед и пристально посмотрел на пиратов. Затем на губах его показалась улыбка.
— Да, — сказал он спокойно, — я изменился.
Сэр Генри Морган, который приговаривает вас к смерти, — это не тот Генри Морган, которого вы знали. Я теперь не убиваю людей в жарких схватках, я убиваю их хладнокровно и по обязанности. — Сэр Генри повысил голос. — Очистите зал суда и поставьте стражу у входа! Я желаю говорить с преступниками.
Когда они остались одни, он начал:
— Я знаю, что изменился, но скажите мне, в чем вы видите эту перемену,
Пираты посмотрели друг на друга» — Говори ты, Эмиль.
— Вы изменились вот в чем, сэр. Раньше вы знали, что делаете. Вы были уверены в себе.
— Правильно, — вмешался второй. — А теперь не знаете — не уверены. Раньше в вас был один человек. Одному человеку можно доверять. А теперь в вас несколько людей. Если мы доверимся одному, то других надо опасаться.
Сэр Генри рассмеялся.
— Это более или менее верно. Не моя вина, но верно. Цивилизация уродует человеческую душу, а тот, кто борется с этим, погибает.
— Вы уже забыли, что такое цивилизация, и слава богу, — злобно пробормотал Антуан.
— Мне жаль отправлять вас на виселицу.
— А разве это необходимо, сэр? Может, мы совершим побег или нас помилуют?
— Нет, вы отправитесь на виселицу. Мне очень жаль, но так нужно. Это мой долг.
— А долг по отношению к друзьям, сэр, к людям, с кем вы вместе сражались, вместе проливали кровь...
— Послушай, есть два долга, и ты поймешь это, если вспомнишь свою Францию. Ты говорил об одном, и он не так важен. Другой тяжкий долг — и о нем нельзя забывать — это долг поступать так, как требуют условности. Я приговорил вас не потому, что вы пираты, а потому, что от меня ждут этого приговора. Мне жаль вас. Я бы с удовольствием дал вам напильники и отправил вас обратно в камеру, но я не могу так поступать. Пока я делаю то, чего от меня ждут, я остаюсь судьей. Стоит мне измениться, и — неважно по какой причине — меня самого могут повесить.
— Это так, сэр. Теперь я понял.
Он повернулся к своему другу.
— Видишь, Эмиль, дело вот какое. Ему не по душе говорить с нами об этом, потому что ему самому тяжко. Может быть, он так наказывает себя за то, что сделал когда-то или чего не сумел сделать. Быть может, он вспоминает реку Чагрес, Эмиль.
— Чагрес! — Сэр Генри в волнении наклонился вперед. — Что было, когда мой корабль ушел оттуда? Расскажите мне!
— Вас проклинали, сэр, таких проклятий я еще никогда не слышал. Вам придумывали самые ужасные пытки. Разрывали ваше сердце на куски и отправляли душу в ад. А я радовался — я знал, что все вам завидуют, хоть и поносят вас на чем свет стоит. Я гордился вами, сэр!
— А что с ними со всеми сталось?
— Разбрелись во все стороны, и многие погибли, бедняги.
— Все равно, не хотелось бы мне попасть в руки этим беднягам. Расскажите мне, — голос сэра Генри стал совсем грустным, — расскажите мне о Панаме. Ведь мы были там, правда? Ведь мы захватили Панаму и разграбили ее, правда? И я вас вел, ведь так?
— Да, это так. Это была славная битва, и мы взяли огромную добычу — ну, про нее-то вам известно больше, чем нам.
— Иногда мне не верится, что это я был в Панаме. Сейчас мне кажется, что не мог я там быть. Я бы с удовольствием остался и поговорил с вами о тех былых временах, но меня ждет жена. Она очень недовольна, если я опаздываю к обеду.
Он спросил с наигранной шутливостью:
— Когда вас повесить, как вы хотите?
Бургундцы о чем-то пошептались.
— Ну вот, опять «повесить». Когда хотим? В любое время, сэр. Не хочется вас обременять, сэр, но мы всегда готовы — были бы только свободная веревка да палач.
Антуан подошел к столу.
— Эмиль хочет в последний раз засвидетельствовать вам свое почтение. Это подарок вашей жене — подарок, одна история которого уже делает его бесценным. Эмиль берег его как зеницу ока, и этот талисман часто ему помогал, это настоящий талисман, сэр. Но Эмиль думает, что теперь он уже бесполезен, сэр. Эмиль целует руки леди Морган — свидетельствует ей свое почтение и шлет нижайший поклон.
Он бросил на стол розовую жемчужину и поспешно отвернулся.
Когда их вывели, сэр Генри долго сидел в своем кресле и смотрел на жемчужину. Потом он положил ее в карман и вышел из зала.
Он подошел к приземистому белому губернаторскому дворцу. Дворец остался совершенно таким же, как при сэре Эдварде. Леди Морган не допускала и мысли о каких-то изменениях в его обстановке. Она встретила Генри у дверей.
— Воуны ждут нас к обеду. А у меня беда с кучером. Он пьян. Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты запирал свой шкаф, но ты не обращаешь внимания. Он пробрался в дом и украл бутылку у тебя из шкафа. Уверена, что было именно так.
— Дай-ка руку, дорогая. У меня есть для тебя подарок.
Он положил ей на ладонь розовую жемчужину.
С минуту она глядела на розовый шарик, и лицо у нее вспыхнуло от удовольствия, потом она с подозрением взглянула на мужа.
— Чем это ты занимался?
— Занимался? Я творил суд.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что жемчужина эта из суда? — Глаза у нее радостно заблестели. — Знаю! Ты подумал, что я на тебя сердита за вчерашнее. А ведь ты был почти что пьян, если хочешь знать правду, все смотрели на тебя и перешептывались. Молчи. Я видела тебя и видела их. А теперь ты хочешь задобрить меня.
— Подумал, что ты сердишься! Милая, я думал об этом всю дорогу домой и почти всю ночь после, того, как мы приехали. Ты не ошиблась. Я подумал, что ты сердишься. По правде говоря, я был в этом уверен. Но я тебе расскажу правду о жемчужине.
— Ты скажешь правду только потому, что тебе меня не обмануть, и ты это знаешь, Генри. Когда ты, наконец, поймешь, что мне известна каждая твоя мысль?
— А я и не пытался обмануть тебя. Ты не дала мне времени...
— Чтобы сказать правду, нужно не больше времени...
— Пожалуйста, дорогая, послушай. Я судил утром двух пиратов, и они мне дали жемчужину.
Она улыбнулась высокомерной улыбкой.
— Дали тебе — зачем? Ты их освободил? Это было бы на тебя похоже. Подчас я думаю, что не будь меня, ты все еще оставался бы одним из них. Похоже, ты так и не понял, Генри, что это я сделала тебя тем, кто ты есть, — лордом и джентльменом. А ты сделал себя морским разбойником. Но ответь же мне, освободил ты этих пиратов?
— Нет, приговорил их к смерти.
— А почему же тогда они дали тебе жемчужину?
— Дорогая моя, они отдали ее мне, потому что она им больше не нужна. Они могли бы подарить ее палачу, но вряд ли кто станет дарить жемчуг человеку, который набрасывает ему веревку на шею. Думаю, что дружба с палачом невозможна. Поэтому они подарили ее мне, а я, — он улыбнулся широко и доверчиво, — я люблю тебя и дарю ее тебе.
— Ну, насчет пиратов мне очень легко все разузнать, а что до твоей любви — ты меня любишь, пока ты у меня на глазах. Я вижу тебя насквозь. Но я рада, что их повесят. Лорд Воун говорит, что даже для нас они представляют большую опасность. Он говорит, что им ничего не стоит забыть об Испании и наброситься на нас. Они бешеные псы — их нужно как можно скорее уничтожить. Всякий раз, когда кто-нибудь из них попадается, я чувствую себя спокойнее.
— Но, дорогая, лорд Воун ничего не знает о пиратах, а я...
— Генри, ты меня задерживаешь, а у меня тысяча дел. А жемчужина и в самом деле великолепна. Спасибо, дорогой, — сказала она. — И все же я попрошу мсье Банзе оценить ее. После того, что рассказал лорд Воун, я не очень-то доверяю пиратам. Они, быть может, пытались дать тебе взятку и жемчужина фальшивая, а ты ведь и не заметишь этого.
Сэр Генри Морган лежал на широченной кровати, такой широкой, что его тело, покрытое одеялом, напоминало горный кряж среди бескрайней равнины. Блестящие глаза предков пристально смотрели на него со стен. Казалось, они, ухмыляясь, говорят: «Так, так! Лорд! Никто и не спорит, но мы-то знаем, как он купил свой титул».
В комнате жарко, воздух тяжелый, спертый. В комнате умирающего всегда такой воздух.
Сэр Генри упорно разглядывал потолок. Уже целый час у него не выходил из головы этот непонятный потолок. Ничто не поддерживает его посредине. Почему же он не падает? Было поздно. Никто с ним не заговаривал; они снуют вокруг, как привидения, думал Генри Морган, они хотят убедить его, что он уже мертв. Он закрыл глаза. Он слишком устал, или, быть может, ему было все равно, как лежать — с открытыми глазами или закрытыми. Сэр Генри услышал, как вошел лекарь, и почувствовал, что тот считает у него пульс. Потом раздался громкий уверенный голос:
— Мне очень жаль, леди Морган. Но ничего нельзя сделать. Я даже не знаю толком, что с ним. Должно быть, старая лихорадка, которую он подхватил в джунглях. Конечно, я могу пустить ему кровь, но ведь мы уже сделали кровопускание, и это не помогло. И все же, если он начнет отходить, я попробую еще раз.
— Он умрет? — спросила леди Морган. Генри подумал, что в голосе ее больше любопытства, чем печали.
— Да, он умрет, если господь не поможет. Только господь властен над больными.
Потом врач ушел.
Генри знал, что жена его сидит у постели. Ему было слышно, как она тихо плачет. «Жалко, что я не могу умереть на корабле, — думал он, — тогда она смогла бы собрать меня в дорогу. Ее бы так порадовало, что я отойду в мир иной с порядочным запасом чистого белья».
— О, мой супруг... О, Генри, супруг мой.
Он повернул голову и с любопытством взглянул на нее, он заглянул ей в глаза. И вдруг его охватило отчаяние.
«Эта женщина любит меня, — сказал он себе, — эта женщина меня любит, а я и не знал. Меня никто так не любил. Ее глаза... ее глаза — этого я не могу пенять. Быть может, она всегда меня любила?»
Он снова взглянул на нее.
«Она так близка к богу... Наверно, женщины ближе к богу, чем мужчины. Они не могут рассказать об этом, но, господи, это же светится у них в глазах! И она любит меня. Она была строптива, язвительна и надменна, но она любила меня, а я этого не знал. А если бы и знал, что с того?» Он отвернулся. Слишком велико было ее горе, слишком тяжко и мучительно. Становится страшно, когда видишь душу женщины в ее глазах. Итак, он должен умереть. Что же, умирать вот так, как умирает он, совсем не страшно. Ему было тепло, он чувствовал огромную усталость. Скоро он уснет — так наступит смерть.
Он почувствовал, что кто-то вошел в комнату. Жена склонилась над ним, чтобы он мог ее видеть. Никогда бы она не сделала этого, знай она, что Генри еще в силах повернуть голову.
— Это викарий, дорогой, — сказала жена. — Будь с ним повежливее. И слушай его, прошу! Это пригодится тебе — потом.
Как же она практична! Она бы, пожалуй, заключила какой-нибудь договор со всевышним, если бы могла. С ее привязанностью можно было мириться, но любовь ее — та, что сверкала в полных слез глазах, — пугала.
Генри почувствовал, как на его руку легла теплая мягкая ладонь. Успокаивающий голос что-то говорил ему. Но он словно и не слышал. Потолок угрожающе колебался.
— Господь милостив, — говорил голос. — Вы должны вверить себя богу.
— Господь милостив, — покорно повторил Генри.
— Помолимся, — произнес голос.
Внезапно Генри вспомнил свое детство. Однажды у него мучительно болело ухо, и мать обнимала его. Она поглаживала ему руку.
— Все это пустяки, — говорила она. Он вспомнил, как она это говорила. — Все это пустяки. Господь милостив. Он не позволит, чтобы малыши страдали. Ну-ка, повторяй за мной: «Господь — пастырь мой! Я ни в чем не буду нуждаться...» Она словно давала сыну лекарство. Таким же тоном она приказывала: «Поди принеси масла!»
Генри почувствовал, как теплые пальцы викария снова дотронулись до его руки и стали ее поглаживать.
— Господь — пастырь мой! Я ни в чем не буду нуждаться, — сонно пробормотал Генри. — Он покоит меня на злачных пажитях...
Викарий все поглаживал ему руку, но уже не так ласково. Он заговорил громче, более властно. Казалось, церковь много лет подбиралась к Генри Моргану — и вот, наконец, он в ее власти. В голосе викария слышалось даже какое-то злорадство.
— Раскаялись ли вы в своих грехах, сэр Генри?
— Грехах? Нет, я о них еще не думал. Я должен раскаяться в том, что сделал с Панамой?
Викарий смутился.
— Ну, Панама — это был героический подвиг.
Сам король его одобрил. А кроме того, ведь жители города были паписты.
— Тогда в чем же я грешен? Я могу раскаяться лишь в том, что я помню, а забудь я хоть один единственный грех — и все пропало.
— Вы раскаиваетесь в своих грехах, сэр Генри?
— Нет, — ответил он. — Я их не помню.
— Помолимся, — услышал он снова голос викария.
Генри сделал отчаянную попытку заговорить и почти выкрикнул.
— Нет!
— Вы же молились прежде.
— Да, я молился прежде — так хотела моя мать.
— Вы хотите умереть без покаяния, сэр Генри? Вы не боитесь смерти?
— Я слишком устал, и мне дела нет до рассуждений о покаянии. И я не боюсь смерти.
Викарий сказал еще что-то, и хотя теплая рука его не оставляла руку Генри, голос его, казалось, доносится откуда-то из неимоверной дали.
— Он не отвечает, — произнес викарий. — Я скорблю о его душе.
В комнату вернулся лекарь.
— Он без сознания, — возвестил гулкий голос. — Думаю, что ему нужно снова пустить кровь.
Генри почувствовал, как скальпель вонзился ему в руку.
Низкий сладостный гул заполнил его сознание, глубокий органный гул, который, казалось, возникал у него в мозгу, отзывался в каждой клетке его тела и постепенно затопил весь мир. Он с удивлением обнаружил, что комната исчезла, а он лежит в огромной мрачной пещере. Потом он увидел, что пещера стала исчезать, а к нему приближается кто-то неясный и расплывчатый. Генри стал напряженно вглядываться. Да ведь это Элизабет подходит к нему — хрупкая Элизабет, златокудрая, с юным и мудрым лицом. На ней был венок из васильков, и в блестящих глазах странное недоумение.
— Я — Элизабет, — сказала она. — Ты так и не простился со мной, когда уходил из дома.
— Да. Я побоялся. Но я стоял в темноте у тебя под окном, и я свистнул.
— Правда? — Она радостно улыбнулась ему. — Как я этому рада. А чего же ты испугался меня, ведь я всего только девочка. Глупый.
— Не знаю, — ответил он. — Но я убежал.
— А ты правда приходил ночью ко мне под окно?
— Не знаю. Может быть, это мне только показалось.
И вдруг Элизабет исчезла. Вместо нее он увидел тлеющие угли, они медленно угасали.
С сухим треском взвился последний сноп искр. На мгновение Генри Морган услышал глубокий органный гул, потом наступила кромешная тьма.
Сокращенный перевод с английского Н. Явно и Н. Лобачева
Рисунки Г. Филипповского
