Страница пятая
Плавни, страна камышовая
Гирло — так называют казаки дельту: здесь Дунай встречается с морем. Горло то есть. Тщетно стали бы вы искать черту, которая разделяет желтые воды реки и аквамариновые морские просторы. Дельта — место встречи — необъятна. Подул бриз, и дунайская вода стала соленой; утих ветер, и снова Дунай отгоняет море.
Все в дельте плывуче и неопределенно. Острова передвигаются, возникают и исчезают, кочуют протоки, и лоцманы, выросшие в плавнях, не говорят капитанам: «Глубина такая-то...» Они говорят: «Сегодня глубина такая-то...», потому что там, где вчера проходил корабль, сегодня может, как горб, вырасти мель.
Дунай выносит в море сотни тысяч тонн ила, он строит острова-бастионы, чтобы тут же разрушить созданное. У него свой, какой-то чрезвычайно сложный тактический план, не поддающийся прочтению даже гидротехникам.
Но для первого и неискушенного взгляда дельта незыблема и монотонна, как пустыня. Зеленая пустыня. Плавни — к югу и северу, востоку и западу. Плоское царство шевелящегося, живущего своей, особой жизнью камыша.
Две-три ивы с кронами-шарами воспринимаются как оазис. Где деревья, там твердь. Можно ступить без опаски.
Вечерами камыши начинают звенеть комарьем. К звону можно привыкнуть, к укусам — никогда. Комар здесь крупный хищник, один из рыбаков сказал так: «мессершмитты».
На берегу Прорвы — неширокого канала, одного из многочисленных ходов, по которым Дунай сообщается с морем, — вырос поселочек. Официальное название — рыбпункт. Скучное, конечно, название, но те, кто выстроил дома и поселился в них, еще не успели придумать более поэтичное имя. Десяток домов — больших и малых, причал, склад, и над всем этим — башня, откуда подают сигналы проходящим судам. Башня высоченная — с шестиэтажный дом. Под башней торчат железные прутья строящейся причальной стенки. Как башня стоит на болоте, не тонет, не падает, только диву даешься.
Мы приехали на рыбпункт Прорва вечером. Поселок был пуст.
Все население — свободное от вахт и дежурств — ушло в кино.
В сарайчике стрекотал киноаппарат. Комары подпевали и рвались в темное, теплое нутро помещения.
...Сидим в большом, просторном доме. Комната общежитейская, железные койки, суконные одеяла, пепельница из консервной банки. В общем кочевой быт строителей.
Пащенко спрашивает:
— Как из кино пришли, посуху?
— Посуху.
— Так вот, суши здесь раньше не было. Не было то есть земли. Болото. Вам бы у деда Лазаря спросить. Старожил здешний...
...В пятьдесят шестом в этих плавнях, граничащих с морем, появились два бота. Инженер Пащенко, лоцман Спиридон да несколько рабочих-строителей — вот и весь экипаж. Пащенко предстояло высадиться в плавнях и выбрать место для строительства поселка и канала.
Нужно было найти постоянный, надежный ход в море для рыболовецких судов из Вилкова. Да и вообще обживать дельту — ведь район богатый, только начать бы.
Боты блуждали по лабиринту проток. Долго искал гидротехник трассу будущего канала. У инженеров, задумавших проложить постоянный водный путь от Вилкова к морю, была верная задумка. Обычно человек воевал с Дунаем: он прорывал канал или протоку, а река ее заносила илом. Человек углублял, а Дунай снова поднимал дно. Это была вековая, привычная борьба.
Решили: надо позвать Дунай в союзники. Присмотреться к нему. Боты подошли к протоке, которую местные жители называли Прорвой. На крохотном, зыбком кусочке суши, едва различимая среди тростника, стояла камышовая хибара. В ней отшельничал дед Лазарь, смуглый, кряжистый старовер, возраста неопределенного — то ли семьдесят, то ли девяносто. Один из тех потомственных вилковчан, которые, помолившись покровителю мореплавателей Николаю-угоднику, в любую погодку ходили по Дунаю и по морю, промышляли.
Дед Лазарь да бабка Параська — вот и все население камышовой страны.
— Ну как, жить тут можно, дед Лазарь?
— А я разве не живу?
— Ну, значит, и нам можно.
Высадились поблизости от хибары. Натянули над койками марлевые сетки. Стали ставить камышовую избу и изучать протоку.
Почему Прорва? Объяснение простое: ручей здесь был — взял и прорвал протоку. Стало быть, в этом месте Дунай не забивает выход в море пробкой из ила и песка, а, напротив, расширяет себе путь. Повсюду заносы, а здесь быстрое течение разрушает преграды.
После длительных исследований, расчетов стали расширять протоку, превращать ее в канал.
Работали, стоя в воде. День, когда поставили хорошую избу, отмечался, как праздник. Ранним утром Пащенко проснулся от плеска воды. Сапоги плавали между кроватями, словно каюки. Штормовой ветер дул с моря. Вода в Дунае поднималась. К счастью, ветер скоро стих. Потом еще не раз случались наводнения: те, что осваивали плавни, научились предугадывать их.
Пришел земснаряд, помог намыть остров. Били сваи в жижу, стараясь нащупать твердую основу.
Прочистили ложе Прорвы, и стал канал большой, оживленной дорогой. Вилково приблизилось к морю сотни на две километров. И плавни ожили, пустыня стала заселяться. А маленький поселок превратился как бы в столицу, даже обзавелся небоскребом — сигнальной башней...
Ночь опускается над гирлом. Гудок теплохода разносится далеко над зеленой равниной. На вышке вспыхивают огни: «добро, проход разрешен».
— Недавно приглашали на румынскую сторону, — говорит Пащенко. — У них свой опыт — на Сулинском канале. Там очень сильны заносы, мешают судам. Послали туда наш мощный землесос «Четвертая пятилетка» — подсоблять. Мы ведь сообща осваиваем плавни, помогаем друг другу. И у них немало людей, которые обживают гирло.
Шумит море, шелестит тростник. Когда-нибудь сюда придут машины на воздушных подушках, для которых что по воде, что посуху — всюду дорога. На тонких сваях — треногах — встанут невиданные дома из дюраля и стекла. Комбайны будут сеять и убирать тростник. Доберутся, надо думать, и до комара.
...К востоку лежит необъятная наша земля. Память рисует недавно увиденные картины. Придунайские изумрудные виноградники, розовые плантации Одессщины, голубые лиманы, цветущие степи Украины, белая кипень гречихи, леса Подмосковья... И мы вспоминаем еще одну встречу, случившуюся в тысяче километров отсюда, в иных краях.
Страница шестая
Спасское
«Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — родине поклонитесь...»
И. С. Тургенев
Это была мимолетная дорожная встреча. Мы не знаем фамилии этого человека и, может быть, не узнали бы его, если бы встретили месяц спустя где-нибудь на московских улицах...
Глаз водителя быстро привыкает к дорожным щитам и указателям. Даже душещипательный призыв «Шофер, помни, что тебя ждет семья!» после десятикратного повтора уже не так действует на воображение.
Но эта маленькая стрелочка с надписью «Музей-усадьба И. С. Тургенева» — словно красный огонь светофора.
Поворот руля — и вы прямо с шумной магистрали попадаете в иной мир. Тихая, узкая дорога, словно тропа среди ржи. Местность холмиста, и просторы открываются широкие и светлые, какие могут быть только в средней полосе. После хвойных лесов Подмосковья, знаменитых тульских засек, полных зеленой прохлады и тени, вдруг ощущаешь, что именно здесь начинается расставание с лесом. Чуть дальше к югу — степь.
И конечно, есть еще одна причина лирического очарования тургеневского края — сам Тургенев. Мы уже не можем не смотреть на эти места и живущих здесь людей как бы сквозь призму тургеневской поэзии.
В Спасское приехали поздно вечером. За оградой парка затихли старые липы. В ветвях сонно копошились и покрикивали грачи.
Парк был таким густым и тенистым, что луна не могла пробиться сквозь листву. Чуть светлели песчаные аллеи, матово поблескивала крыша «флигеля изгнанника», в котором писатель провел печальные и необыкновенно плодотворные годы ссылки. Честное слово, никто бы из нас не удивился, встретив на аллее Лаврецкого, Рудина или Лизу; сейчас эти люди, созданные писательским воображением, казались реально существующими, живыми, навечно поселившимися среди вековых, притихших лип.
Аллея падала вниз, воздух становился прохладнее — запахло сыростью; где-то перед нами, скрытый зарослями, дышал пруд. На поляне, открытой белому и холодному лунному свету, среди резных, четких теней сидел человек.
Нам не хотелось беспокоить его своим неожиданным ночным появлением, но он первым окликнул нас.
— Здорово, а?
Этот возглас и был началом длинного разговора.
— Хотите, покажу вам сад? Вы правильно сделали, его надо смотреть ночью, когда пусто.
Он не был ни сторожем, ни экскурсоводом, высокий человек в фуражке, козырек которой скрывал тенью лицо.
Аллея вывела нас к пруду. От воды тянулись легкие полосы тумана, длинные жесткие листья ивняка казались металлическими в свете луны.
— Пруд Савиной, так его называют... «Песнь торжествующей любви» — помните, это одно из последних произведений Ивана Сергеевича, оно написано для Савиной.
Мы прошли к рудинской беседке. Луна поднялась уже высоко, весь парк посветлел, и еще резче, угольно-черными стали тени. Дощатый, грубый стол, две скамейки — вот здесь-то и был написан «Рудин».
— Вас, наверное, интересует, что за чудак такой здесь коротает в одиночестве... Я тоже гость, как и вы... Смешно: катил на юг, к Черному, заехал сюда на денек посмотреть, и вот остался, третью неделю здесь. Поселились поблизости, в деревне, всей семьей, поставили «Победу» на прикол и живем.
— А реки, реки какие! Иста, Вытебеть, Ресета, Ловать, Снежедь — это как из песни. Сначала, знаете, глядел на все здешнее словно из литературы, сквозь Тургенева, а потом вдруг понял — ведь это природа, это люди, они-то и родили, вылепили писателя, они всему первопричина. Как же это произошло, что за чудо такое? Стал бродить, присматриваться. Вот здесь неподалеку Бежин луг, подальше — Малиновая вода, а там еще — деревня Колотовка, где Яшка-Турок пел на состязании певцов. Это, кстати, Тургенев с одного рабочего-мастерового писал Турка, и до сих пор там Пасынковы живут — потомки, значит.
Мы проговорили до рассвета, когда соловьиный хор ударил с такой силой, что все ночные трели показались репетицией вполголоса. Стали видны капли росы на траве, одуряюще пахла медовая кашка. На побледневшем небе выступил огромный темный дуб: Тургенев, высадивший дерево на поляне, знал его совсем еще «детенышем», и теперь, притронувшись к узловатым тяжелым ветвям, можно было как бы осязать время.
На асфальте мы снова вступили в царство скорости. Теплый и плотный воздух, отлетая от проходящих мимо машин, бил в лицо. Шелест покрышек, рычание моторов — нельзя было не подчиниться бешеному дорожному ритму...
Страница седьмая
Мы из Вилкова
Там ходит белуга над зыбким дном, Осетра не слышен ход...
Э. Багрицкий
Ветер гнал по каналу седую зыбь. Вдали едва-едва багровела полоска зари. Поселок на Прорве уже проснулся. Рыбаки готовились выйти в море. В перламутровой дымке ритмично мигал глазок маяка.
Мы едем на утреннюю подрезку — так называют здешние рыбаки проверку ставников. Утром и вечером — каждый день — бригады выходят в море, где стоят на пути рыбьих косяков огромные ставные неводы.
У причала покачивается на волнах флотилия. Фелюга — «флагманский корабль» с моторчиком — взяла на буксир могуну и два маленьких каюка. Бригада готова к «бою». Трое рыбаков во главе с бригадиром — на флагмане. Четверо — на могуне и каюках. Дубленые лица, умытые дождями и ветрами, растертые сетями ладони. Вилковские потомственные рыбаки...
И вспоминается утро, тоже подернутое перламутровой дымкой, за сотни километров отсюда — в курортной Ялте. У пирса — серый рефрижератор «Ангара». Толпа любопытных собралась на пирсе, и один из моряков — щеголеватый парень в черной мичманке — охотно отвечает на вопросы.
— Все мы из Вилкова, — говорит моряк. — У нас тут судов двадцать пять.
Собравшиеся явно озадачены. Никто из них и не слышал о Вилкове. Видно, немаленький город — целую флотилию прислал.
— Только что пришли из Керченского пролива с хамсы. Сейчас ставрида пошла, надо поставить сети с лампами. Будем курсировать между Ялтой и Балаклавой.
— А что за город Вилково?
Моряк улыбается.
— Да, небольшое местечко.
Но у нас все рыбаки.
Это профессия дунайского города. Даже если вы встретите в Вилкове человека совсем не морской профессии — учителя или, скажем, парикмахера, можете быть уверены — в рыбацком деле он смыслит.
Вы узнаете от него, что весной вилковские сейнеры идут в Азовское море на тюльку, потом — к анатолийским берегам, откуда крупная ставрида идет метать икру. А в июне держат путь на Одессу — здесь в это время проходит скумбрия из Средиземного моря. И всегда он, человек не морской профессии, сможет заменить рыбака. Это в крови у вилковчан — передается от поколения к поколению.
На тихом лоцманском катере «Галс», совершающем рейсы Вилково — Прорва, капитаном оказался бывалый морской волк — двадцатисемилетний парень, который пережил и двенадцатибалльные штормы и полугодовые плавания вдали от родных берегов...
— Запускай! — командует бригадир.
Приземистый, с могучей шеей, в брезентовых тяжелых доспехах, он похож на хоккеиста. И дерматиновые нарукавники, которые он только что надел, — словно повязка капитана команды. Натягивается веревочный трос — и небольшая флотилия медленно отходит от причала. Ветер сегодня сильный, и мотор работает глухо, прерывисто — волна забивает выхлоп.
— Не ветер важен, а волнение. Не всякий ветер волну гонит, — говорит Левон Дмитриев, сутуловатый, небольшого роста, в синей кепке. — Вот какой случай недавно был. Возвращался румынский рыбак с уловом. Легкий ветерок, ничто, казалось, беды не предвещало. А вдруг такая волна поднялась, что понесло его в открытое море. С нашего рыбпункта специальный катер выходил. Спасли рыбака. А шторм не дает ему вернуться. Не пропадать же рыбе? Приняли у него рыбу на нашем заводе, а когда шторм утих, выдали ему свежей, чтоб вернулся без потерь.
— Небось товарищи его удивились: из шторма и с уловом!..
..Тростник становится все ниже, уходит в воду. Сквозь тарахтение мотора слышится шум моря Ветер свежее и порывистее, рвет кепку.
На фелюге, кроме четырех рыбаков, — две девушки. Фима и Валя. Совсем молоденькие — лет двадцати, — но рыбаки обращаются к ним с уважением. «Наука» — так называют они девчат.
«Дом науки» на Прорве. Пока это всего-навсего маленькая избушка, вроде той, где дед Лазарь с бабкой Параськой живут, но эта избушка не простая — наблюдательный пост Вилковской экспериментальной базы Института гидробиологии. Таких НП много раскинулось на дунайских плавнях. Сотрудники базы изучают биологию дунайской сельди, белуги, дунайского сома. Недавно ихтиологи искусственным путем вывели мальков осетра — впервые на Дунае.
Профессии девушек звучат достаточно внушительно и, пожалуй, с долей экзотики — «научные наблюдатели за рыбой».
Флотилия подходит к месту, где кончается стенка канала, намытая землесосом. До этого в деревянные скулы фелюги били резкие, но невысокие волны. Здесь налетает первая крутая волна, поднимает фелюгу и роняет. Сзади мотаются на тросе лодки. Рыбаки вцепились руками в борта, держатся.
— Море?
— Нет, еще не море. Вон, видите, навстречу буксир плывет, — показывает бригадир, потом прищуривается: — Так и есть, «Тузла». Тащит баржи с рудой из Николаева в Измаил. Так вот, баржи на море, а буксир уже в Прорве...
Из воды в клубах тумана выступили желтые шесты. Ставные неводы. Чайки носятся над ними, садятся на шесты, на переплетение тросов и веревок. Несколько больших темных птиц пролетели над фелюгой. Рыбаки замахали фуражками, отгоняя их. То были черные бакланы.
Чайка — друг рыбака. Если вы увидите с берега белое облако чаек, низко летящее над водой, значит рыба идет, большой косяк. Чайки дают знать. Другое дело — черный баклан. Он гоняет рыбу, отпугивает ее, так и норовит нырнуть и залезть в торбу. Рыбакам с ним много мороки.
Мы подошли с подветренной стороны и пришвартовались к одному из шестов.
— Теперь обождать надо, — говорит Левон Дмитриев. — Рыба на восходе любит идти.
Ждем первых лучей солнца. Шумит море, поблескивают, лоснятся волны. Может быть, сейчас в глубине, невидимый для нас, движется косяк со стороны моря, рыба ударяется в «крылья» и идет на глубину, а там на ее пути торба — большой плетеный мешок.
Огромное красное солнце взошло над морем. Фелюга, подставив борт волне, плавно поднимается и опускается. Могуну подтянули к борту флагмана с подветренной стороны, и трое рыбаков (и мы тоже) прыгнули в нее. Приблизились к хаотическому на первый взгляд переплетению тросов. В тихую погоду лодка легко проскальзывает под ними к центру невода, к торбе. Но сейчас... море и ветер злятся, норовят отнести лодку от невода.
Трос оказывается где-то над головой, того и гляди зацепит.
— Берегись!
Улучив минуту, рыбаки в брезентовых рукавицах хватают трос и втягивают лодку. Все глубже и глубже — мимо шестов и проводов. Лица багровеют, хриплым становится дыхание. «Взяли!», «Еще возьмись!»
Наконец подходим к торбе, начинаем вытаскивать сеть. Метр за метром. И уже по какому-то особому дрожанию сети, по ее «живой», трепетной тяжести чувствуешь: там рыба, она бьется, стремится вырваться из ловушки. Даже бывалые рыбаки, привыкшие ко всему, не скрывают волнения. Труд будничный, движения мышц автоматические, но извечный азарт охотника — он присущ рыбакам всегда и везде.
Первый двухпудовый осетр бьется в сети. Его ловко выбирают, бросают на дно. Рыбаки отодвигаются, опасаясь ударов могучего хвоста. Еще один осетр и потом десятки, сотни жирных глосов, бычков... Все это бьется, шевелится — вмиг борта покрываются слоем чешуи. Чешуя на лицах, руках, одежде. Серебристая сельдь переливается радужной голубизной, играет перламутром кефаль, тяжело ползают большие ленивые крабы. Какое богатство красок и оттенков! А через минуту исчезла радуга — все словно пеплом подернулось.
— Фима! 21 — поверхность, 114 — дно, температура воды — 22,2!
Валя осталась на флагмане и сообщает подруге свои измерения. А та заносит их в дневник, в который записала уже породы рыб, попавших в торбу. — Вот и наука с уловом, — говорит бригадир.
...Возвращаемся. Ветер стих, мотор стучит ритмично, без «придыханий». Солнце светит нам вслед и освещает широкое водное пространство. Входим в дельту. Кругом плавни, плавни. Плоская зеленая равнина, куда ни бросишь взгляд — человеку, привыкшему к земле холмистой, неровной, не на чем задержать внимание — все однотонно, придавлено к земле и воде. Тростник, тростник, сотни километров шелестящего тростника, словно зеленая пустыня.
Зеленое богатство плавней. Если рыба первая, главная профессия Вилкова, тростник — вторая. Вместе они определяют облик дунайских плавней. Раньше из тростника дома строили, печи им топили, теперь тростник — промышленное сырье. Много тростниковой «каши» потребуется котлам будущего целлюлозного комбината в Измаиле. Спрос на тростник увеличился. Совсем недавно гидробиологическая станция, где работают Фима и Валя, была единственным научным учреждением Вилкова. Теперь там создана агробиологическая тростниковая станция. Ученые изучают пути повышения урожайности зеленого сырья, ведут борьбу с сорняками, заботятся о том, чтобы было меньше потерь при механизированной уборке.
Скоро вилковский тростник получит всесоюзную известность. Ведь Измаильский комбинат будет очень крупным предприятием.
...А рыбаки возвращаются домой. Придут, разделают рыбу, сдадут на лабаз, сварят уху. Короткий отдых, починка сетей — и снова «подрезка». День за днем. В любую погоду.
Страница восьмая
«Близ кагульских вод»
Дорога идет степью.
Но вот за сплетенными когтистыми ветвями акаций — яркое сияние воды, изумруд с золотистыми переливами. Виноградник, и, видимо, молодой. Близко село.
Это одно из болгарских сел, которые встречаются на Одессщине, близ Дуная. Саманные дома, выбеленные, ослепительные. Голубые заборы, голубые подоконники, и повсюду — орнамент, затейливая, цветастая роспись, выполненная талантливыми художниками-самородками.
У каждого дома — словно свой герб: охряный лев, вытянувший забавную кисточку хвоста, гроздь винограда, тюльпаны, цветы кувшинок. Все стилизованное, самобытное, яркое.
Хозяин дома, возле которого затормозил «Москвич», как раз выкатывает из ворот мотоцикл. Видно, приезжал с поля на обед... Он высок, черноволос, красив, как и большинство его земляков.
Завязывается минутный разговор. Хозяин — он, оказывается, тракторист — приглашает зайти.
История наших придунайских болгарских поселений насчитывает более полутора столетий. В начале XIX века сотни тысяч болгар покидали свою страну, спасаясь от разорения и смерти. Турки, обозленные восстанием вольных гайдуков, начали страшную резню. Болгария пылала.
Рассказывают, что на одной из дорог главнокомандующий русской армии Кутузов повстречал обоз с беженцами. Нищие, голодные люди шли куда глаза глядят.
— Идите на левый берег Дуная, — сказал Кутузов. — Русская армия не даст вас в обиду. Живите в России.
Целые околии переселились в последующие годы за Дунай.
Русские войска заслонили их. Переселенцы смогли заняться мирным трудом, не опасаясь нового нашествия.
Так Россия стала для многих тысяч болгар второй родиной. Они связали свою судьбу с новыми местами, полюбили их и сроднились с ними. В 1877 — 1878 годах многие жители болгарских колоний, вступив в народное ополчение, сражались вместе с русскими за освобождение Болгарии.
Такова одна из страничек в многовековой истории дружбы двух братских народов.
...Машина взбирается на пригорок, и мы видим озеро, большое, густо-синее под светло-синим небом.
Мы еще утром знакомились с картой. Подъезжаем к Болграду. В путеводителе сказано: «живописный город расположен на берегу озера Ялпух».
Где-то здесь, под Болградом, Пушкин повстречал цыганский табор и кочевал вместе с ним. Он ехал из прославленного Кагула и решил, как свидетельствует тот же путеводитель, «ознакомиться с жизнью обездоленных цыган».
Сейчас городской сад носит имя А. С. Пушкина. Сад как бы скатывается с холма к Ялпуху. Да и добрая половина городских улиц, словно реки, сбегает с вершины прямо в озеро.
Нам, как приезжим, сразу же посоветовали сходить в музей. Болград гордится своим музеем, основанным на общественных началах местными краеведами. Рассказывают, все жители районного центра и окрестных сел в течение нескольких дней несли семейные реликвии — старинные сабли, ружья, с которыми сражались прадеды и прапрадеды против грабителей-турок, первые книги, отпечатанные в прошлом веке в местной типографии, коллекции монет... Можно сказать, что болградский городской музей — слияние сотен фамильных музеев.
Поэт Христо Ботев, легендарный народный герой, житель Болграда, организовал в этих местах отряд в двести гайдуков, отчаянных ребят, и переправился за Дунай, чтобы помочь восставшему народу. «Христо Ботев в Болграде» — целый раздел в музее.
Стенд, посвященный Льву Желязкову, уроженцу Болграда, комиссару партизанского отряда, который погиб в 44-м. Останки героя лежат в братской могиле в Софии.
Много любопытного рассказывают стенды музея о сегодняшнем дне. Город поддерживает самые тесные дружественные отношения с Болгарией. Обмен делегациями, личные, родственные визиты — болградец, вернувшись из поездки в дружественную страну, родину предков, считает долгом передать музею подарок.
Как и все маленькие городки, лишенные предместий, Болград неожиданно обрывается: городская улица выводит нас в холмистую степь. Озеро Ялпух становится все уже и уже, превращается в небольшую речушку — однофамилицу.
...Вечер. Воздух удивительно прозрачен и чист. Ни разу еще во время нашего путешествия не приходилось видеть такого вымытого, такого ощутимого в своей прозрачности, какого-то звучащего воздуха. Ветровики разрезают его, он звенит, и невольно приходит на память гоголевское: «гремит и становится ветром разорванный в куски воздух...»
Репортаж ведут наши специальные корреспонденты — Ю. Савенков, В. Смирнов, рисунки В. Чернецова
