Старик, сидя на корточках у арыка, тешет колышки. Обтесал, пошел по берегу, почти без усилий воткнул колышки во влажную землю. И опять сидит, рубит и строгает, словно в бирюльки играет. А колышки непременно выпустят белые корни и зеленые побеги, станут тополевой аллеей.
Много их тут, этих аллеек. Стоят тополя на тонких стволиках Кроны, как метелки великанских трав, мотаются на ветру. Промчится буран, осядет пыль, а клейкие листики тополей останутся зелеными, чистыми, ни одна пылинка к ним не пристанет. Это весной. А летом они и без ветра пыльные.
Еще на моей памяти была здесь пустыня. Ветер таскал по глиняной глади такыров песчаные холмы. Да и сейчас, только поднимись на вал магистрального канала, увидишь по обе стороны за полями, садами, домами знакомые пески. И кажется, что они сами собой раздвинулись, освободили место для жизни. И сколько всего уместилось на этой зеленой полоске вдоль канала! Сколько судеб, сколько деревьев и цветов, сколько домов и машин, сколько птичьих гнезд!
Был я тут лет пятнадцать назад. Останься этот край пустыней, я нашел бы и колодец, где мы воду брали, и место, где стояли наши палатки, и следы от наших костров. Нашел бы по компасу, по выбитой в глине извилистой верблюжьей тропе, по узеньким следам арб и широким колеям грузовиков — ни один человеческий след не миновал бы этого колодца. Нашел бы я его, послушал бы, как пески шелестят, вспомнил бы молодость...
Вечереет. У комьев свежей пахоты розоватый и сиреневый оттенок. Пахнет дымком. Из глиняных печей — тандыров, похожих на наклоненные кратеры, вырывается пламя — по всему оазису пекут лепешки. А вот низенький дувал — садовая ограда. Мне этот дувал по колено. Аккуратно слеплен. Снизу рядком торчат камышинки. Это прокладка, чтобы вместе с подпочвенными водами не поднималась соль, не разъедала бы дувал.
Малейшая нерасчетливость с водой, которую сами же сюда привели, — и возмездие не заставит себя ждать: начнут сохнуть плодовые деревья, обрушатся глинобитные домики, соль, как жгучий иней, проступит на полях.
Перешагиваю через дувал, подхожу к бетонному кольцу в глубине сада, заглядываю внутрь. Вода еще довольно далеко. Значит, следят за нею. Колодец незаметный. На случай, когда перекроют и начнут чистить арыки. Их тут много, таких колодцев.
И вдруг я чувствую, как бьется мое сердце. А не тот ли это колодец? Забывший свое имя и славу колодец моей юности? Правда, теперь он бетонирован, вода в нем видна, а не таится в черноте на двадцатиметровой глубине, и рядом со мной деревья, а не серые колючие кустики у подножья бархана.
...Пепел костра, оставленного последним караваном, был еще теплым, когда мы привели машину через пески к этому колодцу.
К счастью, караванщики забыли или выбросили треснувшее деревянное колесико с желобом по ободку — блок. Один из нас придерживал блок, чтоб веревка не соскочила, другой, перекинув конец веревки через плечо, делал двадцать пять шагов в сторону, и вот из черной дыры в земле показывалось ведро.
Вода была прекрасной, пока не нагрелась на солнце. Вода была прямо-таки великолепной, пока она обжигала рот. Но чай становился горьким, отвратительным пойлом, как только кипяток немного остывал.
Ночью пришел еще один караван. Была поздняя осень, и караванам можно было отдыхать ночью. На рассвете караван отправлялся в путь.
Верблюжата совали морды в корытце, а потом по-птичьи закидывали головы, напрягали длинные шеи и, должно быть, наслаждались, чувствуя, как по горлу холодными комками, булькая, движется вода. Взрослые верблюды уже напились. Старший караванщик коротким возгласом пригласил их сесть рядом с тюками. Сели верблюды, вытянули шеи, подняли морды и торжественно застыли. Караванщик на какой-то миг задумался, будто хотел произнести перед ними речь о трудностях предстоящего пути.
Верблюды ждали, как на заседании. Но караванщик молча вошел в их толпу и начал ловкими движениями взваливать тюки на горбы. Короткий возглас — и верблюды поднимаются, вбирают колени, тюки плывут вверх. Еще миг, и толпа превращается в вереницу, исчезающую за ближними барханами, там, где вьется выбитая веками узенькая тропа...
Это видение пронеслось передо мной, и мне захотелось отведать воды из колодца. Крутанул я ворот, услышал, как гремит цепь, поставил ведро на край бетонного круга, приник к воде. Я живо помнил прежний вкус, и нынешняя вода колодца показалась мне слишком пресной, почти дождевой. Лишь отойдя от него, вдыхая медовый запах цветущей джиды, дымок тандыров и теплую дорожную пыль, я почувствовал во рту слабо ощутимую горечь, знакомый привкус моей кочевой юности.
Валентин Берестов
