Читатели нашего журнала хорошо знакомы с писателем-путешественником В. Сафоновым. В последние годы на страницах «Вокруг света» печатались его очерки о Голландии, о Праге, о Каире. В этом номере мы публикуем очерки о Мамае, Варне и Стамбуле из новой книги В. Сафонова «Укрощение Великого Хапи». Книга выходит в издательстве «Молодая гвардия».
Золотая коса Мамаи
Десятый час утра, а кажется, прожит большой день, Такова особенность путешествий. Восход солнца. Смена оттенков моря — исполинской палитры красок. Прогулки, поиски места, откуда больше, жаднее можно впитать глазами, слухом, всеми порами тела то, что происходит в обступившем тебя мире. Беседы, начатые и оборванные, вдруг вскипающие споры чуть не на космические темы. Чайка, летящая так близко — рукой достать — и на таких неподвижно-распластанных крыльях, что похожа скорее на подвешенное чучело.
И ожидание...
И вот Констанца. Мамая.
От порта крутой подъем. Посреди площади, у статуи Овидия, вдруг отчетливо соображаешь, что это ведь Томы, место ссылки римского поэта, то наводившее на него ужас варварское гиперборейское поселение, где птицы чуть не замерзали на лету и вино продавали ледяными кругами.
Статуя Овидия смотрит на дома площади, ресторан, кафе, по-южному прихотливое — как строили и у нас в начале века — здание гостиницы; во двориках — олеандры.
Земля возвращает Томы. Ведутся раскопки. Откопаны фундаменты зданий, укрепления и караульная, городская площадь, скульптуры, гигантские пифосы, зернохранилища, сосуды для вина. И замечательная «мозаика»: так назвали громадный — 700 квадратных метров — зал с полом превосходной мозаичной работы, главный зал торговой фирмы.
Город—позади, он отсюда кажется приподнятым на мысу. Дорога спустилась — направо озеро или лиман с камышом у берега, вдали за озером невысокая зеленая отлогость.
А налево море.
Мамая — коса между ним и озером-лиманом.
Нам, приученным к горному, причудливо-расчлененному пейзажу кавказского и крымского Причерноморья, непривычна эта плоскостность, эта земля на уровне воды.
«Мама!» слышится в слове «Мамая». И легенда подхватывает инстинктивную этимологию, она рассказывает о матери и дочери, о нашествии жестоких завоевателей, которые схватили и увезли мать, и об отчаянии девушки, которая кинулась за матерью в море. Там, где она бежала, разостлалась песчаная коса.
Горе и кровь были в прошлом народов юго-востока Европы, века чужеземного ига — их не забудешь. И не в какой-нибудь глуби времен — давно ли турецкие паши распоряжались на Балканах?
Но вот чудесная быль: не осталось никаких следов этого близкого прошлого, едва заметны и следы совсем недавней, боярской Румынии.
Мамая — создание сегодняшнего дня страны. Из 30 отелей — 27 новых; королевская вилла теряется среди них.
Наши южные курорты круглогодичные. Этот сезонный. Очевидно, приближается Овидиево время, когда «птицы мерзли на лету» (впрочем, пальто надевать излишне),— Мамая пуста, мы осматриваем как бы макет ее.
Все, что слышал о ней, справедливо.
Верхушки многоэтажных отелей ритмически членят безоблачное небо. «Сирена», «Нептун», «Ялта», «Виктория», «Овидий», «Парла»... Архитектура подчеркнута переливчатой гармонией неярких красок, словно не нанесенных кистью, а входящих в природу материала. Она легка, необычна, без малейшей отяжеляющей черты; каждое здание, все этажи кажутся распахнутыми настежь.
Солнце? Нет преград ранним лучам, чистейшему ультрафиолету; нет доступа испепеляющему жару.
Воздух? Им залиты лоджии, комнаты, лестницы, переходы — все насквозь.
Вода? Нехватка ее невозможна и в месяцы «пик». Она прямо подведена к каждому человеко-месту. Ванны, душевые.
Плитняк дороги пересекают причудливо кинутые, серповидные, извилистые, блестящие полоски, набранные мозаикой из кусочков полированного гранита.
Я не берусь описать кинотеатр. Я не видел нигде ничего подобного. Вертикальные сине-лиловые зернистые плоскости приводят на память стоячие гигантские камни-дольмены, изображенные в учебниках истории. Но тотчас отбрасываешь параллель — нет, при чем тут сооружения древних друидов? Скорее это из фантастического романа. Исполинские самоцветы. Между ними — лабиринт зигзагообразных проходов.
Пусты бары, кафе, в сезон, как нам рассказывают, открытые до утра.
Сразу от дороги, которая со своими блистающими мозаичными серпами сама — как художественное произведение, стелется широкий пляж. Плоский, с ровным, мелким, беловатым песком.
Мне захотелось зачерпнуть воды. Она была все той же черноморской, горько-соленой. Волна плеснула, невнятно что-то пробормотав. Чайки-мартыны стайкой белели у кромки. Вдали, стоя на камне, терпеливо и неподвижно держал удочку рыболов.
Сотворение продолжается
По мглисто розовой воде, бездонной от отраженного в ней неба, корабль вплывал в подкову варненского порта.
Я был здесь семь лет назад. На всем прибрежье шел тогда «второй день творения»: котлованы, фундаменты, валы нарытой земли; за городом устраивались Золотые пески. Среди массивов зданий отыскиваю знакомую опору для зрения — университет. Город преобразился. Я не узнаю Варны.
Прочерчиваясь на далеком, широко и жидко подрумяненном небе, выгибают клювы и шеи краны, как будто смонтированные с деревьями; тонкие стрелки кранов чернеют над голыми ветвями; и тут осень...
Сверху на горе засветился огонь. Тонкое острие его пронизало пока еще светлое солнечное пространство. Вот и второй. Вспыхнули далекие окна. С расточительно-праздничной щедростью иллюминированный город подымался по хмурой горе. Мимо нас потянулась длинная белая рука мола. Там темно от людей. Корабль выбирал место среди других, больших и малых. Последнее медленное движение, поворот — огни погасли мгновенно. Точно от одного дуновения, потухли костры, охватившие дубовые кроны. Солнце скрылось за ворсистой от деревьев складкой земли, но отблеск его лучей реял в чистом, звонком воздухе, Я взглянул с верхней палубы вниз, на сумеречную воду — угасшая иллюминация отраженного, перевернутого города вся, нетронутая, горела в ее мглистой глубине!
Есть мгновения, вовсе не обязательно связанные с особенными событиями или происшествиями, которые надолго, может быть навсегда, врезаются в память.
Несколько лет назад под Можайском, выйдя из соснового леса, я увидел в маленьком озерце этот ударивший в глаза подводный огонь — полыхающие стекла отраженного дома — а наверху, «наяву» они были немы и тусклы. Я не видел такого раньше.
Не видел и после.
И вот Варна вернула вдесятеро.
Я не раз замечал: мелькнувшее некогда и бесследно, казалось, канувшее вдруг возвращается во время дальнего пути. Поистине «бог дорог и перекрестков» берет на себя заботу с лихвой отдавать поглощенное временем.
На отмели справа при выходе из порта курится дымок — варится рыбачья уха. На ближайших улицах котлованы строящихся зданий — продолжается сотворение города.
И внезапно — пестрый блеск центра, улица запружена плотной вечерней толпой, магазины, «сладкарницы» (а их, опять по-южному, множество) распахнуты настежь.
Семь лет назад приморским парком я вышел к валам и насыпям. Сейчас на новых улицах, в новых домах разноцветные окна растворены, колеблются решетчатые тени вырезных филодендронов.
Свет пробился сквозь металлические конструкции спортивного здания у моря. Видны бассейны, водные дорожки.
— Через два-три года опять не узнаете города!
А молчаливые аллеи, холмы и спуски, срезы косогоров с жилистыми плетями кустов — рай и раздолье мальчишкам из этих вот новых домов. Какие неведомые страны грезятся тут их неутомимому, отважному, одинаковому во всем мире племени, какие приключения, тайны, открытия? Разведка, призывный свист, бег, победное торжество самых быстрых, самых ловких под плеск и ропот их соседа и друга — моря!
На семи холмах
Рассвет на Босфоре сер, с холодным порывистым ветром. Пустынны прославленные нескончаемые пляжи. Уже снуют каботажные пароходики, перевозчики-челночки с низеньким носом и кормой и белой «горкой» посередине. Семь лет назад я видел недвижно врытую, словно вколоченную в босфорские волны махину английского авианосца. Сейчас рейд чист; мы попали в интервал между двумя «дружественно»-настойчивыми визитами американского флота — миллион тонн брони, пушек, радаров, торпед и ракет только намеревались порадовать «младшего партнера».
Абсолютно доверяешь современному кораблю. Поэтому надолго запоминаются морские катастрофы. Разноязычная пресса оповещала о столкновении в Босфоре; в молчании смотрим на почерневший, обгорелый остов... Поврежденное двухэтажное здание на берегу: корабль, потеряв управление, ударил его; какой гороскоп предрек бы жильцам, что однажды к ним домой на сушу постучится корабельный нос!
От бродячих собак, в прошлом веке заполонявших Стамбул, остались разве вот эти несколько собачек и кошек у причала, чинно дожидающихся конца швартовки. Они весьма разумно рассчитывают на доброе сердце путешественников и не ошибаются.
Выходишь на площадь за морским вокзалом. Она не эффектна. Дряхлые стены. О визитной карточке города не заботились.
И сразу — в гору, затем спуск, полоса черно-синей, как пролитые чернила, воды, мосты, облепленные, забитые пешеходами, разносчиками, продавцами, машинами, опять подъем — ведь холмов семь. На их высоте далеко от моря роскошная Аллея независимости, бульвар Ататюрка.
Утро. Люди спешат на работу. На мгновение останавливается такси, выходящий кидает монетку — такси взято коллективно, остальные поехали дальше, к своим присутственным местам.
Трое отлично одетых разговаривают покуривая. Подкатывает великолепная, американской марки машина. Один из троих смотрит на часы и цедит несколько резких слов шоферу. Тот опоздал. Время делового человека дорого. Что такое? Шофер возражает, оправдывается? Два крикливых голоса оглашают улицу. Затем деловой человек вкатывает шоферу оплеуху. Двое других беседуют между собой. Все утихло. Шофер вник в свои ошибки. Деловой человек открывает дверцу заднего сиденья...
Голубоватой махиной высится отель Хилтон, чуть выгнутый, с шапочкой-надстройкой в центре крыши, видимый за десятки километров и сам видящий все — и город, и Босфор, и Ускюдар на азиатской стороне. К нему ведет своя улица; перед ним чистое пространство. В нижнем этаже византийский и турецкий стиль — экзотика и дань месту. Продажа раритетов. Зимние сады. Бассейны и площадки для гольфа. Бесшумная, многочисленная, вышколенная прислуга предупреждает желания постояльцев. Особый мир, как бы парящий над окружающими: разве это не стоит нескольких десятков долларов в сутки за номер в отеле Хилтон?
А в Афинах я снова видел здание-махину, голубоватое, чуть выгнутое, с шапочкой-нашлепкой на крыше. Ну как же не узнать его? Отель Хилтон! Кто же такой вездесущий Хилтон, воздвигший по одному, своему, образцу отели во множестве столиц? Стар, молод? Угрюмый сидень или веселый, любознательный попрыгунчик? Да и двуног ли он, как мы, грешные, или кибернетический мозг венчает туловище из пластиков и легких сплавов?..
Какой шум и гвалт, какая толчея и перебранка в узких проулках, какие лавочки, муши-тартальщики с ношами на голове, лошади, ослы и машины, такси, множество такси, жаждущих клиентов! Пробки машин! Застывшие автомобильные очереди.
Нетерпеливо выстроились в затылок стамбульские такси. Седоки посильно помогают водителям взять верх в состязании голосовых связок.
Поехали наконец! Что там такое? Выкатывают громадный ковер, раскатывают по мостовой — мы катим по ковру. Королевские почести?! Да нет, мы просто колесами выбиваем ковер. Даровые выбивальщики!
Разве расслышишь в этой суете возгласы с минарета, призывы к намазу?
Кстати, и празднуется не классическая мусульманская пятница, а общеевропейское воскресенье.
— В Турции нет неверующих! — объявляет наш гид, вполне современная молодая женщина. Только что очень толково, с эрудицией подлинного искусствоведа она показывала Айя-Софию и Голубую мечеть. Но вот прочесть надписи на восьми округлых, высоко прибитых щитах она не может. Имена бога? Изречения из корана?
— Молодое поколение, — говорит она, — больше не читает по-арабски.
Голубая мечеть пуста. Вернее, в ней только такие же любопытствующие, как мы. Туристы. Она прекрасна. Отблески с голубого фаянса ложатся на стены. Кажется, в украшениях нигде не повторяются мотивы. Сосчитано, что их 20 тысяч: нужна была сверхчеловеческая фантазия. Свет льется в просторные окна — светло и празднично. Великолепны витражи.
Ярче, богаче всех Голубая мечеть. Почему же в соседнем храме Софии просто теряешь дар речи? Почему важнее даже не слушать объяснения, а смотреть, смотреть, нет, больше, чем смотреть: за наружной желтоватой стеной просто очутиться в коленчатой громаде пустого, бедного, будто грубо вырубленного коридора, где высоко над людьми своей жизнью живут голуби и гулкое эхо, а затем — ощутить себя в исполинском, необычайном проеме...
Есть здания, их мало, считанное число, «здания тысячелетий», и среди них Айя-София. Не умея повторить, их долго считали «чудесами света».
При Константине построили первую Софию. Полвека спустя пожар уничтожил ее. По велению Феодосия восстановили. И снова она горит — во время великого восстания «Ника». В крови тридцати пяти тысяч уничтоженных, зарезанных прямо на ипподроме Юстиниан утопил революцию плебса. И два архитектора, Анфимий из Тралл и Исидор Милетский, за пять лет, с 532 года по 537 (невероятный по краткости срок), воздвигли третью Софию.
Еще вынесла она пожары, землетрясения. С детства помню в тесно заставленной комнате деда старинную, выцветшую, наивную и страшную, с падающими со стен окровавленными людьми картину «Падение Константинополя». И рассказ о том, как въехал на коне в Софию и навсегда оставил кровавый отпечаток руки Завоеватель.
...Бронзовый дельфин и трезубец сохранились от первой константиновской Софии.
Сейчас здесь музей: так распорядился Ататюрк в конце жизни.
Расчищаются византийские мозаики. Сумрак и волны света, парящий купол кажется небом над тем грандиозным, могучим, ощутимо-единым, что сейчас окружило тебя, сделало своей частицей и чему ты не находишь названия. Беспредельный зал? Площадь под крышей? Стены, грани здания как бы отходят, растворяются в полумраке за рядами колонн; ниши, полукупола раздвигают простор — и все это подчинено одному: светоносному парению купола.
Когда-то здесь был розоватый и сизый мрамор. Его сравнивали с «цветущими лугами». Жилки напоминали о морской волне.
А сейчас — голизна. И странны, жутковаты изображения прикрывшихся шестью крыльями серафимов — удлиненные комки перьев на угловых «парусах», которыми купол нисходит к пространству под ним...
...На этом мысу была некогда сердцевина Византии — обелиск с начерченными знаками птиц, насекомых, глаз, выбитыми овалами, — знаков не понимал никто. Обелиск вывез Феодосии из еще более древнего, чуждого египетского мира.
Остатки дворца Юстиниана темно-буры, ничем не поражают.
Во рвах византийских крепостных стен — огороды, кочаны капусты под нежарким солнцем.
А за Золотым Рогом, в новом городе — султанский дворец Долма-Бахча, где мрамор и яшма, ковры и балдахины, столик, подаренный Наполеоном с эмалевой миниатюрой — император в окружении женщин, автограф русского великого князя и простой цементированный пол. В Долма-Бахче все часы остановлены на пяти минутах десятого: время, когда здесь 10 ноября 1938 года остановилось сердце Кемаля Ататюрка.
...Сколько деревянных домов, ветхого камня, дряхлого кирпича в паутинной путанице переулков! Искрошенные стены карабкаются по семи холмам. Истлевая, сами уходят в древность... Кусты гнездятся на них космами висячих садов.
Родиться у их подножья. Детство в кишении толпы, выкриках, маслянистых запахах, перестуках кузнецов и чеканщиков. Повезет — и сам заработаешь монетку; потом встанешь подле горна, лотка с зеленью или пахучей рыбой. Вскинешь на плечи тюк, корзину, ящик, на ходу жуя лепешку. И, не унывая, пронзительнее всех потребуешь дороги у встречных, у мулов и осликов, у верениц порожних такси. Как-нибудь сбежишь к Долма-Бахче и оттуда, где под ногами то вспухает, то опадает зелено-синий Босфор, увидишь город, вползающий на холмы, высокий город, белизну, сияние куполов, многоцветный ковер, накинутый на высокие горбы земли, прошитый строчками стоглазых громад в самой вершине.
В. Сафонов
