Фото автора
Продолжение. Начало в № 1.
Правый край ледника и выше и опасней. Отвесно над ним стоит желтая стена горы, разрушенная ветрами и водой. Оттуда падают обломки скал и тянут за собой целую каменную реку. Здесь больше трещин, морена ниже — нет-нет да и просвечивает лед.
По этому краю когда-то проходил шестидесятилетний Готфрид Мерибахер. Может быть, вот здесь он сидел, деля последнюю солонину между своими спутниками.
У горы течет ручей. Ложе у ручья тоже ледяное.
На самом краю ледника снова наталкиваемся на препятствие. Ручей прячется в ледяной туннель. Нам надо обходить его, снова забираясь на ледник. Но обходить поздно. Уже вечереет, не успеем засветло вернуться в лагерь.
Боря Ржевский подходит к туннелю — с черных стен, как из душа, сыплется мелкий дождик. Карниз над туннелем тонкий, ненадежный. Боря поглубже натягивает шляпу и бежит по туннелю первым, сильно втянув голову в плечи. Мы бежим следом. Ледяной дождь окатывает с головы до ног, впивается в кожу за воротником.
В лагере нас ждут невеселые вести. Вертолет в верховьях ледника сесть не смог. На высоте в пять тысяч метров он пролетел только на большой скорости, ни на секунду не зависая. Осадкомер пришлось сбросить в снег с лёта. Туда и обратно машина пролетела за пятьдесят с лишним минут. Делаем в уме простой расчет: значит, нам к верховьям ледника придется идти около семидесяти километров, столько же назад. Идти пешком, нагрузившись продуктами на трехдневный путь.
Мы уже видели, что представляет собой ледник, правда, в его окончании — более легкой и менее опасной части. А выше будет, как в сказке: чем дальше, тем страшней.
Николай Васильевич отдает последние распоряжения Боре. Его отряд останется в нижнем лагере и после окончания работ уйдет в Куйлю. Вверх пойдут семеро — Николай Васильевич, Юра Баранов, Володя Зябкин, Юра Акименко. Сережа Айрапетьянц, Володя Царенко и я. Пойдем завтра рано утром. Сейчас надо подогнать снаряжение и обувь. И не брать ничего лишнего. На заоблачной высоте даже иголка станет грузом.
Мы невольно смотрим в сторону ледника. В сизой темноте угадывается какая-то снежная вершина — соседка двух великих пиков. Там крутит метель и снегопад. Здесь же тепло, уютно горит костерок, тенями бродят по травянистой лужайке разнузданные лошади. Юра Баранов, вернувшийся из Куйлю днем, подкидывает в руках горные ботинки.
— Сколько весят?
— Килограммов пять.
— Пожалуй, не меньше, — соглашается он и скребет ногтем по острым стальным зубьям.
День гаснет. Долго еще играет на пике Нансена багрянец ушедшего солнца. Темнеет небо, посеребренное звездами.
О тропе, которая играла в прятки
Должно быть, тропы есть всюду. Даже там, где никогда не было человека. Может быть, их сделал зверь или сама земля как-то потеснилась, раздвинула камни, потом ветер пригладил, пробежал ручей и высох — осталась дорожка.
Тропа чуть светлей окружающей морены. Она вяжет петли, то скатывается в обрыв, то идет краем ледового цирка, то взбирается по осыпи. Но Николай Васильевич упорно не хочет идти напрямик. Не хочет даже там, где ясно заметен несуразный крюк. К тропе у него какое-то опасливое уважение. Что ж, может, он и прав. Он-то таких троп прошел куда больше нас...
Но мы ворчим. Мы идем третий день и устали. Мы несем килограммов по тридцать пять груза, волочим по камням жесткие и тяжелые ботинки. Губы стянуло от жажды и сухости воздуха, и солнце печет сильней, чем в самой жаркой пустыне. До кожи на лице страшно дотрагиваться. Ощущение такое, словно она вздулась пузырем и вот-вот лопнет.
Идем третий день. Думаем о трех вещах: чтобы дорога была ровной, чтобы скорее бежало время и подольше тянулись минуты привалов. Привалы... Лучше бы их и не было: опустишься на камень, распрямишь онемевшие плечи, пошевелишь отекшими пальцами, а Николай Васильевич уже торопит:
— Пора, ребята. Нельзя засиживаться, тело расслабится.
В эти моменты мы готовы возмутиться. Но чувство справедливости к этому удивительно выносливому человеку берет верх. Мы взваливаем на плечи рюкзаки и идем, потупившись, друг за другом, мечтая о том, чтобы день быстрей проходил, и ровнее была дорога, и привал наступал поскорей.
В первый день мы шли налегке. Филипп Матвеевич Лизин ухитрился погрузить на двух лошадей почти все наши рюкзаки. Из горы зеленых тюков высовывались только пегие головы да хвосты.
Мы шли впереди и расчищали тропу. Забивали камнями трещины во льду и ставили туры — как бы не заблудиться на обратной дороге, — на осыпи подтаскивали камни потяжелей, закрепляли их, чтобы не сорвались они вниз, не увлекли за собой лошадей.
Лошади осторожно переставляли ноги и останавливались, поджидая.
А тропа играла с нами в прятки. Может быть, это была и та самая тропа, по которой проходил еще Мерцбахер. Ходили по ней и альпинисты на покорение пика Победы и Хан-Тенгри. Но ледник двигался, тропа разрушалась. (Если бы ее показать на карте, то вышла бы пунктирная линия, состоящая из точек и тире, как телеграфная азбука.) И нам пришлось ее «латать». А Николай Васильевич тем временем убегал вперед, отыскивая обрывок старой дороги.
Лошади останавливались все чаще, а к обеду вовсе отказались повиноваться. У огромного цирка, на дне которого стояла черная вода, мы сгрузили рюкзаки. Посмотрели назад — конечная морена совсем рядом. Впереди ледник круто уходил вверх, и над ним в далекой сизой дымке белела вершина, к которой мы должны прийти. Простились с Филиппом Матвеевичем. Он будет ждать нас в нижнем лагере.
— А может, попробуем провести лошадей?
— Нет. Дойдем как-нибудь...
Горные духи и их повелители
Вчера мы ночевали на морене у горы, заросшей колючим верблюжатником. Из этих кустиков мы устроили костер, и нам удалось сварить бульон и чай.
Сегодня не встречаем ни одного кустика, ни одной травинки. Высота около четырех тысяч метров. На такой ничего уже не растет. Каменная морена, как черная река, вьется между чистым льдом. Лед ослепительно белый, даже темные очки не спасают, режет глаза. Когда в глазах начинают прыгать красные зайчики, мы опускаем головы и смотрим прямо под ноги, смотрим на камни — одинаково серые, голые, потрескавшиеся от старости, на кеды и ботинки, которые начинают расползаться и приобретать нелепую форму. Мы молчим, только дышим тяжело да время от времени вытираем со лба липкий пот.
Тяжелеет рюкзак, мы вяло поднимаем ноги. Камни, через которые в другое время легко бы можно перепрыгнуть, здесь пугают нас, мы стараемся обойти их или перебраться на четвереньках.
А Николай Васильевич идет впереди, напевает. Как будто он не устал и рюкзак у него легче. Хитрит. Старается подбодрить нас. Поет какой-то старый романс Вертинского.
В другое время эти песенки обычно забавляли нас. Мы активно начинали спорить, а сейчас думаем:
«Да провались пропадом и попики и катафалки, быстрей бы кончалась дорога...»
Где-то как гром прокатывается обвал. Смотрим на горы, они безмолвны. Смотрим на небо — густосинее, как бездонное море. Мир недвижим. Он застыл на века. А обвал? Может, это галлюцинации от усталости? Может быть, наш слух сам рождает эти странные, глуховатые и тяжелые шумы?
В очень давние времена наши предки верили в горных духов. Киргизы одну из крупнейших вершин Тянь-Шаня неспроста назвали «Хан-Тенгри», что в переводе означает «Повелитель духов». Беспощадны и злы эти духи к тем, кто приходит в их царство. Надо полагать, и сейчас они негодуют — пока невидимые, но уже окружающие нас.
Солнце вдруг скрывается. Мы торопливо вытаскиваем из рюкзаков фуфайки и шапки. Холодает буквально в одно мгновение. Огромный белый вал движется на нас. Посвистывает ветер. По обожженному лицу больно бьет сухой и крепкий снег.
Еще через минуту мы уже ничего не различаем вокруг. Все скрыто в сероватой снежной мгле. Мы идем внутри крошечного вакуума. Сквозь косые строчки метели различаем только сгорбленную спину товарища. Идти совсем плохо. Ноги скользят на камнях, очки забивает снег.
И вдруг что-то происходит в нас. Мы крепче держим рюкзаки, упорнее перебираемся через завалы, смелей перепрыгиваем через зияющие чернотой трещины. И веревка которой мы связаны, натягивается туже. Каждый из идущих ускоряет шаг.
Люди живут в давней вражде со злыми силами дикой природы — с морозами, с жарой, с вьюгами. Возможно, природа человека и прибавила нам сил и упорства, чтобы выстоять. Попробуйте одолейте людей, горные духи!
Ужин и четыре километра неведомого
Сегодня ужинать у нас нечем. Мы брали продукты в обрез, только на дорогу. Остальное летчики сбросили с вертолета в том месте, где мы предполагаем устроить верхний лагерь. До него мы рассчитывали дойти за трое суток. Но не успели. Препятствий оказалось гораздо больше, чем предполагал даже осторожный в выводах Николай Васильевич.
Мы идем уже по сплошному леднику. Морены остались внизу. Ледник походит на застывшую шугу, что бывает осенью на крупных реках. Только торосы здесь во много раз круче и опасней. Иногда мы попадаем в завалы, откуда, кажется, выбраться невозможно.
Итак, заканчиваются третьи сутки нашей дороги. Уже недалеко останец скалы, по которой ориентировались пилоты вертолета, когда сбрасывали продукты. Почти рядом голубеют пик Победы и ледник Звездочка, что скатывается с вершины и вливается в Иныльчек. Но до темноты мы все равно не сможем преодолеть эти три-четыре километра.
— Останавливаемся здесь, — решает Николай Васильевич.
Устраиваемся, вместо ужина занимаемся воспоминаниями.
Сережа Айрапетьянц говорит:
— Хорошо бы сейчас сосисок. Порезать — и с горчицей, с перчиком...
— Или пельменей, поджаренных в масле. И легонького вина. Водки не надо, от высоты голова разболится, — подхватывает Николай Васильевич.
Но Юра Баранов, наш завхоз, более практичный человек:
— Сахару бы сейчас и хлеба.
Желудочный сок выделяется рекой.
И тут Николай Васильевич вдруг принимает решение:
— Кто пойдет за продуктами? Володя?
— Иду, — отвечает Зябкин.
— И я, — поднимается Сережа Айрапетьянц.
Третьим вызываюсь я. Быстро освобождаем один из рюкзаков, берем реп — шнур.
— А мы пока устроим лагерь, — говорит Николай Васильевич. —
Только осторожней, ради бога! — Кажется, он уже жалеет о том, что так опрометчиво вызвал добровольцев: ведь неизвестно, найдем ли мы продукты в темноте, как доберемся обратно. Неизвестен в конце концов и тот первый шаг, который сейчас мы сделаем.
Торопливо спускаемся мы по ледяной круче и перебираемся через ручей, шумящий в полынье. Карабкаемся наверх, идем по ледяному мосту шириной сантиметров в двадцать. Справа и слева огромные трещины. Вниз смотреть нельзя — может закружиться голова, дрогнут руки от страха. Смотрим только вперед. Лишь бы он нигде не обрывался, наш мост, — развернуться назад нельзя.
— И какие-то люди в смешном катафалке... — запевает вдруг Володя Зябкин.
Он ползет вперед на четвереньках и триконями проверяет крепость карниза. Мне хочется сказать ему что-нибудь теплое и значительное в благодарность за эту такую своевременную шутку. Но я, разумеется, молчу.
Небольшое плато запорошено снегом. Выскакиваем — откуда и силы взялись, бежим чуть ли не бегом. И вдруг моя нога проваливается в трещину. Сосульки со звоном летят вниз. Хорошо, что успел зацепиться. Трудно все время помнить, что леднику тысяча лет и дно его покоится на глубине семьсот метров.
Теперь идем медленнее, прощупывая ногами каждый шаг.
А день стремительно скатывается в ночь. Сгущаются сумерки, сереет лед, и только вершины отсвечивают багровым огнем. Замечаю — руки трясутся, дышу открытым ртом и сердце колотится отчаянно — вот-вот выпрыгнет. Володя садится прямо на снег.
— Закурим.
Курить нельзя. Мы находимся на высоте около пяти тысяч метров. Летчики, например, уже на такой высоте надевают кислородные маски. Но все же мы скручиваем одну папироску и молча курим. У самых ног течет ручей. Он проделал себе желобок и где-то недалеко проваливается вниз, шумит, как Ниагарский водопад. Даже здесь, в верховьях, Иныльчек не сплошная масса льда. Он порист, как губка. Сотни пещер, гротов, трещин, воронок наделала в нем вода, а вьюги сверху прикрыли их предательским снегом.
— С рюкзаками, пожалуй, не дошли бы до скалы, — говорит Володя, рассматривая крутой темно-коричневый останец, примыкающий к вершине.
Я думаю о своих спутниках.
Володе Зябкину двадцать шесть лет. Сероглазый, светлорусый, с курчавой бородкой клином. Володя москвич, с Беговой. В Москве провел детство, закончил школу. Потом поступил в гидрометеорологический техникум. Сейчас работает старшим техником в снегомерно-гидрологической партии и учится заочно в институте.
До экспедиции он провел несколько лет на высокогорной станции. И то, что на станции мало людей, и жить одиноко, и рядом опасность, сделало его не угрюмым, а, наоборот, общительным и веселым человеком.
Сережа Айрапетьянц заканчивает Ленинградский университет. Он готовит дипломную работу по ледникам Тянь-Шаня. Мальчишкой Сережа пережил блокаду, тогда же лишился речи. Потом снова научился говорить, но даже сейчас, когда волнуется, говорит заикаясь. Перед экспедицией Сережа получил известие о том, что у него родилась дочь. И, наверное, сейчас ему очень хочется быть дома.
Однако нужно идти дальше. Теперь мы растянулись цепочкой. Ощупываем каблуками крепость льда.
Справа чернеет скала. В стороне остался пик Победы. А впереди, за широким плато, километрах в семи от нас, высится беловатый от инея скальный склон вершины Хан-Тенгри. Слева тянется горная гряда, отделившая Северный Иныльчек от нашего — Южного.
Наконец Володя замечает темнеющие вдали точки. Забыв об осторожности, бежим к этим точкам.
Горные духи, вероятно, оставили нас в покое: решили посмотреть, что мы собираемся делать в самом центре их царства.
Тюки и части от осадкомера разбросаны, как после взрыва. Консервные банки впаялись в лед. Дроза по полешку рассыпались чуть ли не на километр. Летчики ведь сбрасывали груз на большой скорости.
Находим палатку — в нее мы упаковывали хлеб, картошку, лук и концентраты. Палатка развернута, но хлеб сохранился. Берем две смерзшиеся булки, несколько банок консервов. В темноте мы не заметили беды, которую обнаружим завтра днем.
Глубокой ночью добираемся до своих. Ребята уже беспокоятся и жгут факелы, указывая нам дорогу.
Земля при лунном свете
Я отхожу от костра в темноту и опускаюсь на холодный камень.
Прошел еще один день. Ноги потеряли чувствительность. Потрескались губы. Сквозь бинты на руках просачивается кровь. Голова тяжелая, шапка давит виски. А сердце то сожмется, то отпустит. Должно быть, так чувствуют себя очень старые люди.
Ребята сидят у костра, держат горячие кружки в замерзших ладонях. Я подтягиваю ботинок к себе на колени и начинаю расшнуровывать его. Днем снег таял, и в ботинках хлюпала вода. Сейчас они застыли, Отдираю от кожи носки.
— У тебя есть теплые носки? — спрашивает Сережа Айрапетьянц.
— Не надо...
Сережа поднимается с камня, подает шерстяные носки.
— Они, правда, с осадками...
(Откуда-то сыплет снег, хотя небо звездное, чистое.)
Стряхиваю снег с носков, надеваю, прячусь под тент. Одна палатка у нас есть, но на семерых в ней не хватает места. Другую не успели поставить, Николай Васильевич, Володя Зябкин и я ночуем под тентом.
По брезенту шуршит снег. Шерстяные фуфайки, телогрейка, шапка — на мне. Прижимаемся друг к другу все теснее.
Костер гаснет. Ребята засыпают, ворочаются во сне — холодновато все-таки.
Над вершинами поднимается голубая прозрачная луна. Сейчас мы к ней ближе всех. Здесь, в горах, она крупная. Четко просматриваются лиловые пятна материков, застывшие моря, горы.
Нет, постой! Горы — это, наверное, Гималаи или Тянь-Шань. А там Африка. Дальше, у самого края диска, — океан. Может, Индийский или Атлантический.
А мы — на Луне, и Земля — над нами, в небе, полном горячих звезд. И наши белые вершины — это пейзаж Луны, где днем от жары дымятся горы, а ночью свирепеют морозы.
Губы трогает улыбка. Чудак человек! Мало ли что примерещится, когда ты спишь под открытым небом и знаешь, что вокруг, кроме нас семерых, километров на двести нет ни одного живого человека!
Камни постукивают, да изредка, будто кто бьет колотушкой, прокатывается треск — подает «голос» ледник. К шороху камней я уже привык. И все же меня не покидает ощущение, будто кто-то бродит рядом. Скорее всего барс. Сегодня Володя Зябкин недалеко от лагеря видел свежие следы.
Луна перемещается в небе, катится по самым вершинам. Перемещаются и черные тени скал. А там, где освещено, блещет снег. Он, как дымчатое покрывало, тихо колеблется под вздохами ветра и вспыхивает ярче и ослепительней. Нет, все-таки мы на Луне.
Пожалуйста, не смейтесь! Наверное, так же будут чувствовать себя космонавты, которые скоро полетят осваивать безмолвную лунную планету.
Я сегодня дежурный
Слышу, кто-то стучит по камням, ходит. Треск дерева — строгает ножом лучины для растопки. Все-таки наступило утро и встал дежурный. Сегодня это Володя Царенко.
Володя высок ростом, чуть сутуловат, добродушен. Как и я, он в горах новичок. После педагогического училища работал в школе, учится заочно на географическом факультете, недавно пришел к Максимову. Эта экспедиция — его крещение.
Дежурным я уже был и знаю, что это такое. Вот он вылез из обледеневшего спального мешка, потуже затянул сбившиеся бинты на руках, лязгая зубами от холода, стал натягивать ботинки. В ботинках-колодах бредет дежурный к очагу. А ты лежишь в тепле и встанешь к горящему костру.
Потрескивает огонь. Володя уходит к ручью, долбит наледь и кружкой набирает воду. Потом чистит картошку для супа. Клубни заиндевели, стучат по дну кастрюли.
На сегодня будет суп: вода, картошка и две банки тушенки. Когда дежурил я, то в суп решил добавить сухарей и мороженого луку. Ржаные сухари сделали суп кислым.
Ребята есть не стали. Сережа Айрапетьянц прожевал комочек и горько проронил:
— Ледниковый кулеш.
— Сюда бы еще свечку покрошить. — Это был уже приговор.
Ребята выплеснули суп из кастрюли и принялись за чай.
Сегодня мне бы надо дежурить вторично, но Юра Баранов назначил Володю...
Рассеивается утренний сумрак.
Я вылезаю из мешка и, прыгая по скользким от инея камням, разогреваю на огне ботинки.
— Что рано? — спрашивает Володя.
— Не спится.
Володя улыбаться не может. Губы у него потрескались. С носа облезает кожа. Он похудел за последние дни.
— Что ж ты к Максимову пошел, оставался бы в школе — спокойней! — говорю Володе.
— Да ведь не везде хорошо, где покой, — отвечает он.
После экспедиции Володя поедет на высокогорную станцию. Там он пробудет целый год среди гор и безлюдья.
Розовеет Хан-Тенгри. Золотится кромка хребта. Уже видно солнце. Внизу, скрытые тенью, плывут облака. Там, в долине, они первые по утрам освещаются лучами. А здесь солнце придет сначала к нам, а потом уже согреет облака.
Сегодня мы пойдем к Хан-Тенгри устанавливать первый осадкомер. Второй осадкомер нам нужно установить в районе пика Победы. Вот с ним-то придется повозиться. Все детали покалечились при ударе об лед, погнулись даже стальные стойки.
Николай Васильевич торопится. На этот раз его торопливость понятна нам. Если задержимся хоть на день — нам не хватит продуктов. Когда продукты сбрасывали с вертолета, все концентраты, упакованные в бумажные пакеты, рассыпались по полю. И их склевали высокогорные галки... Этого мы и не рассмотрели тогда — в потемках...
Окончание следует
Е. Федоровский, наш спец. корр.
