«Сегодня мы вновь обращаемся к молодежи и комсомолу. Товарищи, вы неплохо трудитесь на стройках семилетки, на стройках химической индустрии. Партия считает необходимым, чтобы вы приложили к строительству химической индустрии еще больше усилий, еще больше энергии».
Н. С. Хрущев
Не пожалеем молодых сил, приложим всю энергию и умение для выполнения решений декабрьского Пленума ЦК КПСС, оправдаем высокое доверие партии, заявили участники IV пленума ЦК ВЛКСМ от имени всей советской молодежи.
Кто-то размашисто мелом написал: «Монтажник, ты сталью пропитан, И работа твоя нелегка».
Башня уходила в поднебесье. Сыпал надоедливый дождь. Стена отпотела, и по всей обшивке этой металлической башни протянулись рыжие потеки. Вода смывала написанные мелом слова.
Мне говорили, что к вечеру их начисто смывает, а утром они появляются вновь, написанные все тем же размашистым почерком.
Высоко над стройкой, почти у самых туч, стоял человек. Он запрокинул голову, вытянул вперед свободную руку, и казалось мне, что вот-вот он оттолкнется от балки, которая служила ему единственным кусочком тверди, и полетит... За плечами не то серая куртка, не то два стальных крыла. Замер парень над бездной, бьется о брезент верховой ветер. Птица, да и только!
Надо запрокинуть голову, придержать кепку. И тогда увидишь кирпичный остов башни, стрелу маленького крана, девушку-электросварщицу в негнущихся брезентовых штанах, плывущие в небе бетонные плиты, бледные огоньки автогена, сигнальный флажок, еле различимую паутину тросов, опять балки, опять стрелу крана, и уже там, на границе земного и небесного, последний силуэт — крылья...
И вдруг чей-то истошный голос спугнул «птицу».
— Колька-а! — загремело над металлическими пролетами.
Монтажник застегнул куртку и не спеша пошел по балке. А с того места, где он только что стоял, закружился и стал опускаться вниз комок смятой бумаги.
Пачка из-под сигарет...
Просто покурил человек и снова ушел работать. Но мне в тот момент казалось: были у него за плечами крылья! Были... Бескрылому человеку не подняться так высоко.
У подножия стометровой стрелы, которую инженеры скучновато называли «каркасом вентиляционной трубы», отдыхал верхолаз, невысокий, сухощавый и весь как бы составленный из кусочков прокаленной стали.
Вот такое же лицо было и у этого человека, у Ивана Макуля, бригадира восьмерки монтажников.
Лет тринадцать назад он впервые поднялся на высоту, удивился, увидел, как широка земля, засмотрелся, вздрогнул от неожиданной радости и, подавив в себе страх, сделал первый шаг...
— Если слаб душой — с полпути на землю запросишься, — по-новому и как-то ласково повторил он свои первоначальные ни к кому не обращенные слова. — Пока смонтировали эту стрелку, много разного народа в моей бригаде перебывало. Десять метров вверх — и кто-нибудь на попятную. Еще десять — смотришь, снова двое-трое вниз заторопились. До верха только восемь дошло. А было семнадцать.
Слушая Ивана Макуля, я вдруг подумал, что это и есть, наверное, тот самый неведомый поэт...
Но спросить не успел.
Монтажник поднялся с деревянного обрубка, застегнул пояс — и пошел вверх по стреле.
На другой день выглянуло солнце, и я новыми глазами увидел все то, что скрывалось за словами «Гродненский азотнотуковый завод».
В центре огромной строительной площадки — стрела, по которой ушел от меня вчера Иван Макуль. Она все такая же стремительная и хрупкая на вид. И только красный флажок на ее острие — новость, о которой накануне не знал еще и начальник стройки. Он ведь, конечно, не мог предполагать, что у этих семижильных ребят найдется какая-то там восьмая жила, решившая исход дела...
Солнце раздвинуло границы строящегося завода. Он шумно, тяжело, но как-то празднично наступал на каждого входящего в его ворота. Башни, металлические и бетонные, кирпичные и деревянные, стояли, как сказочные богатыри. А дальше — стены, земляные валы, траншеи, поднятые вверх пики больших и малых кранов, жерла труб и, конечно, дороги. И, конечно, машины...
Один из самосвалов с разгону остановился. Из кабины высунулась кепка, обернулась немного назад, и застенчивый, совсем уж не шоферский голос пообещал:
— Работы рукам нашим хватит сполна...
Я не сразу догадался, что шофер читает стихи. А когда подбежал к машине, там уже толпились рабочие. Мне пришлось протиснуться вперед и подняться на носки, прежде чем удалось прочитать:
Работы рукам нашим хватит сполна...
Застроим Землю — так что же?...
Но сколько я ни искал таинственного поэта — его не было. Люди расходились, покачивая головами.
— Хотел бы я знать, кто этот парень.
— А может, дивчина...
— Збигнев, пора закрывать наряды. Заговорились. Я услышал это имя и сразу вспомнил мартовский день.
На тридцатиметровой высоте работал арматурщик. Работал он там не один, но я засмотрелся почему-то на него... Человек этот вязал арматуру одной левой рукой. Он подхватывал толстенные стержни, подбрасывал их на ладони, пристраивал куда надо, сгибал, выпрямлял, соединял в сплошной каркас, безошибочно ориентируясь в сложном рисунке стальных линий, и все это получалось так ловко...
Я знал биографию веселого арматурщика. Она укладывалась в одно слово: «война».
После моего первого приезда прошло полгода, и грануляционная башня поднялась на шестьдесят метров. На вершине ее несколько дней назад вспыхнул красный флажок. Спустились вниз бетонщики, каменщики, плотники, арматурщики. Спустился со своей бригадой и Збигнев.
И вот теперь он шел по стройке, помахивая пустым правым рукавом, и доказывал, что с нарядами торопиться некуда, что лучше торопиться на работе и что завод они так или иначе сдадут в назначенный срок.
— Збигнев! — на правах старого знакомого окликнул я его. — Чего ж это ты с топором?
Он без всякого удивления, словно вчера мы с ним расстались, протянул мне руку. Остановился, смеется: «Ну, что, мол, тут такого? Надо было — вязал арматуру».
— А вообще-то по профессии я плотник. Бригадирствую по-прежнему. А как же иначе? Не идти же в тридцать два года на пенсию? — Он с вызовом посмотрел на меня и предложил: — Певца хочешь послушать? На стройке сегодня выступать будет. Говорят, раньше во многих кинофильмах снимался. Пошли. Придется всухомятку пообедать. Ничего не поделаешь — песня к нам залетела...
Мы пришли в строящийся цех. На время обеденного перерыва он стал концертным залом. Артист уже вышел на «сцену» — широченную бетонную плиту. Он пел что-то смешное, веселое. А по соседству монтажники грохали кувалдами, тараторил мотор какого-то старенького двигателя, ругался прораб, визжали девчата, а за тонкой стеной гудела вся остальная стройка. И тут — песня. Смешком, смешком, шуткой-прибауткой—и тихо стало. По крайней мере на пятьдесят метров вокруг. Даже кашляли ребята по-особому — спрячутся за спинами соседей и «кхы-кхы». Так, казалось им, вроде бы потише.
Встали рядами комбинезоны, туда-сюда суетятся кофточки, красными маками полыхают каски франтоватых москвичей-монтажников, напирают на артиста кепки и пиджаки, блузы и кирзовые сапоги, и клетка из живых человеческих тел сжимается все теснее. Вот уже и на «балконе» зачернело от комбинезонов: это самые находчивые приспособились на выступах верхнего перекрытия.
Хорошо поет артист. Под тяжелый аккомпанемент кувалды. Под гул одобрительных голосов. И слушают его люди. И затихают, когда он поднимает руку. Ловят слова. А потом — как океанский прибой. Это сотни огрубевших ладоней аплодируют артисту — человеку с седыми висками и походкой отставного солдата.
А кувалда гремит и гремит. Какому-то надоедливому монтажнику не сидится и в обеденный перерыв.
Впереди меня на бетонной балке сидит Збигнев, устремив на артиста горящие, веселые глаза. Человек, который стал одним из первых строителей этой громадной фабрики урожаев. А мог бы и не стать. А мог бы оказаться где-то на обочине дороги. Человек с одним левым крылом...
Почувствовав мой взгляд, он повернул голову и попросил:
— Не надо изучать меня. Лет тридцать, во всяком случае, не меньше, я еще поработаю. Вот тогда... Но за тридцать лет мы успеем тридцать раз встретиться и снова разойтись. На нашу жизнь строек, пожалуй, хватит.
Он не замечал, что повторяет слова неизвестного поэта, вновь появившиеся сегодня на стене металлической башни.
А может, это его слова? А может...
Поднимаясь на вершину грануляционной башни, я повторял, как заклятие, предостерегающие строчки:
Но будьте внимательны на высоте
Хотя бы ради любимых...
Рядом со мной, неслышно ступая, шел неизвестный поэт, весело распевая свои собственные стихи.
Я почти физически чувствовал его постоянную близость, видел его красивое, гордое лицо...
Внутри башни извивались ступени, поднимаясь все выше и выше к небу. Это были самые обычные бетонные ступени, какие встретишь в любом новом доме. И перила такие же — ну, точь-в-точь идешь в гости к соседу, живущему этажа на два выше тебя.
Проходит минута-вторая, а ты все шагаешь, шагаешь, и конца этой бесконечной лестнице не видать... И тогда начинаешь понимать высоту.
Мимо меня, поднимая сухую цементную пыль, протопала незнакомая монтажная бригада — человек десять здоровых, как на подбор, ребят. На широкой лестнице вдруг стало тесно от красно-желтых металлических касок, от брезентовых курток, кирзовых сапог, от названивающих монтажных цепей, от смеха и папиросного дыма... Но лестница сделала поворот — и голоса оказались внизу. Тише, тише. Словно схлынул шумный ручей, пронес-протащил попутные камни—и убежал дальше.
А ступеньки по-прежнему звали вверх. И чем выше, тем тише становилось. И в этой высотной тишине нежный женский голос:
— Ну, будь же внимательней на высоте... Хотя бы ради меня. Ты, когда работаешь, забываешь обо всем. Обещаешь?
В пролете окна стояли двое. Брезентовые костюмы сделали их близнецами, и только по светлой пряди волос, выбившейся из-под берета, можно было догадаться, кто говорил.
Я прошел мимо, унося в душе это извечное человеческое «обещаешь?». Мне подумалось, что с этим монтажником никогда ничего не случится...
И вот она — высота! С потолка башни видна пойма древнего Немана, виден Гродно, выгнувший каменную спину и подчинившийся капризам реки. Видна стройка...
Голубой Неман вдали, голубое небо над головой... Химики говорят: «Синтез воды и воздуха дает азотные удобрения». А инженеры шутят: «Когда Неман и небо сойдутся вместе, на Гродненщине вырастет пшеница ростом с эту башню».
Я не считал, сколько ступенек легло в бетонное тело башни. Но их много осталось внизу!
Первую ступеньку заложили чумазые экскаваторщики. Потом выше поднялись бетонщики... Арматурщики... С ними был и Збигнев, человек, родившийся и выросший на берегах голубого Немана. Были разбитные, веселые монтажники... Может, те, что спустились сейчас вниз? Были каменщики... Были плотники. Были...
Много было их, людей, проложивших дорогу на эту покоренную высоту. И каждый оставлял после себя ступень, по которой его товарищи делали еще один шаг вперед и, шагнув, давали дорогу следующей смене...
Шагни вперед — а за тобой
Пойдут другие, —
прочитал я на стене башни, когда спустился вниз.
Полчаса назад этих стихов не было. Да и стихи ли это?
Я не нашел поэта. Под стихами была символическая подпись: «Ветер». Может быть, в самом деле ветер высекает на стене строящегося завода думы и мечты гродненских комсомольцев?
Ветер, ветер, где ты?
Я не нашел поэта и все-таки узнал его лицо. Это хорошее рабочее лицо...
Аркадий Савеличев
Гродненский азотнотуковый завод
