Осень — великий художник, полная страсти кисть которого чувствуется повсюду. Не только в небе, которое, если вглядеться, завораживает нежными и неуловимо тонкими переходами из негасимой васильковой синевы к серо-туманной стали. И не только в бочагах лесных ручьев и речек, где цветистыми юбками хороводятся отражения вершин и мельтешит колдовской призрачно-неуловимый хоровод светотеней. Но прежде всего в лесу. На откосах оврагов и на утесистых берегах лесных речушек, среди мягкой малахитовой прозелени елей, среди черни стволов и колокольной бронзы крон зарябили красно-морковным накрапом гроздья вызревающей рябины. Огнисто-лимонной листвой осветились колоннады белокорых берез, заалели осинки.
Перекинувшись вниз, огонь осени опалил и землю. Запунцовела листва земляничников, закраснелся иван-чай. На смену «летним» ягодам пришли «осенние». На полянах и под навесью кустов рубиновым набрызгом горит брусника.
В лесу нашествие грибов. Сквозь жухлую желтизну лиственной пороши там и сям проглядывают шляпки ядреных белых грибов, приземистых и ощутимо тяжеловесных, вобравших осенний холодок земли. В сырниках и в сухом перелесье гнездятся товарищества тонконогих подберезовиков. Во мхе и травах семафорят яичной желтизной сборища лисичек. В тенистых ельниках прячутся стайки рыжиков. И, конечно, отовсюду выглядывают радужные шляпки сыроежек. Густо-синие, фиолетовые, пурпурные, розовые, лиловые, зеленые...
Лесной родник
На склоне лесного глухого оврага у самых корней почерневшего пня трепетной жилкой пульсировал маленький родничок. Рои золотистых песчинок без устали хороводились в нем. Они вихрем взмывали со дна бочажка к поверхности, как раз к тому месту, где фонтанирующая струя образовывала крутой, как цирковой купол, бугорок. Чуть замедляя здесь свое движение, песчинки переблескивали гранями и неторопливо выходили из игры. Хрустально чистая вода крошечным водопадом выпрыгивала из чаши и образовывала ручеек, который с побулькиванием устремлялся в густые заросли кустарника.
Я припал к родничку. Льдисто-острая вода до ломоты обжигала холодом зубы, и я долго-долго тянул ее мелкими, почти воробьиными глотками.
Поднимаясь, я оперся на пень. Под моей тяжестью он хрустнул и развалился. Труха и комья земли посыпались в бочажок, а кусок гнилушки перегородил сток. Но ручеек быстро одолел преграду. Он углубил свое русло, а затем и вовсе смыл гнилушку и унес ее на своем хребте вместе с мусором и грязью.
Сидя на сушине, я наблюдал за этим стремительным самоочищением и думал о том, что на нашей земле тьма-тьмущая таких вот внешне неприметных родничков. Ничто — ни зимние холода, ни снежные завалы, ни комья грязи, ни засуха знойного лета — не замутит их прозрачности, не остановит их беспокойного кипения.
Конечно, они слабосильны в одиночку, но, сливаясь вместе, они рождают великие Волги.
И мне почему-то захотелось быть похожим на этот маленький лесной родник. Так же, как и он, черпать силы у родной земли, возвращать ей взятое сторицей, не таясь, нести людям радость животворной влаги и мелодично-звонкой песни.
Ненастье
С запада наползли грузные, рыхлые тучи. Они заволокли все небо, замглили горизонт и, словно зацепившись за еловую щетину холмов, повисли низко над головой.
Зарядили обложные дожди. Шквалистый ветер раскачивал шпили елей, занозами впившиеся в хмурое небо; и мне казалось, что они вжикали по брюху отяжелевших туч и что из этих-то вот прорех и сеялась водяная пороша. Глубинный ропот листвы, сумрачный и немолчный, глухо гудел над моей головой. Органный гуд потревоженного леса и монотонный звук дождевых струй обволакивали душу туманом неуловимо тонкой осенней грусти.
Как только дождь затихал и. чуточку прояснивалось, я, натянув непромокаемый плащ, переходил по чавкающей глубокой колее через трясинистую низинку и углублялся в лес.
Ходить в зарослях надо было осторожно: одно неловкое движение или порыв пробегающего ветра — и с ветвей, еловых лап низвергались вниз и окатывали с головы до ног целые потоки холодной воды.
После дождя сумраком теснились лесные дебри. Бирюзой дымились ельники. Из оврагов и глухоярья тянуло лиственной прелью и тонким смородинно-ландышевым настоем.
Когда же в разрыве многоярусных облаков робко проблескивали лучи солнца, то все преображалось. Ожерельями огнились тогда непросохшие капли на стеблях поздних осенних цветов.
Незаметно для себя я углублялся в лес и бродил там до тех пор, пока шелестящий шепот вновь закипающего дождя не заставлял меня вернуться.
Неделю стояла сырая, промозглая погода, но почти каждый вечер, когда подступали сумерки, затихал однообразный выбубен капели и проглядывало багровое солнце.
Туман
Вечер был теплый, но под утро похолодало, и опустился плотный туман. Волны его пухло и дебело колыхались, наползали друг на друга, смещались, находились в беспрестанном движении. Они затопили лес, реку, поглотили берега, укутали и скрыли все вокруг. Сквозь матовую хмурь сочился слабый солнечный свет.
Одна ватная отара сменяла другую, кисейная плотность чередовалась с легкими просветлениями, а я, потихоньку подгребая веслами, дрейфовал вниз по течению. Проплыл мимо какой-то деревушки. Ее не было видно, но прямо над головой — казалось, протяни руку и достанешь — слышалось гоготанье гусиного стада, самозабвенное кудахтанье хохлаток, скрип колодезного ворота. В разрывах тумана я видел, как мимо проплывают тускло серебрящиеся стволы берез.
Бестеневое освещение до неузнаваемости изменило предметы. Их очертания стушевались, все виделось плоским и неестественно увеличенным. Даже появлявшиеся время от времени топляки казались огромными, как морды крокодилов.
Солнце пригрело землю, молочный сумрак начал нехотя рассеиваться. На пригорках треноги лучей прошили, наконец, плотные клочья, добрались до земли и зайчиками запятнали влажную землю. Но еще долго над речными излуками, над овражьем да в ельнике сизой акварелью туманились белесые облака.
Иней
В ночь пал первый мороз. Он заследил инеем береговые откосы и кочковатые болотные низинки.
Все было белым-бело, как зимой. Ветки и листья деревьев закурчавились кружевами. Отяжелевшие султаны трав зябко склонились к земле. Иней изыскрил последние осенние цветы, и они в льдисто-хрупкой осыпке выглядели опечаленными и простуженными.
Встало солнце. Оно вырезало причудливые узоры на лесных полянах и опушках.
Заметно растеплилось. Но еще очень долго — почти до полудня — в затененье крутолобых взгорбков торчали сивые бороденки ночного мороза, да в недоступных для солнца закоулках сумрачного ельника мерцало серебром шитье паутины.
Листопад
Страдует поздняя осень. Хрупкая тишина предзимья разлита в лесу. Вкрадчиво, в одном тоне, лепечет желтая проредь крон. Всюду трудно уловимое, но постоянно ощущаемое движение — это падает засохший лист.
Косой надломленно планирующий полет опадающей листвы вносит смутное беспокойство в жизнь леса. Притихли птицы. Паучьи сети пусты: ни мух, ни комаров. Только резные листья подрагивают в пряже паутины.
Первый зазимок открывает осенний бал. Чуть растеплится, и лист лавиной срывается вниз. Все новые и новые листья слетают с берез и осин, гнездятся на развилках стволов, присаживаются на лесную молодь, и елочки, обвешанные гирляндами пестрого листа, выглядят по-новогоднему празднично и нарядно. Сердцелистые лодочки, легонько подталкиваемые ветром, целыми флотилиями плавают в бочагах лесных ручьев, почти сплошь закрывают зеркала стариц и озер. Палый лист кучами сугробит лес.
Осенние голоса
Первое время ухо ничего не улавливает в осеннем лесу, кроме невнятного нашепта редеющих крон и щирка опадающего листа. Не слышно захлебистого звонкоголосья, словно вымерли все пернатые обитатели. Но стоит вслушаться, и в полусонном шорохе засыпающей природы явственно различаешь голоса пернатых солистов. Правда, они не так вдохновенны, как весной, но и в них есть своя прелесть.
Постоянно возле меня попискивают синицы. Они то качаются на взлетающих метелках болотных трав, то вдруг вспархивают на деревья, и тогда среди плетенья ветвей, ряби листвы заметить их трудно.
Точечным пунктиром дятел пятнит тишину: «Тюк... тюк... тюк... тюк...» Птица деловито ползает вниз-вверх на засохшей вершине толстенной березы.
В хвойных чащобах тончайшим, словно комариным, писком насвистывает ядовито-золотистая с чуть уловимой прозеленью хохлатая пичужка — королек. Королек — самая маленькая птичка в наших лесах. Дрозд в сравнении с ним выглядит гигантом.
В зарослях пересыпью пересвистываются рябчики, а на рябинах базарный галдеж перемежается сытым квохтом — там пируют стаи дроздов. Среди ветвей нет-нет да промелькнет небесно-голубым пером хохлатая пересмешница сойка или покажется белая манишка чопорной сороки, которая при виде человека разражается резким стрекотом.
Звуки осеннего леса не мешают, не отвлекают и не раздражают. Осенний лес навевает трудно выразимое ощущение кратковременного счастья.
На пороге зимы
Насквозь просматриваются оголившиеся леса. Кроны отбрасывают хилую решетчатую тень. Безлистные деревья стоят неприкаянно и сиротливо, словно стыдятся своей наготы. Все чаще хрусталятся ледком лужи. Устойчивый запах гниющей листвы и грибной прели, висевший в сырых низинках, бесследно исчез. Его вытеснил с каждым днем все более явственно ощутимый запах пронзительной свежести, присущий только надвигающемуся снегопаду. Наползающие с севера тучи отливают холодной снежной белизной. Подступает зима. Она подгоняет запоздавших с отлетом птиц; и они, крича невпопад и зябко прижимаясь к земле, и днем и ночью торопятся на юг.
Однажды я просыпаюсь от невнятного шороха и смутного ощущения какой-то перемены. В непроглядной темени ворожит призрачное ощущение полусвета. Сыплется снежная крупа.
К утру белое без проплешин одеяло накрывает землю. Из-под снега уже совсем по-зимнему высовываются усики жухлой травы и неприкаянно торчат голые прутики былинок.
После первого снегопада необычайно светло и чуточку торжественно. Приутих шум леса. Заметно отодвинулись припудренные порошей косогоры противоположного берега, словно река за ночь стала значительно шире.
Леонид Юрасов
