...Высадившись несколько месяцев тому назад на берег Южной Америки, я привез с собой, кроме единственного чемодана, мечту забраться в глубь страны, в малолюдные и малоисследованные районы Аргентины.
Однако о путешествии на лошади я даже думать не смел, не то чтоб боялся — просто еще раньше убедился, что гаучо из меня не получится. Единственное, что оставалось, — это лодка. Но подняться вверх по бурным, порожистым рекам юга Аргентины совершенно немыслимо, и я задумал спуститься по течению, заставив реку поработать на меня. И вот однажды я получил письмо от приятеля, который жил где-то на Рио-Негро и знал о моих планах.
Он писал, что один местный охотник любезно согласился взять меня с собой в зимнюю экспедицию. Таким образом я познакомился с Франческо, как его звали здесь — «эль трампеадор», одинокий охотник.
Встреча закончилась к обоюдному удовольствию: мы приступили к дорожным сборам и наметили маршрут. Франческо согласился делить со мной опасности, труды, расходы и доходы по той простой причине, что лодка позволяла ему охотиться на обоих берегах реки, чего прежде он не мог делать из-за отсутствия здесь бродов.
Я отвечал за плавание, Франческо — за охоту.
Каждый из нас был незаменим в своей области.
Я ни разу в жизни не охотился, Франческо никогда не плавал.
Наш план заключался примерно в следующем: на машине добраться до подножия потухшего вулкана Ланин, у границы с Чили. Погрузиться в каноэ и спуститься по реке Кольон-Кура. Через триста километров, попав в Рио-Лимай, проплыть вниз еще шестьсот километров до встречи с Рио-Неукен. От слияния этих двух рек образуется Рио-Негро. Оставалось позволить течению этой могучей реки протащить нас еще сто километров, как раз до того места, откуда мы отправились в экспедицию на машине.
Франческо предупредил, что, кроме последних ста километров, остальная часть пути ему совершенно незнакома; он слышал только, что там почти нет селений и что это настоящий охотничий заповедник.
Итак, нам предстояло проплыть тысячу километров по незнакомым рекам и районам, останавливаясь на два-три дня в богатых дичью местах.
Я отвечал за плавание, Франческо — за охоту.
Я ни разу в жизни не охотился, Франческо никогда не плавал...
Так начинает рассказ о путешествии итальянский журналист Антонио Арлетти.
Наша река
— Пума — скромное домашнее животное, которое со временем одичало, — заключил Франческо, соскакивая с грузовика.
Мои познания в зоологии всегда были весьма скромными. Однако я помнил твердо: пума — животное ловкое и хитрое. Нечто среднее между львом и пантерой, наиболее грозными и опасными из хищников. Я всегда с почтением думал об изящной пуме, бесшумно крадущейся к жертве. Мне казалось, что от этого коварного обитателя Патагонии всего можно ждать и уж, во всяком случае, лучше держаться от него подальше. Даже если он вежливо попросит у вас прикурить. Я рисовал себе пуму эдаким апашем пустыни, способным бесцеремонно ворваться в загон, свалив ворота ударами могучих лап.
Но Франческо с необычной легкостью сокрушил миф о пуме, которому я, слепо верил.
Раз он считал пуму бедным, испорченным ребенком, значит при встрече с ней не обязательно дрожать мелкой дрожью. Можно даже, набравшись храбрости, рассмеяться ей в лицо и обругать ее.
Я был глубоко разочарован. Рассеялась, как дым, милая сердцу надежда описать драматическую охоту на «льва» Южной Америки. А ведь у меня еще со времен детства был приготовлен на этот случай богатейший запас красивых фраз, почерпнутых из приключенческих книг: «и тут я заметил две фосфоресцирующие точки», «я чувствовал рядом злобное дыхание хищника», «уже теряя сознание, я увидел, как издыхающий могучий лев извивался в предсмертных судорогах».
А Франческо невозмутимо продолжал:
— Однажды пума попала в капкан для лис. Всю ночь она пыталась вырваться. Когда я увидел ее, у меня не было с собой винчестера — пришлось добить ее палкой...
Какая жалкая проза — погибнуть от палки! Поистине бесславный конец для животного, которого побаиваются даже многие хищники. А уж попасть в лисий капкан вместо капкана для львов просто стыдно. Словом, смерть бедной пумы была вдвойне бесславной.
Почти все сведения о капканах, о повадках здешних животных я узнавал от Франческо. Он терпеливо делился своим опытом в тщетной надежде сделать из меня охотника, такого же искусного, как и он сам. Франческо — «последний из могикан» — был одним из считанных, настоящих охотников-трапперов, или, как здесь их называли, трампеадоров, уцелевших до наших дней между рекой Рио-Колорадо и Огненной Землей.
До места старта мы добирались два дня на подозрительно дребезжащем грузовике, который обычно возил муку в несколько горных аргентинских селений. До зимнего снегопада оставалось совсем немного, и хозяин машины торопился разделаться с последним грузом. Он долго уговаривал нас отказаться от безрассудной затеи, но под конец за небольшую плату согласился доставить «двух безумцев» к реке. Конечной целью нашего маршрута была река со странным индейским названием Кольон-Кура. Оттуда мы должны были отплыть на каноэ и, пройдя по течению реки около тысячи километров, вернуться на исходное место.
Впрочем, наше возвращение во многом зависело от удачи. Нам ведь предстояло совершить долгую охотничью экспедицию и вдвоем проплыть по бурным рекам юга Патагонии.
К четырем часам дня, как и обещал камионеро (водитель грузовика) мы добрались до места. Одолев бесконечный подъем, водитель показал нам нашу реку. С высоты мы увидели пенящиеся воды, катившиеся с грозным шумом по узкому дикому ущелью.
Грузовик начал медленно, осторожно спускаться, и вскоре мы обнаружили мост, скрытый прежде вершиной горы. Дорога к нему была извилистой и трудной, спуск длился долго, и мы совершенно измотались. Тогда-то Франческо и стал рассказывать о пуме, хотя я спрашивал о ней еще днем раньше.
Наконец мы у цели. Машина остановилась за мостом, единственным в этом районе.
Кольон-Кура — одна из красивейших горных peк Аргентины. Шириной метров сто, она текла меж скал, поросших негустым кустарником. Ущелье, показавшееся нам издали диким и узким, вблизи выглядело более дружелюбно. Хотя небо хмурилось и грозило дождем, кристально прозрачные воды реки переливались цветами радуги — от зеленого у берега до голубого посредине.
Обнаженная опора моста и усеянный галькой пляж, где мы сгрузили снаряжение, говорили о том, что полая вода уже спала. Да и узкая отмель успела порасти зеленью.
Но даже сейчас воды неслись с внушительной быстротой. Если можно употребить здесь альпинистский термин, я бы сказал, что река была шестой степени трудности. Течение у каменистой отмели было не очень сильным, но бугорки пены в центре и затаенная мощь потока воды, зажатого в узком ложе, подтверждали, что искать в реке союзника не приходится. Мы стояли на правом берегу, и река плавно сворачивала вправо, исчезая за ближним холмом. Дальше насколько хватает глаз она в узком пространстве неслась между двумя высокими стенами скал. Лишь миновав их, мы сможем узнать, что нас ждет впереди. Ведь не случайно мост был выстроен именно здесь, видимо, в наиболее спокойном месте реки.
Как умели, погрузили снаряжение в каноэ. Киль — в воде и уже слегка подрагивает, словно лодке не терпится начать плавание.
Проводим последний военный совет. Итак, в поход! Нам предстоит обогнуть излучину, держась ближе к холму, и затем пристать к берегу в первой же удобной бухте. Времени до наступления темноты остается совсем мало — только чтобы по ужинать и устроиться на ночлег, а уже утром мы поплывем на поиски места, где можно поохотиться.
Отплытие прошло весьма буднично и без происшествий: я стоял в каноэ, Франческо — на берегу, держа толстый канат, для страховки привязанный к корме. Каноэ медленно скользило по воде, а Франческо спокойно шел за ним по берегу. Изредка я подгребал веслом, чтобы лодка не врезалась кормой в прибрежные скалы.
Первое знакомство с рекой было вполне приятным. Я был совершенно поглощен сложным маневрами и испытывал вполне понятное волнение; .Франческо сосредоточенно и важно шел по берегу, он вел каноэ на поводке с достоинством мажордома, выгуливающего господскую собачку.
Обогнув мыс, река вновь текла прямо до следующего поворота, и мы пристали в маленькой бухточке, защищенной скалой.
Палатку поставили рядом с густыми зарослями кустарников, что протянулись живой изгородью между двумя могучими деревьями. Эта палатка была гордостью Франческо. Видавший виды брезент носил на себе явные следы жестокой борьбы с непогодой и временем. В поспешных дорожных сборах мы, к несчастью, все же нашли время, чтобы, по совету одного знатока, смазать наш брезент смесью машинного масла и рыбьего жира. Результаты восстановительной терапии были не слишком ободряющими: брезент приобрел цвет печени и стал твердым и несгибаемым, как сталь. Пришлось его скатать и завязать, иначе он гордо распрямлялся с металлическим скрежетом.
Размер палатки — два метра на два, и я подумал, что устроиться в ней вдвоем будет делом нелегким. Однако, не обладая в этой области серьезными познаниями, счел за лучшее промолчать. Теперь, когда палатка гордо стояла на берегу и ее можно было исследовать до мельчайших подробностей, я поздравил себя с точностью своих предварительных расчетов. Но при одной мысли о приближающейся ночи у меня кровь стыла в жилах. Узкий и низкий треугольный вход в палатку казался мне поистине бесчеловечным. В памяти всплыла неумолимая в своей холодной логичности теорема Пифагора. Как и в далекой юности, проклятая теорема снова будет мучить меня даже во сне — гипотенуза входа была весьма и весьма короткой. Мои размышления прервало восклицание Франческо. Вдруг он схватил ружье и выстрелил. Я успел лишь вздрогнуть от выстрела и, ничего не разглядев в кустах, решил, что Франческо просто хотел выразить свою радость — ведь начался охотничий сезон, — а заодно и опробовать ружье. Поэтому я весьма удивился, когда увидел, что он возвращался с какой-то птицей в руках. Значит, сбывается моя романтическая мечта, которую, впрочем, лелеет каждый истинный охотник, — «жить лишь охотой и рыбной ловлей».
—Это на ужин? — спросил я, разглядывая первый охотничий трофей — птицу с ярким оперением.
—Да, для рыб, — ответил Франческо и принялся разделывать бедную птицу, насаживая потроха на крепкие крючки перемета.
Я попытался ему помочь, но без видимого успеха. Немного спустя переметы с дьявольской приманкой опустились на дно, чтобы поразить неискушенное воображение местных рыб.
Вытащив на сушу каноэ со снаряжением, мы разожгли костер. Темнота и холод все явственнее давали о себе знать. Серая пелена мало-помалу обволакивала все вокруг, скрадывая очертания предметов. У меня, жителя страны, где плотность населения превышает двести человек на квадратный километр, этот ночлег у костра на берегу стремительной реки, у подножия пустынного плоскогорья и высоченных голых скал вызывал чувство неописуемого восторга и даже преклонения перед дикой и суровой природой.
Нашу крохотную долину окружали горы, их снежные вершины казались бахромой низких серых облаков. Тишина, нарушаемая лишь ворчанием реки да изредка криком птицы, невольно заставляла говорить шепотом и делать долгие паузы. Мы наслаждались тишиной, запахами земли и трав, теплом костра и его пламенем, совсем по-домашнему освещавшим кусты и полоску берега...
На «тропе воины»
Светало, когда мы проснулись. За ночь ветер разогнал тучи и аккуратно отполировал небо, придав ему характерные для этих мест прозрачность и глубину.
Кажется, будто взор проникает за пределы звезд и теряется в далекой бесконечности, бесплодно пытаясь отыскать что-то новое. А уже минуту спустя еще спрятанное солнце в последние раз протерло до блеска звезды Южного Креста...
Справа, от нас у истоков реки — старый, ушедший на пенсию вулкан Ланин с крутыми голыми склонами, погребенными под снегами. Словно герой древней трагедии, у которого годы и горести не отняли королевского величия, высится он на три тысячи метров над хмурой рекой. За его плечами, спрятав главы в облака, цепочкой вытягиваются горы помоложе. Куда-то далеко-далеко убегает извилистое ущелье. А там, где струя воды разбивается о каменные стены, еле виден лес араукарий — этих симпатичных гигантов растительного мира, радости и гордости всех ботаников. Разноцветные скалы перемежаются с невысокими холмами из камня и песка, на вершине которых одинокие птицы назначают свидание с солнцем. А оно уже приближалось широким шагом сеятеля, бросая в реку пригоршни цветов и красок...
Я не уставал любоваться этой незабываемой, не поддающейся описанию картиной с волнением и жадностью первооткрывателя. Удивительный рисунок этого утра запомнится мне на всю жизнь.
Меня позвал Франческо, и мы отправились проверять переметы, поставленные с вечера. Попались два лосося. Теряя последние силы, они, словно безумные, бились о прибрежную гальку. Жирные сверкающие рыбины, слишком большие для лосося. Позже мы узнали, что это был особый вид форели — радужная форель. Ее особенно много водится в здешних реках, и с того дня она часто входила в наше меню. При одном взгляде на форель я уже вижу, как она розовеет на сковородке. Нам не удалось их взвесить, но на глаз они тянули примерно два-три килограмма.
Пора уже отправляться в путь. Сняв палатку и погрузив ее в каноэ, мы подплыли к гостеприимной излучине. То, что мы гордо именовали каноэ, было обычной плоскодонкой — около четырех метров длины и немного более семидесяти сантиметров ширины — с высокими бортами, слегка открытой кормой и узким носом. Лодка немало повидала на своем веку, и, купив ее, мы первым делом сменили днище. Тяжелая и неуклюжая, она была, однако, крепкой и устойчивой. Зная, что нам нередко придется нестись по бурному течению, мы пожертвовали красотой ради прочности. Франческо сидел посредине, вздымая два здоровенных весла, готовый вступить в сражение с рекой. Я сидел напротив Франческо — на корме; третьим веслом, вставленным в уключину наподобие руля у плота, я должен был направлять движение каноэ. Груз размещался вдоль бортов, оставляя лишь узенькую дорожку от носа до кормы, позволявшую двигаться, осторожно переставляя ноги.
Вода в маленькой бухте была тихой, как в садовом озерце. Воспользовавшись этим, мы слегка поработали веслами для тренировки и осуществили два-три несложных поворота, словно конники в манеже. Затем вырулили на линию старта. Она была четко обозначена пенистой волной, которая с бешеной скоростью мчалась в нескольких метрах от каноэ, неприятно контрастируя с зеркальной гладью крохотного залива, так бескорыстно приютившего нас.
Итак, полный вперед!
Рывок — и попытка выйти на дистанцию потерпела полную неудачу. Когда Франческо резко подтолкнул лодку, я направил киль под слишком большим углом к течению, и каноэ, сделав полный круг на месте, угрожающе накренилось на левый борт, зачерпнуло немного воды, а затем отлетело назад. Франческо сопроводил это событие выразительным «carramba» то ли изумившись силе течения, то ли возмутившись столь скверным началом.
Вновь вернулись на старт и теперь уже осторожно, по касательной, приблизились к ревущему потоку. Некоторое время мы плыли рядом с ним, а потом мгновенно юркнули в поток. Маневр удался на славу. Ощущение было такое, словно вы в дождливый день у входа в подвал с разбега наступили на банановую кожуру и полетели вниз по лестнице.
Обдаваемый брызгами пены, я изо всех сил пытался не потерять контроль над лодкой. Франческо, напрягаясь как струна, по-прежнему вздымал зажатые в руках весла, ожидая моих приказаний. Он вобрал голову в плечи и старался не глядеть на смелого «викинга», который, яростно скрежеща зубами и судорожно вцепившись в рулевое весло, таращил близорукие глаза в тщетной надежде отыскать свободный проход на юго-запад.
И тут начался поворот, бесконечно длинный и опасный. У меня уже не осталось времени ни чтобы отвернуть вправо, ни чтобы принять какое-либо решение. Я успел только отдать экипажу команду убрать весла. Это и оказалось нашим спасением. Течение несло нас все быстрей. У меня было такое чувство, словно я обгоняю на вираже двух-трех гонщиков-соперников. А скала ближе и ближе; вот она уже всего в нескольких сантиметрах. Я тоже убрал весло, признав бесплодность любой попытки удержаться на стрежне. Малейший поворот оказался бы для нас роковым — коснись каноэ носом или кормой скалы, мы бы опрокинулись. И каноэ плыло, как обыкновенное бревно. Думается, начни мы маневр кормой вперед, он тоже завершился бы самым «блистательным» образом. Все зависело от гладкости скалы, поверхность которой вода за тысячелетия отполировала с величайшей тщательностью. Скорость возросла настолько, что казалось, с минуты на минуту нас центробежной силой выбросит на камни.
Поворот — и нас отшвырнуло на середину реки, усеянной коварными отмелями, оставлявшими для лодки лишь узкий проход, едва заметный средь пены. Настоящий водный кросс, в котором мы с Франческо рисковали жизнью.
Так мы путешествовали примерно полчаса, пока по счастливой случайности не приблизились к берегу. Франческо акробатически соскочил на берег, сжимая в руке трос. Наконец-то!
На новом месте я занялся едой, а Франческо отправился на охоту, захватив десять капканов и неизменный карабин. Вернулся он уже в сумерках. Ожидая, пока я сварю похлебку из риса, чечевицы и гороха, он начал ощипывать подстреленную им птицу; потроха пошли в капканы на приманку для лис.
— Я поставил шесть капканов на лисицу и четыре на нутрию. Но на удачу не рассчитываю. Мы еще слишком высоко, — объяснил он. — Завтра двинемся дальше!
Птица, которую он ощипывал, называется мартинета, и по оперению она очень похожа на цесарку. Мне эти птицы были уже знакомы, так как они водятся и в менее пустынных местах. Обычно они живут стаями по десять-двенадцать в каждой. Подстрелить их довольно легко, особенно когда они взлетают и тяжело, медленно плывут над землей. Труднее попасть в них, когда они спасаются бегством, часто и внезапно меняя направление.
На следующее утро, по-братски разделив мартинету, пошли осматривать капканы. Пройдя по берегу, сразу же начали продираться через густые заросли.
— Дон Хуан ждет нас, — на ходу бросил Франческо.
— Дон Хуан?
— Да, Эль Сорро. Ночью я слышал, как он угодил в капкан.
Значит, нас ждет дон Хуан — господин Лис! Я ночью ровным счетом ничего не слышал. Совершенно обессилев за весьма богатый приключениями день, я бы не проснулся, даже если б с меня содрали кожу.
Наконец подошли к капканам на нутрий. Франческо поставил их у самой поверхности воды; они были пусты все до одного. Ночью заводь покрылась тонкой коркой льда.
Чуть дальше нашли лису. Красивую, рыжую лису. Она угодила передней ногой в тиски капкана и уже умерла.
Еще метров двести — и мы увидели вторую лису. Заслышав наши шаги, она в последний раз попыталась спастись бегством. Но, убедившись в бесполезности своих усилий, пленник приготовился к последнему сражению. Это был огромный и злобный лис. Он скрежетал могучими зубами со слепой яростью голодного волка. Впрочем, он и походил скорее на волка. Я даже не подозревал, что бывают столь крупные лисы. Попади в его челюсть рука, из нее получилось бы крошево.
Франческо отыскал узловатую палку и стал неторопливо остругивать ее ножом. Догадавшись о его намерениях, я попытался вступиться за лиса. Нельзя ли его прикончить выстрелом из ружья? Моя просьба была отвергнута. Франческо объяснил, что пуля может попортить шкуру. Осторожно подойдя ближе, Франческо нанес лису страшный удар по голове.
Когда неравный поединок закончился, я попросил разрешение нести трофей в лагерь. Во-первых, я хотел показать Франческо, что, даже будучи новичком, могу быть ему полезным и на охоте, а главное, стремился раз и навсегда победить свое отвращение к виду крови. Связав лису ноги, я поплелся вслед за Франческо, волоча свою жертву. Как только рука у меня уставала и почему-то начинала зудеть, я перекладывал добычу в другую руку. Внимательно следя за дорогой, я менял руку совершенно автоматически. Пока... пока не сделал одно довольно любопытное открытие: в то время как боль в плече и свободном локте тут же исчезла, рука продолжала зудеть и чесаться. Зуд был какой-то странный и вызывал всякие подозрения. Нарушение кровообращения? Застой крови?
Я поднял руку. Она вспухла и была даже не синей, а цвета молотого кофе. Наоборот, прилив крови?
И тут я увидел, что по обеим рукам ползают легионы блох. Здоровенных, темных блох, проделывающих сложнейшие перестроения на моей бледной коже, — блох дона Хуана!
Девочка из Амока Ледяной саркофаг Маленький индеец сидит, тесно прижав колени к подбородку, закутавшись в грубую мешковину. Длинные черные волосы, заплетенные в косички, разметались по плечам. Кажется, мальчик спит... В феврале 1954 года, группа альпинистов поднялась на вершину Кврро Пломо. Закованный во льды, этот пятитысячник, как часовой, возвышается в голубом небе Центральных Анд. Восходители решили отдохнуть и начали вырубать площадку во льду. Вдруг ледоруб одного из них зацепился за кусок ткани. Осторожно расчистили находку. Это оказалась замерзшая мумия мальчика индейца. Ледяной саркофаг хранил его несколько столетий. Обложив тело мальчика льдом, закутав в брезент, группа спустилась в долину. Исследования показали, что маленький индеец умер около пятисот лет назад. Как он попал на вершину? В то далекое время коренные жители страны вели жестокую войну против конкистадоров испанцев, которые, убивая и грабя, вторглись в Южную Америку. Может быть, отчаявшийся народ принес мальчика в жертву богу Солнца? Или ребенок просто отстал от своего племени, укрывшегося в горах от захватчиков, и заблудился? Сейчас фигура индейского мальчика хранится в специальном холодильнике в одной из комнат этнографического музея в Сант-Яго. |
Сняв шкуры с убитых зверей, снова пускаемся в плавание, решив бросить якорь через два-три часа. И хотя ритм путешествия можно было сравнить с учащенным сердцебиением, кризис уже миновал. Мне почти всегда удавалось пристать в указанном Франческо месте, с разницей в двадцать-тридцать метров. Плохо ли, хорошо ли, но лодка прокладывала путь через все препятствия.
Новая стоянка показалась нам идеальным местом для отдыха и охоты. Солнце и море света, волшебство тишины, безбрежные дали, глубина, бездонное небо. И вода! Великое богатство и первейшая необходимость. Вода у наших ног. Вода для питья, стирки и промывания желудка. Не вода, текущая из крана, или дистиллированная водичка химических кабинетов, а нежных голубых тонов речная влага с запахом хвои и водорослей.
Посовещавшись, мы решили пробыть здесь несколько дней.
Два узких и длинных озерца на берегу, одно из которых соединялось с рекой, были для нутрий обетованным краем. Здесь в неглубоких лагунках росло водяное растение, которое Франческо искал уже давно. Это растение — любимая еда нутрий. Оно крепко прирастает ко дну и на целый метр возвышается над водой. Листья у него мясистые и длинные. Плотным зеленым ковром устилает оно поверхность мелководных озер у самого берега. Нутрия-миокастор питается корнями и нижней частью листьев растения, белой и аппетитной, как стебель сельдерея.
Франческо начал ставить капканы на глубине одной-двух ладоней от поверхности, даже не пытаясь их замаскировать. Каждый капкан висячим замком с цепочкой прикреплялся к кустам на берегу, а если их поблизости не было, просто к колышку, который здесь же и вбивался. На поверхности заводи вокруг капкана мы разбросали корни, стебли, кусочки листьев, выуженные мной из воды.
Нутрии должны были соблазниться таким дьявольским салатом. Не прерывая работы, Франческо показал мне следы лапок, отпечатавшиеся в грязи, пучки шерстки в зарослях камыша и на сухих листьях. Здесь нутрии дремали после сытного обеда и грелись на солнышке. Франческо называл их сонями. Он и на берегу осторожно поставил капкан. Впрочем, особых предосторожностей тут не нужно. Нутрия от природы не слишком сообразительна. Это тихое, добродушное животное. Оно не опасно, никому не вредит, ведет жизнь тихую и уединенную. Бедная нутрия счастлива, если ей не мешают мирно плодиться в уютных норах у самой поверхности воды. Хотя внешне нутрия очень похожа на бобра, она никогда не ставит перед собой сложных гидротехнических проблем и не пытается блеснуть архитектурным мастерством. У скромного и доверчивого зверька, настолько доверчивого, что он одинаково смело ставит лапу на камень и на «тарелку» капкана, к несчастью для него, ценный мех.
По этой причине дюжина капканов несколько дней подряд покушалась на жизнь безвредных обитателей двух маленьких озер. Остальные капканы были расставлены полукругом за озерами, весьма далеко от нашей стоянки. Предназначались они уже для лисиц. Хотя в этом году шкурка нутрии и ценилась в четыре-пять раз дороже лисьей, Франческо, однако, готов был поставить даже лишний капкан на лису: ведь ни один настоящий охотник не в силах отказаться от невидимой схватки с хитрым и почти неуловимым хищником.
— Потому что лиса очень умное животное, — заметил как-то Франческо.
«Умное» означает ловкость, хитрость, догадливость, решительность, осторожность, а в крайнем случае и смелость, силу и даже отвагу.
Расписывая мне вполголоса достоинства лис, Франческо без устали отыскивал удобные тропинки, самые заманчивые уголки и нужные кусты. Тут он и ставил капканы. Как и для нутрий, они состояли из двух полукруглых металлических тарелок диаметром в тридцать сантиметров, соединенных двумя мощными пружинами. Когда животное дотрагивалось до «тарелки» капкана, срабатывала пружина, и пленнику приходилось весьма скверно. Обычно зубья капкана впиваются в переднюю лапу зверя. Зарядив капкан, его закапывают в специально отрытую ямку. И зарядка и маскировка капкана требуют большой осторожности: очень рекомендуется во избежание потери нескольких пальцев надеть предварительно кожаные перчатки на толстой подкладке.
Почва большинства плоскогорий Патагонии песчаная, и закапывать капканы тут нетрудно. Установив капкан в ямке, его накрывают листом бумаги, а затем аккуратно маскируют песком и вырытой землей. Это не позволяет песку и земле осыпаться вниз и засорять пружину. Успех или неудача в этом случае во многом зависят от опыта и мастерства охотника, от его умения тщательно замаскировать капкан.
Франческо всегда работал в перчатках: не из страха оставить пальцы в капкане, а из опасения, как бы лиса не учуяла запах человека.
Но вот работа окончена, и камень, пучок травы, лист — все заняло свои прежние места: Франческо обладал редким умением мгновенно воссоздавать прежнюю микрофлору. Не только лиса, попавшая сюда впервые, но и та, что уже бывала здесь, не должны были заметить никаких подозрительных изменений. В самом деле, кто не удивится, выйдя утром из дому, увидеть памятник на месте общественного туалета, а туалет — на месте памятника?
Приманку из кусков мяса или внутренностей птиц, а иной раз из падали кладут не в капкан, как я думал, а поблизости — так, чтобы, прельстившись вкусной едой, лиса непременно задела бы капкан.
Цепочку, тоже старательно замаскированную, Франческо привязывал не к растению или кусту, как это делается при ловле нутрий, а к большой отломанной ветке. Попав в ловушку, лиса начинает метаться, пытаясь спастись бегством, и тащит за собой капкан, цепочку, ветку.
Если же прикрепить цепочку к кусту или растению, то лисе, сначала полной сил, вероятно, удалось бы высвободить лапу из тисков и пусть ценой увечья, но обрести свободу. При изобретенной Франческо системе у лисы остаются самые ничтожные шансы на спасение. Волоча за собой тяжелый груз, послушный любому ее рывку, лиса постепенно слабеет, и, когда цепочка, капкан или ветка зацепит за какую-нибудь помеху, у бедного животного не останется сил для борьбы. Франческо рассказал мне о случаях, когда лисицы перегрызали себе сухожилия и убегали на трех лапах...
Следующим утром на нашей совести были уже две рыжие лисицы и три нутрии. Нутрия, услышав наши шаги, отозвалась жалобным криком. Я остановился в полнейшей растерянности: пусть я стал невольным сообщником Франческо, но быть участником преступления не желал. К счастью, после первого же удара нутрия рассталась с жизнью.
Впрочем, Франческо отнюдь не был жесток. Он по-своему уважал зверей. Убивал лишь тех, кто мог пригодиться для еды или имел ценную шкуру. При этом мой друг старался сократить мучения зверей, попавших в капкан; а если они попадали на мушку его ружья, давал им шанс на спасение. Обычно Франческо стрелял с дальнего расстояния, если зверь сидел неподвижно, и часто позволял ему обратиться в бегство.
Таков был неписаный охотничий закон. Впоследствии я не раз видел, как, выследив после обычных поисков зверя, он сначала вспугивал его, а уже потом стрелял...
В тот день и я принял боевое крещение: убил, зайца и едва не подстрелил Франческо. В оправдание могу лишь сказать, что до этого я ни разу не... стрелял из охотничьего ружья. Что же до моего опыта в отношении зайцев, то он ограничивался участием одиннадцати лет от роду в званом обеде, который мой старый дядюшка устроил по случаю убиения зайца, пригласив на пир всех родственников, вплоть до третьего колена.
Следующий день опять начался с проверки капканов. В одном сразу же обнаружили незваного гостя, с которым вовсе не собирались сводить счетов — в лисий капкан угодил... орел. Заманчивая приманка привлекла и его. Орел был первым из множества ни в чем не повинных жертв, которых мы тут же отпускали на волю.
Я успел полюбить эту чудесную террасу над рекой и с тоской думал о предстоящем отплытии. Право же, мне следовало построить здесь настоящий дом, похитить индеанку, родить детей и заняться разведением нутрий.
На второй день, кроме обычной добычи, нам удалось, наконец, раздобыть и «мягкий матрац из шкур».
Это было не прихотью сибаритов, а отличной подстилкой для спальных мешков.
Сигнал тревоги прозвучал в полдень. Поспешно доели заячье рагу с ризотто, и я, обрядившись в охотничьи доспехи, засеменил вслед за «великим вождем племени». С полчаса шли вдоль неровного берега реки. Внезапно Франческо остановился. Кивком головы он указал мне на темную пирамиду, высотой сантиметров в семьдесят. Неподалеку высилось другое, очень похожее на первое по цвету и по форме, сооружение. Казалось, кто-то хорошо знающий законы геометрии сложил пирамиду из больших фиников. Однако я твердо знал, что в Патагонии пальмы не растут, и потому уверенно сказал:
— Экскременты.
— Гуанако, — уточнил Франческо, — местная разновидность дикого верблюда, но без горба. Сегодня они еще не приходили, но скоро появятся, — добавил он, внимательно исследовав пирамиду у наших ног.
Слава тебе господи! Теперь мы спокойно заляжем в засаду.
Если бы они пришли раньше нас, Франческо увлек бы меня в утомительнейшую погоню. Его вид не оставлял сомнений, что к вечеру он решил любой ценой добыть гуанако.
Старый охотник объяснил, что неизвестно уж какие сентиментальные чувства заставляют гуанако вернуться на прежнее место для отправления естественной нужды. К тому же он любит пить чистую речную воду, а здесь ее предостаточно.
Словом, гуанако был рутинером и консерватором. Все было ясно: навоз несвежий, и, значит, гуанако еще не приходили.
Спрятавшись за кустами, по соседству с «финиками», мы стали терпеливо ждать. Лежа на песке и греясь в лучах яркого солнца, мы даже на минуту забыли, что охраняем пирамиду, сложенную из довольно прозаического материала. От нечего делать осматриваю местность. У другого берега сотни диких уток лениво покачиваются на неподвижной водной глади. Утки всевозможных расцветок; они беспрерывно оглашают воздух глухим, свистящим клокотанием, прерываемым лишь прилетом или отлетом новых птиц, тяжело шлепающихся на воду или взлетающих с разбегу, смешно помогая себе лапами и оставляя позади белый пенистый след. На противоположном берегу по песчаной косе, надежно отгородившей уток от врагов, чинно шествует благообразное семейство страусов-нанду: отец, мать и дюжина детенышей. Они следовали с важным, задумчивым видом, один за другим строго по росту. Но так велика была разница между самым высоким и самым низким нанду, что малыши никак не поспевали за родителями. Франческо излагал программу на ближайшие дни, когда появились долгожданные гости.
— Гуанако!
Их было четверо: две самки, самец и маленький симпатичный детеныш — чуленго. Подойдя к отмели, гуанако остановились. Они стояли примерно на расстоянии двухсот метров. Высокий, стройный самец со светло-коричневой шерстью первым двинулся к реке. Вскинув голову и навострив уши, он внимательно глядел по сторонам, ступая медленно и лениво. Горделивая осанка и внешне равнодушный, надменный вид характерны для гуанако, но сейчас он показался мне просто застенчивым существом, которое с наигранным хладнокровием отыскивает туалет. Сзади, ожидая приказа, неподвижно стояли «родственники».
Притаившись в засаде, мы ждали приближения врага. Глядя на величественную фигуру стройного гуанако, я на миг растерялся — уж очень бросалась в глаза разница между моими и его размерами. Обычно гуанако весит около четырех центнеров: это самое крупное из млекопитающих Южной Америки, на которых ведется охота. Впрочем, опасности для нас не было никакой. Мне представилось, что я укрылся на краю дороги, чтобы убить лошадь. И, главное, только для того, чтобы завладеть ее шкурой. Так уж ли это необходимо?
Я шепотом поделился с Франческо своими сомнениями, но он ответил, что шкура гуанако убережет нас от плеврита или от серьезной простуды. Плеврит на расстоянии нескольких сот километров от ближайшего врача отнюдь не показался мне праздничным подарком. Значит, сейчас речь шла об особой форме борьбы за существование. Получив, таким образом, согласие природы и успокоив свою совесть, я тоже взял гуанако на мушку, хотя подобная предосторожность была излишней, ибо гуанако никогда не приблизился бы на нужные мне для открытия огня тридцать метров.
На полпути гуанако попал под огонь Франческо. Почти одновременно с выстрелом я услышал негромкий сухой стук, точно кто-то ударил в барабан. Должно быть, пуля пробила гуанако грудную клетку. Животное рванулось, словно выстрел только напугал его, но не ранил, как вторая пуля настигла его. Гуанако рухнул на песок и замер.
Франческо с первого раза попал в цель, но без второго выстрела животное пробежало бы не один километр, прежде чем свалиться мертвым на землю. Третий, последний выстрел прервал агонию. Его родичи умчались в самом начале «дуэли» и сейчас жалобно кричали откуда-то с холма. Их печальный крик был похож одновременно на блеяние овцы и ржание лошади. Снять шкуру с гуанако дело нелегкое, и Франческо понадобилась моя помощь. Это оказался красивый, еще не старый самец с чудесной, не особенно длинной шерсткой. Мясо гуанако, которого хватило бы на роту солдат, увы, несъедобное. Его острый запах напоминает карболовую кислоту, вызывая понятное отвращение.
Мы постарались как можно лучше почистить и просушить шкуру, слегка присыпав ее солью. Через два дня пол нашей палатки украсит отличный меховой ковер!
Антонио Арлетти
Рисунки автора
Перевод с итальянского Л. Вершинина
