Река Поронг в окрестностях Сурубаи
Анри весь пропитан солнцем — веснушки на носу поблекли, щеки и шея шоколадного цвета. Выгорели, стали ржаными волосы, слиняла голубизна глаз. Одет он в модные шорты, и они подчеркивают сильную гибкость хорошо тренированных ног. Ходит он много; Джакарту знает не хуже родного Лейдена. Как-никак в Индонезии он десять лет. Анри порывист в разговоре и в движениях. Он заговорил со мной сам, и мы быстро познакомились. А потом так же резко замолчал. Сосредоточенно начал крутить ручку транзистора.
Сентиментальные мелодии плывут по комнате, но Анри, видимо, ищет что-то другое. И продолжает путешествие по эфиру.
У этих мальчишек можно купить сигареты и спички
Наш отель, как океанский лайнер, брызгает в ночь тысячами огней, врезается в тишину улицы сотнями полупроводниковых глоток, всасывает в утробы холодильных установок парной воздух экватора, а неутомимые «эйр кондишн» разгоняют его по номерам желанной прохладой.
А за окном, в черном, словно вакса, небе — узенький, опрокинутый серп луны, крупные звезды пристально разглядывают ночной город, слушают его усталое, тяжкое дыхание.
Только что мы смотрели на дневную Джакарту. Город-парк изнывал от душного зноя, его черепичные крыши прятались в спасительную тень пальмовых зарослей. Лениво ползли по размягченному асфальту автомобили, на стоянках пестрели сотни колясок велорикш — «бечаков», зазывно кричали черноглазые мальчишки, торговавшие всякой всячиной. Резкие сирены автомобилей, звонки бечаков, певучая скороговорка торговцев, шипение мяса «сатэ» на жаровнях, отрывистые сигналы «оплетов» — семиместных автобусов — все это сливалось в невообразимую какофонию звуков, оглушающих и чарующих, надоедливых и привлекательных.
За какие-то десять минут тропическая ночь властно задернула штору. Шесть часов вечера — извечная, не меняющаяся здесь, в тропиках, граница дня и ночи.
Я отхожу от окна. Анри нашел, наконец, нужную волну и теперь, закрыв глаза, слушает. Озорная песня ворвалась в нотаер. Сегодня я ее уже слышал. Индонезийские студенты, сдав экзамены, распевали ее около университета. Вся она построена на импровизации, в ней только припев постоянный. Один начал задорный куплет, все подхватили, следующий «певец» остроумно отпарировал, и опять все подхватывают бодрый, всех примиряющий припев.
—Люблю эту песенку, — Анри улыбается и решительно предлагает: — Хотите, расскажу, как сын голландского буржуа узнавал эту страну?
Он быстро заговорил, порывисто шагая по номеру, точь-в-точь как в первые минуты нашего знакомства.
—Дома много говорили об этой стране. Мне она грезилась землей обетованной. Об этом твердили в университете, постоянно говорил отец. Жили мы богато. Я был членом клуба «Три сердца», клуба для привилегированных. Вечерами пропадал там.
Мы все тогда были влюблены в Сюзи. Красивая такая блондинка. Голосом прокуренным, осипшим она не то пела, не то рассказывала о райской жизни на островах. О том, как в поселках с красивыми названиями «кампонги» живут индонезийские Сарины и Кромы, о том, что их дни текут в мечтательной лени и любовной неге. Песенка вскоре стала модной, она гуляла по ночным кабаре, ее насвистывали студенты. А однажды в университете наш профессор, ужасный педант, вдруг преподнес нам сенсацию. Он подсчитал, что индонезиец получает калорий значительно меньше, чем мои земляки — голландцы. Подсчитал, а потом перетрусил. Впрочем, он быстро нашелся. Взял да «научно» истолковал собственные подсчеты. Дескать, индонезиец ростом пониже, он худощав, весит немного, да и жарко там, на экваторе. А раз так, то индонезийцу требуется меньше пищи, нечего беспокоиться — все правильно.
Песенка Сюзи и статистика профессора вдруг столкнулись. Мне хотелось во всем разобраться самому. И как только появилась возможность, махнул сюда. Думал, пробуду недолго, а вот уже работаю тут десять лет.
Анри надолго замолкает, не спеша раскуривает толстую индонезийскую сигарету «крэтек». Слышится легкий треск, по комнате плывет запах сладкого пирога: в этот табак добавляют гвоздику. Мы дружно закашлялись. Анри разогнал клубы дыма.
— Все пересказать трудно. Я кое-что записал. Если хотите, почитайте. Правда, все это десятилетней давности...
Уличный торговец
Вот эти краткие записи:
«10 сентября. Черепица и пальмы, бассейны и лачуги. Какой калейдоскоп красок! Щедрость природы удивительна: Джакарта, город асфальта и автомобилей, буквально затоплена зеленью. Душно: по Фаренгейту доходит до девяноста. Жара бы еще ничего, но влажность! Будто мокрая вата облепила твое тело — влажное, расслабленное. Принял первый «душ». Купание здесь — по-индонезийски «манди» — это обливание водой из черпака.
Очень оживленное движение на улицах, регулировщиков не видно. И как только не сталкиваются машины? Посмотрел и на печально «знаменитые» каналы — «кали». Грязные, зловонные, они производят угнетающее впечатление. В мутно-желтой воде купаются, стирают белье, чистят зубы и чего только не делают!
Кали сооружены по прихоти нашего земляка Яна Питерсона Куна, на амстердамский манер. Водопровода в городе нет. Куда же деваться бедноте?
О Куне неожиданно разговорился сегодня с коридорным в гостинице. Тот сказал, что Питерсон Кун — грабитель и захватчик. Дескать, в Индонезию его никто не звал, он пришел сам с пушками, а не с добром. И никто не вспоминает его добрым словом. И пересказал мне, как приплыл Кун к берегам Индонезии, разгромил из корабельной артиллерии беззащитное поселение и заложил на чужой земле ненавистную индонезийцам крепость Батавию. «С тех пор, — сказал коридорный, — триста лет прошло, но наша память — долгая память».
Вечером я сидел на веранде гостиницы. Подошел мальчик лет десяти. Он быстро расставил на тротуаре свой скарб: ящик с провизией, кастрюли, жаровню. И начал предлагать угощения: шашлык из курицы, бами, насигаренг, жареные утиные яйца. Столько мольбы и горечи в его глазах! Пришлось второй раз ужинать. Я спросил: умеет ли парнишка читать. Он отрицательно покачал головой.
12 октября. Наших еще много здесь, во всех «оффисах» сидят. Мелюзга уехала, крупные дельцы не поменяли адресов. Сменились вывески, не больше. Но всеми делами ворочает мой земляк. Вроде в тени, а без него шеф ни одного шага не делает. Ну, а наш себе во вред ничего решать не будет.
Сегодня долго ходили по ночной Джакарте. Забрели в один из переулков неподалеку от улицы Прас Бару. На улице — свет, роскошные магазины, дорогие автомобили, нарядная публика. А в этом переулочке... Вот сидит старый яванец, Ахмадом зовут. Пятьдесят девять лет, восемь детей. Он уличный торговец, вместе со всей семьей продает разную мелочь. Квартиры нет, все имущество носит на себе. Ночует где придется. Выручил за день двадцать рупий Два стакана риса — вот что можно купить за эти деньги. Грязные лавчонки, чадящий свет ламп, торговцы сидят прямо на земле; тут же чумазые, оборванные ребятишки. До самого перекрестка нас провожала девочка лет двенадцати. Она монотонно произносила одни и те же слова: «Туан, туан, накорми». Мы с Питом отдали всю мелочь.
Долго шли молча. Тысячи людей на улицах; многие из них голодны и занимаются попрошайничеством.
Кончились кварталы бедноты, и словно другой мир. Улицы — аллеи, где гулко отдаются шаги редких прохожих. Изредка пронесется нарядный автомобиль — с какого-то вечера возвратились хозяева коттеджа. Хлопнет калитка — и опять тишина повисает над красивыми особняками. Все как у нас дома — черепичные крыши с островерхими башенками, узкие окна, кругом цветы. За их стенами другой мир; там властвуют довольство и техника, там все к услугам их обитателей. Мы с Питом читаем таблички на калитках: Клейн, Маккоу. Индонезийских фамилий не видно.
24 декабря. Наконец я увидел эти кампонги, о которых распевала Сюзи в нашем клубе. На месте городской свалки бездомные понастроили себе лачуг из жести и бамбука, протоптали грязные тропинки и все это сборище жалких хибар звучно именуют «кампонги». Кузова разбитых машин, старые бочки, фанерные ящики.
Зашли в одну каморку. Три стены — на четвертую, видимо, не хватило бамбука. На перекладине болтается газовая лампа. Вместо стола кусок жести, укрепленный на четырех бамбуковых колышках. Земляной пол, циновка, топчан. Вот и вся «меблировка». И здесь живут шесть человек. Молодой индонезиец, глава семьи, приглашает сесть. И тут же краснеет — сесть-то не на что. Мы благодарим и поспешно выходим.
Один из персонажей кукольного театра
Я понуро бреду по улице. Дребезжат разболтанные трамвайчики, три наших пьяных моряка развлекаются тем, что пристают к проходящим девушкам. Их друзья уселись в коляску бечака. Молодой парнишка пытается сдвинуть велосипед с места. Он красный от натуги. Парень встал на педали — и это не помогает. Седоки горланят песни, покрикивают на него. Омерзительное зрелище. Что-то не видно счастливых Сарин и Кром... Написал отцу письмо.
30 января. Ответ пришел быстро. Громы и молнии на мою голову. В чем только отец не обвинил меня! Прочел я гневное послание родителя и еще более усомнился в его правоте. Он пишет издалека, а я вижу все своими глазами. Теперь я понимаю поступок Пита Ставерена, которого на моей родине упрятали в тюрьму, когда он не пошел воевать с индонезийцами. Тогда я называл его не иначе, как предателем, а теперь первым пожму ему руку.
Я, кажется, становлюсь политиком, даже «левым», как окрестил меня отец.
Истекает срок контракта. Я честно отработал свое время, скоро вернусь на родину. Видимо, с отцом не будет прежней близости да и многие друзья отшатнутся от меня. Страшит ли меня это? Когда просыпается во мне чистюля-студентик — боязно, но вспомню все что видел здесь, и готов расстаться с прежними друзьями Я думаю вернуться в Индонезию и работать так, чтобы здесь поверили не все голландцы «клейны» и «маккоу» из тихих особняков».
Анри оставил мне на память еще одну книжицу — красочный путеводитель. Он издан в Голландии. Меловая бумага, цветные фотографии. Листаешь медоточивые страницы и будто путешествуешь по нереальной, сказочной стране. Пальмы, синева океана, танцующие девушки, улыбчивые бечаки, храмы, петушиные бои — весь ассортимент для неприхотливого туриста. О тяжелой жизни народа, о бедности, которую оставили здесь колонизаторы, конечно, ни слова. Глянец наведен с завидной добросовестностью.
Те, кто угнетал, никогда не признаются в этом. Но разве забудешь то, о чем так хорошо сказал в одном из своих выступлений президент Сукарно:
«Почему мы должны торопиться? Почему мы не можем идти не торопясь? Прежде всего потому, что мы отстали на 350 лет. В течение 350 лет голландцы были господами здесь и делали все, чтобы задержать и остановить наше развитие. Мы поняли, что мы должны пройти эти 350 лет в течение жизни одного поколения».
Я вновь перечитываю заметки Анри и вспоминаю свои встречи с его индонезийскими сверстниками, с теми, о ком писал поэт Хади:
Мы — те, кто к лучшей жизни возрожден.
Кто знает цену счастья поколений
Мы ехали поездом из Соло в Бандунг. Узкоколейка петляла по долинам, робко вилась по склонам гор, скрывалась в тоннелях. Скрипели старенькие вагончики и вслед за дребезжащим паровозом лезли на перевал. Впереди в кисейной накидке высились горы, на их вер шинах отдыхали разбухшие от влаги тучи.
Наш попутчик, двадцатилетний Махмуд, жадно смотрел вниз на проплывавшие квадратики рисовых полей, на красноватую яванскую землю. Все его предки жили здесь; эта земля, тысячи раз пропущенная сквозь их крестьянские руки, кормила и поила их веками. Теперь Махмуд покидал родные места. Он уезжал на остров Сулавеси, необжитой и малонаселенный. Махмуду, конечно, грустно, но едет он добровольно.
— Там жизнь налаживать надо. На Яве слишком много народу, а там неосвоенные земли. Обживем малонаселенные острова, больше питания получит народ, — Махмуд обводит нас гордым взглядом и убежденно добавляет: — На молодых вся надежда нации.
Я смотрю на стройного юношу. И вспоминаю Анри. Ведь он тоже собирался поехать на остров Сулавеси.
А. Виноградов, наш спец. корр.
Рисунки Н. Крапивина
