...Могучий тропический лес сдавливает тропу, будто хочет остановить нас. Лианы тянутся от одного дерева к другому, плетут свой странный узор. Иногда они преграждают путь цепкой зеленой паутиной. Проводник с карабином за спиной молча рубит их своим мачете.
Селение индейцев масатеков предстает перед нами неожиданно. Вдруг джунгли расступаются, и мы видим большую, залитую заходящим солнцем поляну, на которой в беспорядке расставлены хижины.
Вдруг джунгли расступаются, и мы видим большую поляну...
Поселок оживает. Женщины в длинных ярких платьях, почти обнаженные мужчины, голые ребятишки сбегаются к тропе, с любопытством и с некоторым недоверием осматривают наши сумки и фотоаппараты. Хулио, фотограф из Мехико, весь обвешан «техникой» и поэтому привлекает особое внимание.
Наконец появляется Маурилио, и шум стихает. С Маурилио мы встретились еще в Мехико, в Национальном индейском институте. Там, собственно говоря, нам и предложили совершить поездку к масатекам, живущим на юге Мексики, в джунглях близ города Оахаки. Масатеки, или гуатимикамаме, — один из древнейших индейских народов, родственный миштекам, которые в XII—XVI веках создали высокую культуру, под стать культуре знаменитых инков...
Как же живут масатеки сейчас? Нашим гидом должен быть Маурилио. Он спешил к открытию школы и приехал сюда несколько раньше нас. На гортанном языке масатеков он объясняет что-то индейцам и уводит нас в свою хижину.
В хижине дымит небольшой костер, бросая блики на стены и лица людей. Вскоре приносят угощение — большую корзину плодов манго. Обдирая с них золотистую кожу, мы ведем неторопливый разговор.
Местный парикмахер стрижет своего буйно заросшего приятеля
— Масатеки — исконные земледельцы, — рассказывает Маурилио, — но, занимаясь сельским хозяйством, они промышляют и охотой. Всего в этом селении проживает сто двадцать шесть семей. Земля в целом принадлежит общине, и каждая семья получает в пользование от общины свой наследственный надел. Наш институт старается перестроить жизнь племени, ликвидировать отсталость, но, признаться, нововведения приживаются плохо. Власть по-прежнему принадлежит совету старейшин... И еще жрецу и знахарю, которого здесь зовут «брухо».
— А сфотографировать его я смогу? — интересуется Хулио.
— Если он согласится. И если ты не боишься колдовства...
В хижину входит индеец и почтительно обращается к Маурилио.
— Постели для вас готовы, — переводит наш знакомый. — Вам предлагают отдохнуть с дороги... В джунглях вообще спать ложатся очень рано.
Мне, как единственному чужестранцу, предоставляют кровать, плотно закрытую со всех сторон тонкой сеткой.
— Тут миллионы насекомых, — объясняет Маурилио. — С непривычки вам придется худо.
Прежде чем залезть под сетку, выхожу из хижины. Джунгли засыпают. Смолкают крики птиц и обезьян. Но странные, тревожные звуки все еще несутся из леса: словно кто-то стонет, зовет... Бегают, прыгают и летают яркие и подвижные светлячки. На черном бархатном небе все ярче проступают звезды.
Есть особое очарование в засыпающих джунглях. Воздух наполняется густым ароматом леса. Листья, трава, цветы спешат вдохнуть ночную прохладу и набрать живительной влаги для следующего знойного дня.
В густой темноте, которая непроницаемым занавесом подступает к глазам, показываются движущиеся огни, слышатся голоса. Это выходят в ночные джунгли охотники селения.
* * *
Новый день в поселке начинается с восходом солнца. Звонкий лай собак, пение петухов, плач детей, гортанный говор хозяек... Всем этим звукам пробудившегося селения отвечают крики обезьян в джунглях.
Масатеки отправляются на работу. Сразу же за хижинами начинаются кукурузные поля, окруженные плотной стеной леса. Трудно в этих краях отвоевывать землю у деревьев. Лес живуч и силен; он снова и снова пускает ростки от перерубленных корней на расчищенных участках.
Сеют здесь просто: индеанки острыми палками делают углубления в земле и бросают туда маисовые зерна. Три года без всякого ухода земля дает хорошие урожаи; потом расчищают новый участок, а старый бросают.
Маурилио показывает нам поселок, за нами шествует оживленная толпа масатеков — больших и маленьких.
Мачете у индейца всегда должен быть острым
В поселке, собственно, нет улиц. Жилища разбросаны как попало. Жизнь идет на виду, здесь же, у хижин. Кто-то точит свой мачете, местный парикмахер стрижет своего буйно заросшего приятеля. Под большим навесом из пальмовых листьев подвешены белые простынки, привязанные всеми четырьмя углами к веревке. Пока матери работают в поле, младенцы под присмотром одной из женщин покачиваются в этих люльках.
Около некоторых хижин — три, а то и четыре женщины. Одни шьют, другие что-то жарят, варят, кормят детей...
— У многих индейцев по нескольку жен, — объясняет Маурилио. — Местным женщинам приходится делать все. Иные даже охотятся не хуже мужчин.Видите!..
По тропинке между хижинами тем временем чинно шествует семейство: мужчина, за ним гуськом три женщины, за спиной у каждой ребенок, в руках тяжелые плетеные корзины.
Мы подходим к хижине индейца Монико. Хозяин, мужчина лет пятидесяти, в белой навыпуск рубахе сидит у входа и строгает палку. Рядом играют дети, хлопочут по хозяйству женщины.
Жены Монико в «разговор не вмешиваются. Их жизнь подчинена строгим неписаным правилам. Принять участие в беседе они могут только с разрешения мужа. А если мужчины собрались в хижине, то жены могут войти лишь с позволения хозяина.
Монико встречает нас доброжелательно, охотно рассказывает о своей жизни. Маурилио быстро переводит его слова на испанский.
— Это все мои жены, — с гордостью говорит Монико. — Кроме пяти постоянных, были еще две временные.
— Всю жизнь живете в этой хижине?
— Были годы, когда две жены жили в другой, — отвечает Монико. — Поближе к посевам. Но на праздники они приходили сюда.
Голые ребятишки, обступив нас, внимательно слушают, что говорит отец.
— Все они носят мою фамилию. — Монико показывает на своих сыновей и дочерей. — Неважно, кто от какой матери, они уважают моих жен, как родных матерей.
— Слушай, Монико, нужно много денег, чтобы содержать такую семью, — с улыбкой замечает Маурилио.
— О да! — расцветает индеец. — Каждый вторник, когда в поселке режут скотину, я покупаю мяса на пятьдесят песо и делю поровну. Жены знают, что я справедлив к ним.
— А много приходится им работать? — спрашиваю я.
Монико задумывается.
— Много... Очень много. В общем они дают мне больше, чем я им. Без них у меня не было бы хозяйства.
Семейный портрет
* * *
Хижина брухо, местного колдуна, ничем не отличается от остальных. Мне кажется почему-то, что я увижу сейчас порывистого человека в ярких одеждах, с гремящим бубном в руках — словом, шамана.
— Войдите, — отвечает нам глухой голос.
У человека, сидящего, поджав ноги, на земляном полу, хмурый и отрешенный вид, глаза опущены. На плечи накинуто одеяло, на голове красно-синяя повязка. Отвечает он, так и не поднимая глаз от земли.
У него, брухо, здесь большая власть. И дело не только в религиозных чувствах индейцев. Брухо еще и лекарь, причем единственный в округе.
— Я лечу больных только в понедельник, вторник, среду и воскресенье, — хмуро говорит брухо. —
В остальные дни запрещено богом. Нельзя лечить ночью; до рассвета дух покидает тело.
У ног брухо на циновке лежат зерна кукурузы. Иногда он берет их в горсть, бросает на циновку, рассматривает зерна все тем же отрешенным, пустым взглядом, снова бросает. Я внимательно всматриваюсь в лицо брухо, но так и не могу определить его возраста. Говорят, никто не знает, сколько ему лет.
— Давно вы занимаетесь врачеванием? — спрашиваю я.
— Давно, очень давно.
— А где же вы научились этому?
— Нигде! — твердо отвечает знахарь. — Однажды ночью ко мне явился бог и святая дева Мария. Они показали мне травы, много трав. С тех пор и лечу.
Маурилио подтверждает, что старику известно около шестидесяти лечебных траа и листьев. «Пользует» он также и чисто колдовским способом. «Рецептов» немало. Можно, например, приложить к телу больного куриные яйца, а затем зарыть их в землю, чтобы болезнь пропала. «Помогают» также перышки индюка, если их приложить к больным местам...
Но прежде чем приступить к лечению, брухо гадает. Берет кукурузный початок и аккуратно выковыривает зерна из одного ряда по горизонтали. Потом расстилает на циновке белый платок и читает молитву, известную только ему одному. Голос его то взвивается до высокой ноты, то падает и звучит монотонно. Наконец он бросает зерна на белый платок и по их расположению «читает» судьбу больного.
— За лечение беру недорого»— говорит брухо. — Два песо. Но если зерна рассказывают, что я не смогу вылечить человека, то я ему прямо об этом говорю и советую ехать в город, к врачу.
Брухо сидел на земляном полу, молчаливый и загадочный, как сфинкс
* * *
Когда мы выходим от брухо, на тропе нам встречаются две женщины. У одной из них слезятся воспаленные глаза.
— Лечиться идут, — с горечью говорит Маурилио.
...Сам Маурилио, так же как и брухо, как и все другие взрослые жители поселка, остался бы неграмотным, если б не случай. Однажды Маурилио, тогда еще мальчик, вместе с отцом отправился на базар. Там отец выпил лишнего и подрался. Его увели полицейские, а Маурилио определили в детский дом, где маленький индеец научился читать и писать. Когда он кончил школу, его пригласили на работу в Национальный индейский институт.
— Пока что мы не можем соперничать с брухо, — объясняет Маурилио. — Если бы нам отпускали больше денег, другое дело. В поселке или поблизости был бы врач.
— Ну, кое-что вы все-таки делаете, — замечает Хулио.
— В некоторых поселках строим школы.
Ему ли, индейцу Маурилио, не знать, как много нужно приложить усилий, чтобы справиться с нищетой, отсталостью, безграмотностью его соплеменников! Энтузиастов, подобных Маурилио, в Мексике немало. Национальный индейский институт, возникший в 1949 году и объединивший прогрессивных государственных, общественно-политических деятелей и ученых, старается улучшить хозяйство, поднять благосостояние индейских народов Мексики. Но для этого нужно много средств, а государственные ассигнования очень скромны. Страна небогата, и экономика ее находится в зависимости от североамериканских монополий.
...Школу — длинную, как сарай, хижину, покрытую пальмовыми листьями, — мы увидели на окраине селения. Уроки в этот жаркий, сухой день проходили на поляне. Несколько десятков школьников сидели на бревнах, слушали учителя.
Маурилио смотрел на детей с улыбкой. Немало усилий положил он, чтобы создать эту школу. Мешало не только отсутствие средств. Старики индейцы и брухо противились этому новшеству: «Жили без школы, проживем и впредь».
А на поляне учитель спрашивает детей по-испански:
— Сколько у человека рук?
— Две! — хором отвечают ученики.
— Голова?
— Одна!
Учитель объясняет новые слова. Потом все поют песню на испанском языке. Лица маленьких индейцев оживленны, черные глаза блестят.
Урок окончен. Учитель выстраивает детей в колонну и ведет к мачте, на которой развевается трехцветный мексиканский флаг. Один из учеников, очевидно самый достойный, спускает флаг.
— До завтра, учитель!
Поляна быстро пустеет. Дети на ходу повторяют:
— Ноги — две! Руки — две! Голова — одна!
