Пунаны согласны — я иду с ними! — Марафонский бег через джунгли. — Табачная церемония пунанов. — Первые трофеи из великого леса.

Рано или поздно наше плавание по капризной реке должно было кончиться. И вот мы прибыли в даякский поселок Лонг Кемюат. С первого же дня я начал расспрашивать здешних жителей о пунанах. И то, что даяки рассказывали о них, все сильнее разжигало во мне желание познакомиться с «лесными людьми».

Однажды, когда я пристроился на берегу реки постирать свою одежду, из поселка донесся шум.

Взволнованные детишки метались от хижины к хижине с криком: «Пунаны! Пунаны!»

Я бросился в поселок. Трое мужчин, две женщины и мальчик двигались по улице к главной площади Лонг Кемюата. Равнодушные к шуму и возбужденным крикам, они быстро шли, храня удивительное достоинство. Лица их были совершенно бесстрастны, даже ребенок старался смотреть прямо перед собой и не оборачивался, когда кто-нибудь из деревенских шалопаев дергал его за волосы или бросал камешек.

Черты их очень бледных лиц были более тонкими, чем у даяков. Мужчины были такими мускулистыми, что вполне могли претендовать на титул «Мистера вселенной» — самого атлетически сложенного мужчины. Даже даяки — как я уже говорил, прекрасные атлеты — рядом с ними казались почти хилыми. Женщины-пунанки были маленькими и хрупкими. Одна из них — молодая и довольно красивая, другая — постарше; и обе несли за спиной тростниковые корзины. Пунаны были увешаны огромным количеством украшений, а тела их покрывала синеватая татуировка.

Они вошли в хижину вождя, и мы бросились следом. Пунаны сидели на полу, с наслаждением дымя большими зелеными сигарами. Вождь сказал им несколько слов, они с видимой неохотой поднялись и по очереди пожали нам руки. Потом снова уселись и продолжали курить в полном молчании, свертывая одну сигару за другой. По восхищенным взглядам, которыми пунаны провожали клубы дыма, можно было догадаться, что курение доставляет им истинное удовольствие.

После часа молчания и взаимного созерцания я попросил вождя даяков сказать гостям, что я хочу пойти с ними в лес. Он передал мою просьбу старшему из пунанов, понимавшему даякский диалект. Тот отрицательно покачал головой.

— Он не хочет, сказал мне вождь.
— Почему?
— Потому, что он не хочет.

Я понял, что мне будет нелегко добиться согласия пунанов и еще труднее заставить вождя деревни поддержать мою просьбу. Он, как и другие даяки, противился моему намерению, утверждая, что я не вернусь живым от «лесных людей». Но я продолжал свои уговоры:
— Скажите им, что я не буду вмешиваться в их жизнь. Я прошу только помочь мне ловить редких животных и в обмен на это буду приносить им дичь.
— Они не хотят брать тебя с собою, потому что им стыдно: они такие дикие. У них даже нет хижин, как у нас. К тому же у пунанов сейчас голод. И если ты умрешь, их обвинят в убийстве.
— Скажите им, что я и мои товарищи дадим обязательство ни в чем их не винить, если со мной случится беда.
— Они говорят, что ты все равно не сумеешь следовать за ними по лесу.
— Но ведь вы сами хорошо знаете, что я привык к лесу; ведь я постоянно хожу на охоту с даяками.
— Да, но с пунанами совсем другое дело: даже мы, даяки, не можем за ними угнаться.

Так торговались мы несколько часов подряд. Пунаны упорно отказывались взять меня с собой, а я настаивал, обещая им в награду подарки и табак. Наконец вождь даяков обернулся ко мне:

— Они согласны.
— Ну, наконец-то! — воскликнул я. — Когда же мы отправляемся?

Вождь пустился в долгие переговоры с пунанами, потом обернулся ко мне с очень удрученным видом.

— Теперь они уже вовсе не хотят!

Я подскочил:

— Скажите им: мы будем повсюду рассказывать, что пунаны не держат слова.

Вождь перевел мои слова и, по-видимому, прибавил к этому еще несколько собственных аргументов, так как самый старший из гостей с оскорбленным видом объявил, что пунаны держат слово, и что он берет меня под свою ответственность, и что я буду жить в его семье. В конце концов договорились: один из мужчин, женщины и мальчик завтра же вернутся на стоянку, а я с двумя оставшимися отправлюсь туда послезавтра.

— Спросите их, далеко ли отсюда до стоянки? — обратился я к вождю.
— День ходьбы для пунанов, но с тобой, может быть, придется провести ночь в лесу, — ответили мне.

* * *
Вечером, пока я собирал то, что надо было захватить с собой, Питер с помощью переводчика составил для меня список самых необходимых пунанских слов: есть, пить, идти на охоту, кабан, птица, обезьяна и т. д. С помощью этого «словаря» я надеялся общаться со своими новыми друзьями.

И вот на рассвете один из жителей поселка перевез нас через реку, и мы углубились в лес.

Мои спутники отличались необыкновенной гибкостью и двигались в зарослях совершенно бесшумно, но не быстрее, чем даяки. На подъемах я даже опережал их, и они тяжело дышали под тяжестью поклажи. Однако на крутых и скользких спусках они двигались с удивительной быстротой, опираясь на копья, как прыгуны с шестом. Они поджидали меня внизу и, когда я догонял их, подносили два пальца к губам и раздували щеки. Тогда я вынимал папиросы. Эта маленькая церемония повторялась несколько раз в течение дня и к вечеру у меня осталась лишь дюжина папирос.

Вскоре кончились охотничьи тропы, и мы пошли напрямик чащей леса. Проводники ориентировались по множеству отметок: это были сломанные стебли, срезанные веточки или зарубки, сделанные ножом-мандау на стволах деревьев. То и дело мы «ныряли» в лазы среди лесной поросли; видно, пунаны пользовались ими из поколения в поколение.

По дороге мы заметили оленя и двух кабанов, но пунаны знаками просили меня не стрелять — до стоянки далеко, нельзя же прибавлять к своей поклаже еще и мясо. Мы пересекли несколько бурных потоков ледяной воды, несущейся с гор.

После полудня остановились передохнуть на верхушке горы, на крошечной лесной полянке, покрытой мхом. Под удивленными взглядами больших черно-белых птиц калао, на клювах которых торчит нелепый нарост, мы выкурили по сигарете и начали спускаться. На скользком глинистом склоне совершенно не было подлеска. Пунаны подпрыгивали, опираясь на свои копья, а я перебегал от дерева к дереву, хватаясь за толстые стволы, чтобы не скатиться кубарем вниз. К пяти часам мы добрались до края глубокого ущелья. Его дно было покрыто глыбами камней, среди которых бурлил прозрачный поток.

Старший из пунанов повернулся ко мне:

— Сунгаи Н`Танг. — Река Н`Танг.

Вынув из ножен свой мандау, он ударил им по дереву с белесым стволом. Звонкие металлические удары разнеслись по лесу, и через несколько мгновений издали им ответил точно такой же звук.

— Кубу пунан. — Стоянка пунанов, — сказал проводник.

И мы понеслись на дно лощины. Через две-три минуты оказались на берегу реки, и я увидел на другой стороне утонувшее в зарослях селение. Оно состояло из трех крошечных хижин. Их стены, сделанные из коры, были покрыты крышей из широких листьев, через которые просачивался голубоватый дым. Казалось, селение расположили здесь, у подножия гигантских деревьев, чтобы показать, как смехотворно слабы люди в борьбе с силами природы.

Все обитатели селеньица, предупрежденные сигналом наших проводников, собрались на том берегу реки. Пока мы, по пояс в воде, переходили поток, пунаны так пристально разглядывали меня, что я буквально чувствовал тяжесть их взглядов. Только я ступил на берег, как все бросились на меня, выхватили ружье, тростниковую корзину и повели в одну из хижин. Она была размером с крольчатник, закрывалась только с двух сторон щитами из древесной коры, скрепленной волокнами тростника. Пол прикрывал настил из тонких бревнышек, предохранявших обитателей от сырости и пиявок. На крошечном клочке утрамбованной земли тлели головешки; от них подымался колеблющийся столб дыма, расползался под потолком и просачивался между листьями, наложенными один на другой, как черепица. Возле огня на плетенке лежала голова кабана; взлохмаченная и черная от копоти, она, казалось, ухмылялась, глядя на нас маленькими глазками. Десяток толстых кусков бамбука для хранения воды; длинные щипцы тоже из бамбука, свисавшие с потолка, дополняли оборудование «кухни» пунанов.

Меня усадили в центре хижины, а пануны пристроились на корточках вокруг. Мужчины такие же мускулистые, как и проводники, их длинные волосы срезаны на лбу густой челкой. Женщины — с круглыми личиками и раскосыми глазами — отличались удивительным изяществом; «короны» из тростника и пальмовых листьев поддерживали их волосы. Бедра туго охватывала «тжават» — длинная повязка из размягченной, битой коры или из ткани, выменянной в деревне. Как я скоро убедился, любовь к украшениям была у пунанов почти так же сильна, как и страсть к курению. Мужчины, женщины и дети — все носили по дюжине ниток разноцветных бус. Мочки ушей у них были растянуты тяжелыми медными кольцами или пятисотграммовыми гирьками. Некоторые носили по три такие гирьки в каждой мочке. Запястья, предплечья и икры ног были плотно охвачены браслетами из луба саговой пальмы, переплетенного медными проволочками и бусинками. Плечи и грудь мужчины были разрисованы татуировкой в виде стилизованных драконов и птиц.

Человек преклонных лет, с античной фигурой, с украшенной перьями повязкой на лбу, подошел пожать мне руку. У него была редкая бородка, а по обе стороны беззубого рта свисали длинные, как у мандарина, усы. Брови и ресницы были тщательно выщипаны, и это придавало его лицу мефистофельское выражение, которое неожиданно смягчалось улыбкой добродушного дедушки. Видимо, он был вождем этой маленькой группы лесных кочевников. После него каждый из пунанов, вплоть до самых крохотных, изъявил желание пожать мне руку. Потом мы все молча уселись лицом к лицу: они не говорили по малайски, а я не знал ни одного пунанского слова. Наконец Мефистофель поднес два пальца к губам и сказал:

— Шигуп.

Мне не нужно было прибегать к моему «словарику», чтобы понять, что ему надо. Запустив руку в корзину с моими вещами, я вынул непромокаемый мешок, набитый зеленым табаком, и протянул его вождю. Глубокое молчание воцарилось в хижине: стало ясно, что сейчас произойдет что-то значительное. С достоинством священнослужителя старик приступил к распределению табака под пристальными взглядами тридцати пар жадных глаз. Он начал с того, что разделил табак на две части и одну из них, засунув обратно в мешок, отложил в сторону, по-видимому, для себя. Остаток он разложил на полу на двадцать девять постепенно уменьшающихся кучек. Потом в торжественной тишине, напомнившей мне раздачу школьных премий, Мефистофель стал поочередно вызывать сначала мужчин, потом женщин и, наконец, детей. Соответственно уменьшались порции, так что самые юные имели право лишь на маленькую щепоть табаку, носившую чисто символический характер.

Через несколько минут пунаны скатали из своего табака по внушительной сигаре и задымили, прикурив от головешки, которая переходила из рук в руки. К счастью, жилище хорошо продувалось. Мужчины, женщины, дети, сидя на корточках, блаженно вдыхали клубы едкого дыма. Даже младенцы, еще цеплявшиеся за матерей, вытягивали губы к сигарам. Если младенцу удавалось завладеть сигарой, он жадно затягивался несколько раз подряд. Они задыхались и кашляли до слез, но стоило матери отнять у них сигару, как они принимались кричать, заставляя ее еще раз уступить им.

Накурившись, пунаны опять заинтересовались мною. Они внимательно осмотрели мою одежду и ружье, которое передавалось из рук в руки с великим почтением. Каждый пытался отвести затвор и прицелиться, упираясь прикладом в живот. На моих глазах содержимое моего мешка было вывернуто на пол, и каждый предмет обошел всех присутствующих. Его рассматривали со всех сторон со смехом и неистощимыми комментариями.

Кен Тунг, старейшина приютившей меня группы пунанов, искусно вырезает волчок для внучки.

Но вот кто-то открыл коробку с побрякушками, и началась всеобщая свалка. Женщины и молодежь расхватали украшения и куда-то разбежались. Я не на шутку забеспокоился о моих сокровищах — это все, что осталось у меня для обмена. Вот уже на шеях появились бусы, а запястья украсились блестящими алюминиевыми браслетами. Но скоро без всяких напоминаний минутные владельцы «драгоценностей» стали складывать их передо мной. К моему большому удивлению, не пропало ни одной вещицы. Наслышавшись от даяков о том, как пунаны любят украшения, я преисполнился к ним глубоким уважением. И в знак охватившей меня признательности, я решил сделать жест, казавшийся мне очень щедрым. Я вынул из корзинки котелок и банку сгущенного молока, которую давно хранил для особо выдающегося случая. Затем, вынув свой «словарь», объявил, тщательно произнося слова:

— Мэ мане беу! — Вскипятите воду!

К моему большому удивлению, одна из женщин поднялась, взяла котелок и направилась к очагу: она поняла меня! Пунаны изумились не меньше меня, услышав, что я говорю на их языке. Они немедленно выхватили записную книжку и стали вертеть ее, не веря, что эти маленькие черные закорючки могут что-то обозначать. Я взял записную книжку и продемонстрировал весь свой «словарь»:

— Куман: есть.
— Тадием: стрела.
— Таджюн: яд.
— Каан: кабан.
— Манук: птица...

Они повторяли за мной слова, добавляя к ним возгласы удивления: «хи-хи» и «хо-хо». Иногда они исправляли мое произношение и очень терпеливо добивались, чтобы я произнес слово совсем правильно. В иных случаях они корчились от смеха, и я догадывался, что те же самые слова, но произнесенные с легким изменением, имели совсем другое значение: если судить по всеобщей веселости, не вполне приличное.

В это время женщина вернулась и поставила у моих ног котелок, полный кипятка. При свете смоляного факела я вылил в него содержимое банки и тщательно размешал. Потом наполнил кружку и передал ее вождю. Тот отрицательно покачал головой. Я повторил предложение, обратившись к другим мужчинам, потом к женщинам и детям, но все отказались.

— Мание иту, сусу. — Это сладкое, это молоко, — сказал я по-малайски.
— Сусу? Сусу? — подозрительно повторяли они.

Старик повернулся ко мне, очень удивленный, и спросил, указывая на молоко:

— Оранг пюан? — Твоей жены?

Я громко рассмеялся. Тщетно я старался объяснить им, что это молоко большого рогатого животного, которое мычит, и для большей ясности принялся мычать, но пунаны испуганно смотрели на меня, вероятно, полагая, что я внезапно сошел с ума. Тогда я проглотил содержимое кружки и постарался изобразить на лице восторг. Наконец старик поддался моим уговорам: под восхищенными взглядами всех пунанов он, дрожа от волнения, покрывшись крупными каплями пота, выпил несколько глотков молока. Увы, он не оценил напитка, и никто не последовал его примеру. Как я узнал потом от даяков, пунаны вообразили, что я хочу их отравить. Обладая огромным опытом по составлению самых сложных ядов, эти люди живут в вечном страхе быть отравленными.

* * *
Было уже поздно, и я решил готовиться ко сну. Только я начал чистить зубы, как меня окружила толпа любопытных; когда же я влез в спальный мешок, все пришли в неожиданный восторг. Чтобы доставить им удовольствие, я спрятался в мешок, а потом внезапно высунул голову. Я проделал это несколько раз подряд, и с тем же успехом.

Изрядно изношенный мешок плохо изолировал меня от бревнышек, покрывавших пол, но усталость была лучше всякого снотворного.

На рассвете меня разбудил собачий концерт.

Выглянув в щель, я увидел вождя пунанов: вооруженный копьем с внушительным наконечником, он шествовал, полный достоинства, за ним шли два молодых пунана, тоже с копьями. Окружавшие их собаки прыгали и лаяли от возбуждения.

Женщины и дети с тростниковыми корзинами за спиной тоже отправились в лес. Вскоре они вернулись, нагруженные желтыми плодами величиной с яблоко.

В каждом из этих плодов под толстой кожей было шесть-семь очень твердых и горьких косточек. Их покрывал тонкий слой кисловатой мякоти — больше

своим сарбаканам. Через минуту на стоянке остались женщины и девочки.

Вторым приношением был голубь с дивным оперением; зелено-сиреневая спинка и белая грудка с ярко-красной полосой, как от раны, нанесенной кинжалом. Потом появился великолепный дрозд; его красные, голубые и желтые перья пересекала черная полоска. Другие птицы с более тусклой окраской не так радовали глаз. Но я-то знал, что именно среди них можно найти редчайшие, малоизвестные породы. Ведь коллекционеров, как и большинство людей, привлекает то, что блестит.

Я тут же занялся обработкой этих сокровищ.

Мне даже принесли мертвую самку калао — птицы-носорога и трех горластых подвижных птенцов. Калао — птица с чудовищным клювом, украшенным роговым наростом, славится любопытными повадками. Во время кладки яиц самец «запирает» самку в дупле дерева, почти целиком замазывая отверстие глиной. Когда птенцы подрастают, отец разбивает глиняную стенку.

Питаются калао плодами рвотного ореха — чилибухи, из которого добывается один из самых сильных ядов — стрихнин. Птицы переваривают только безвредную мякоть плода и отбрасывают косточки, содержащие ядовитое вещество. Эта маленькая подробность ускользнула от внимания первых наблюдателей, которые считали калао нечувствительными к яду.

Когда пунаны находят гнездо калао, они следят за непереваренными косточками чилибухи, устилающими землю. Во влажном тропическом лесу они быстро прорастают; и едва ростки достигнут высоты в три сантиметра, охотники опустошают гнездо. До тех пор птенцы еще слишком малы, а несколько позже уже покидают гнездо.

Именно таких, готовых к вылету птенцов принесли мне пунаны. Я привязал их за лапки возле моей хижины. Но едва я, напичкав их орехами, принимался за работу, как снова доносились их гнусавые голоса. И я бросался на зов, чтобы вложить новую порцию пищи в широко открытые клювы.

После обеда на стоянку, тяжело дыша, с высунутыми языками вернулись две собаки. Одна из женщин тотчас стала щупать их животы. Потом с улыбкой обернулась ко мне:
— Малам куман каан. — Вечером будем есть кабана.

Объяснить этот дар ясновидения было просто: когда охотники убивают кабана, они отдают внутренности собакам. Наевшись, собаки возвращаются на стоянку, и их раздувшиеся животы служат предвестником веселого пиршества.

На этот раз охотники добыли трех небольших кабанов. С радостными криками женщины и дети принялись резать туши. Куски мяса разложили на три кучи — по числу очагов.

Вскоре на воткнутых вокруг огня вертелах начало шипеть пригорающее сало. Мне принесли огромный кусок сала с твердой хрустящей кожей и опаленной щетиной. Наевшись, я прилег, но тут жена старого вождя положила у моих ног целую кабанью голову, испеченную на углях. Кусочек за кусочком я ел нежное мясо щек — одно из излюбленных блюд пунанов.

Пунаны пировали до глубокой ночи, пока не был проглочен последний кусок кабаньего мяса. Они наедались, не думая о завтрашнем дне, полагаясь во всем на щедрость великого леса.

Пьер Пфефер
Перевод А. Сосинской

(Окончание следует)