От жгучего солнца воздух морщился и дрожал над накалившейся палубой. На веревке, протянутой между столбами, вбитыми у кормы и у носа баржи, похожими на карликовые мачты, сушилось несколько выстиранных простыней и рубашек. Стоял изнурительный, гнетущий зной. Не чувствовалось ни малейшего ветерка, лишь течение, возникавшее за кормой дрейфующей баржи, вызывало легкое дуновение. Белье отбрасывало длинные движущиеся тени на металлическую палубу, на которую женщина выливала одно за другим ведра воды из реки, чтобы хоть сколько-нибудь охладить накаленное железо. Сена текла спокойно, объятая сном горячего полудня, в ее водах отражалась одинокая баржа, медленно плывущая к северу, и казалось, что она непрерывно посылает трепещущим на ветру белым бельем странные, никому не понятные сигналы.
Девочка скорчилась в полоске тени и молча смотрела то на художника, торопливо набрасывавшего на листы картона волнующий пейзаж Сены, то вперед, вдаль, на остров, который появился в самом русле реки. Художник — его взяли на баржу в Шатильоне — безуспешно старался уловить на эскизе почти нереальную атмосферу, в которой между небом и водой плыл остров. Девочке казалось, что приближавшийся остров с краями, источенными пляской раскаленного воздуха, похож на гигантскую булку, которая медленно ползла к ним, не касаясь воды. Она внимательно следила за каждым движением угля по листу белой бумаги, потом устремляла взгляд на остров, который опускался все ниже и ниже по мере того, как баржа приближалась к нему, и не понимала, почему их единственный пассажир, художник, заполнивший целую папку пейзажами Сены, не замечал, что между землей острова и водой реки дрожала волна воздуха. Умение художника поражало ее, но мир, их окружающий, казался ей более живым и красочным, чем тот, который он запечатлел на листах картона. Время от времени то одна, то другая чайка разрезала Сену в плавном, ленивом полете. В голубом зеркале реки отражение птицы казалось совсем белым, и . девочка удивлялась, почему художник вносил в белоснежное оперение чаек столько темных теней. Она грезила. То ей чудилось, что она единственная владелица острова, то она воображала себя белой чайкой, летающей всюду, где ей захочется, то художником с углем и заколдованными листами бумаги, на которые пейзажи ложились сами, такие же живые и красочные, какие они были на самом деле.
Девочка очнулась от гортанного возгласа, раздававшегося из штурвальной рубки.
— Лезар (ящерица (фр.))... Пойди сюда...
Вздрогнув, девочка встала, пересекла палубу быстрыми, мелкими, как у ящерицы, шажками и остановилась возле звавшего ее человека.
— Да, папа, ты звал меня?
— Смотри, Лезар... Париж... Вон там, впереди. Видишь зубчатую синеватую полосу за Сеной? Это Париж.
— Мне посидеть посидеть возле тебя, папа?
Жамье почти забыл настоящее имя своей дочери. Он называл её больше Лизет с того дня, когда, заглянув в живые, любопытные, зеленые, как две изумрудные бусинки глаза девочки, разразился смехом и, ероша её рыжевато-белокурые волосы мозолистой ладонью сказал:
— Ты похожа на ящерицу... Лезар. Тоненькая, шустрая и зеленая... Точь-в-точь как ящерица...
— Я никогда не видела ящерицы, папа.
— Ящерицы?.. Где же тебе увидеть ящерицу? Здесь, на судне? Погляди на себя. Ты совсем как ящерица. Когда-нибудь я тебе ее покажу. Вот увидишь, вы с ней похожи, как две капли воды...
— Настоящую, папа? Когда же ты мне ее покажешь?
— Когда мы поедем в деревню, к бабушке...
И, в тысячный раз пообещав дочери повезти ее туда, где сам не бывал с детства, Жамье затянулся из своей большой, изогнутой, как шея черного лебедя, трубки и так повернул штурвал, словно решил теперь же направить баржу в те края, где были цветы, бабочки и маленькие зеленоватые ящерицы, греющиеся на солнце, и домик бабушки.
Девочке захотелось увидеть, как выглядит ящерица, она нагнулась над краем баржи и стала вглядываться в голубовато-зеленую воду, лениво скользившую около пузатого брюха баржи... Она смотрела на свое лицо, уносимое водой неизвестно куда, и думала, что у ящерицы должны быть белокурые распущенные волосы и большие, любопытные зеленые глаза, даже испуганные, а чем — она и сама не знала.
Теперь девочка облюбовала себе хорошее место наверху, на ящике с инструментами, перед маленькой штурвальной рубкой, выкрашенной белой краской. Оттуда она могла смотреть на видневшийся в отдалении город, который всякий раз зачаровывал, ошеломлял и волновал ее. Потом, когда Париж с обвивавшейся вокруг него Сеной остался далеко позади, девочке казалось, что она все еще находилась в стране чудес.
Их баржа никогда не останавливалась там. В тех местах Сена становилась уже, гранитные дамбы стягивали ее, дыхание реки учащалось, и она неслась по каменистому руслу, как испуганное животное, которое искало выхода к зеленым полям Франции. Жамье напряженно сжимал штурвал, потому что русло было узкое и со всех сторон навстречу старой, заржавленной барже бежали катера и белые пароходики, бороздившие мутные воды Сены.
Они шли без мотора, и только на обратном пути, когда выгружался цемент в Рулане, их тащил против течения шумный и дымящий буксирный катер патрона.
Как-то стая барж, нагруженных строительным лесом, пробиралась через Париж поздно ночью. Город давно спал, и только маяки на вершине Эйфелевой башни непрерывно крутились, как глаза огромного бессонного существа.
Лезар проснулась, вышла на палубу и увидела город, над которым метались вращающиеся маяки. Было слышно лишь журчание воды, рассекаемой острыми носами барж, грохотание буксира, который с тяжелым пыхтеньем тащился против течения, да приглушенное дыхание ночного города. И над всем этим в яростных поисках, ударяясь в слепые окна домов и заставляя Сену трепетать металлическим блеском, неустанно вращались гигантские маяки.
Девочка в страхе вернулась в свою кроватку, но не смогла уснуть до самого утра. Даже там, в глубокой темноте каюты, где раздавалось успокаивающее дыхание матери, ее преследовали пронизывающие глаза железной башни. Когда наступило утро, она опять вышла на палубу посмотреть, как выглядят теперь эти глаза, погашенные солнцем. Но Париж остался давно позади, и в следующий раз, неделю спустя, Лезар уже не осмелилась выйти одна ночью на палубу. С тех пор она видела город только днем. И все же воспоминание о том полночном зрелище ужасало ее всякий раз, когда баржа подходила к городу.
Она различала сначала в отдалении зубчатые очертания предместий, потом, за ними, на большой высоте, синеватую черту высоких зданий центральной части города и вслед за этим сразу угадывала где-то справа белое мерцание собора Сакрэ-Кер на Монмартре. В глубине, вонзаясь в купол обесцвеченного неба, подобно стреле, вылетевшей из каменных стен города и устремившейся ввысь, возвышалась Эйфелева башня. И по мере того как баржа приближалась к сверкавшему вдали городу, девочка видела круглые позолоченные купола и стройные шпили, венчавшие старинные дворцы, башни гранитных церквей и каменные своды мостов, пересекавших Сену.
Перед ней легко покачивался город, то поднимаясь, то опускаясь. Низкие домики предместий, и серые здания позади них, и белый собор, и башня с угасшими глазами вдруг начинали расползаться, растворяясь в дрожавшем зное, от которого закипал воздух.
Издалека Париж казался ей маленьким, таким маленьким, что она смогла бы обнять его своими тонкими загорелыми ручками. Но постепенно город начинал расти, предместья, сомкнувшиеся вокруг фабрик, расширялись, белый собор на Монмартре поднимался все выше, а надменная серая стальная башня вставала на ноги.
И по мере того как рос город, девочка чувствовала, что она становится все меньше, слабее и незначительнее, как и баржа с развешанным бельем, которую проглатывала беспрерывная толчея белых судов на реке. Тогда ее охватывал страх. Она зачарованно смотрела на выраставшую панораму, и, хотя город привлекал ее, звал ее беспрестанно, она знала, что никогда не сможет покинуть баржу, на которой родилась.
Жамье никогда не останавливал баржу у пристаней с каменными лестницами, которые поднимались к улицам города. Пока скованная дамбами Сена билась между стенами Парижа, моряк оставался у штурвала, напряженно всматриваясь вперед и бормоча сквозь зубы ругательства. Лезар понимала его досаду по-своему: ей казалось, что он тоже чувствовал себя таким же маленьким и незначительным и так же привязанным к барже, которая торопилась уйти от города, такого нарядного и сверкающего. Жамье забывал о своей потухшей трубке, и лишь после того, как они проезжали Булонский лес, облегченно переводил дух и доставал табак.
Лезар хотелось бы спросить у отца тысячу вещей, но она знала, что не получит никакого ответа. А мать, такая тщедушная, что могла бы сойти за ее сестру, никогда не бывала в городе, из которого торопилась выйти Сена. Лезар сидела, поджав колени к подбородку, обхватив свои смуглые ноги тонкими, покрытыми золотистым пушком ручками.
Художник подошел к девочке и сел рядом с ней в тени, у стенки каюты.
Это был человек лет сорока, высокий, с худощавым лицом и смуглым лбом, на который падали пряди черных блестящих, влажных от пота волос. У него были большие запавшие глаза, тонкий нос, слегка пожелтевшие от никотина зубы, худые руки с длинными, почерневшими от угля пальцами. Он носил синюю рубашку с короткими рукавами и серые парусиновые брюки, выпачканные красками всех цветов.
Девочка измерила его взглядом с ног до головы, протянула руку и попробовала отковырять ногтем указательного пальца чешуйку красной краски с колена художника, но, убедившись, что она затвердела, вернулась к созерцанию своего прибрежного мира.
— Тебе нравится рисовать? — спросил художник.
— Ага!
— Дать тебе бумаги и угля?
— Нет... Твой уголь не цветной...
— Я дам тебе цветной мел... Но скажи мне, почему тебя называют Лезар?
— Разве ты никогда не видел ящерицы? Папа говорит, что я похожа на ящерицу...
— А знаешь, он прав! Тебе нравится этот город?
Девочка промолчала. Она считала мосты, под которыми проходила баржа, а теперь из-за художника сбилась со счета. Художник не сдавался:
— Слышишь? Тебе нравится смотреть на Париж? Ты хотела бы, чтобы мы остановили баржу и отправились в город?
Лезар обернулась к художнику и, устремив на него долгий, горящий взгляд, кивнула головой. На какой-то миг художника смутила недетская серьезность этого взгляда, затем он улыбнулся и, протянув руку, потрепал ее волосы худыми пальцами. Он хотел было что-то еще сказать, но не нашелся, а Лезар, чувствуя его замешательство и понимая, что художник лишь пошутил, встала и отошла.
— Забавная у вас дочка, сударь, — обратился художник к Жамье.
— Да, она немного странная. Этот ребенок почти совсем не ходил по земле... Черт знает, что таится в этой маленькой головке!
— Я думаю, очень уж хотелось бы ей сбежать отсюда хотя бы на часок, как вы полагаете?
— Это вы мне говорите? Я все время обещаю повезти ее в город или к бабушке в Прованс, но разве я могу выкроить время?
— А если бы нам остановиться где-нибудь на окраине хоть на часок?
— Что вы, сударь... До стоянки ли мне? Вы что же, думаете, этот толстяк из Руана с цветами меня встретит?
— Какой толстяк?
— Патрон... Нужно будет нагнать время, которое я потеряю из-за дождя. Разве вы не чувствуете, как жжет? Посмотрите вниз, за город. Видите, какие дьявольские тучи собираются?
— Поразительно! — изумился художник. — Люди, живущие всегда среди природы, обладают необыкновенной интуицией. Я мог бы поклясться, что в такой день никакое чудо не принесет дождя. А вы готовы говорить о грозе...
— Вот увидите! Мы даже не успеем выйти из Булевского леса, как начнется ливень. Хотите держать пари?
Позади исчезал Париж. Последние мосты, последние кварталы с детьми, которые купались под каменными дамбами, последние устья каналов, изрыгавших в реку грязные отбросы города, и снова предместья, все более низкие домики, огороды и равнины. Только серая башня еще виднелась над городом, но и она как будто съеживалась, становилась все меньше, пока совсем не исчезла вдали, затерявшись за лесистыми излучинами Сены.
Вскоре на внезапно потемневшем небе заполыхали молнии и откуда-то сверху покатился гром, словно валились металлические бочки, и, хотя их никто не видел, Лезар слышала, как они обрушивались с небесных сводов и исчезали в туманной долине. Ей стало страшно, однако она не убежала, а еще крепче прижалась к стенке каюты, с трепетом глядя на затерявшийся вдали город, который временами на короткое мгновение освещался сверкавшими молниями.
Тучи метались мучительно долго, пока не хлынул дождь. И только когда крупный дождь косыми вихрями застучал по металлической палубе баржи, Лезар побежала в штурвальную рубку. Художник убрал свои инструменты и теперь неподвижно стоял под дождем, на ветру, который надувал его рубашку, как воздушный шар. Мать вышла из трюма и пыталась помочь Жамье развернуть тяжелый брезент, лежавший возле мешков с цементом.
— Гей! Гей! Гей! Ге-е-ей!.. Помогите, художник, не то вода прорвется к цементу, и тогда беда! — во все горло вопил Жамье.
Художник ухватился за анкер брезента и стал сражаться с тяжелой раздувшейся холстиной. Девочке, смотревшей из окна каюты, казалось, что ее родители и художник играют с ветром. Брезент бился, как огромное серое крыло, полированное дождем, хлеща воздух, словно хотел поднять баржу, такую неуклюжую и ленивую. Но, увидев налившееся кровью лицо отца, она поняла, что им было совсем не до игры. Мать уцепилась за холстину, удерживая скорее себя, чем ее, а сухопарый художник с трудом натягивал одну из веревок, пытаясь накинуть ее на крюк.
Жамье упал на колени, закрывая телом щель между брезентом и мешками, в которую залетал ветер. Художник, увидев Жамье, стоявшего на коленях, обмотанного мокрой веревкой и державшего скрученными за спиной руками тяжелую черную холстину, попросил его не двигаться и бросился в штурвальную рубку. Достал новый лист картона и, глядя в окошко, по которому стекали потоки дождя, стал лихорадочно рисовать. В то же время он кричал моряку, чтобы тот не шевелился.
Моряку удалось, наконец, как следует накрыть мешки. Он вернулся в каюту и, не удержавшись, выругался:
— Вы ничтожный человек, художник! Я взял вас на судно, не спросив ни гроша, а вы бросаете меня в трудную минуту.
Художник не ответил. Лезар видела, как он быстро работал, словно кто-то подгонял его, и как из-под угля появляется изображение человека, прикованного цепями к серым скалам, о которые яростно бьются пенистые волны. Жамье сердито пыхтел трубкой.
Дождь и ветер немного утихли. Когда художник отступил насколько хватало места в штурвальной рубке, чтобы полюбоваться своей работой, мать, которая до сих пор не проронила ни слова, сказала словно про себя:
— Совсем не похож на моего мужа! Зачем это вам понадобилось, дорогой, сердить его, разве вы не знаете, с кем имеете дело?
Художник, не слушая ее, радостно прыгал по каюте, похлопывая Жамье по мокрой спине, лохматил волосы Лезар и, схватив Мать за талию, закружился с ней на месте, припевая как одержимый: «Это великолепно! Это великолепно! Великолепно!»
Лезар залилась смехом, мать вырвалась из рук художника и убежала, а Жамье, слегка успокоившись, бросил взгляд на почерневший от угля эскиз Прикованный к скале человек нисколько не походил на него. Он стоял на коленях, подставив обнаженную грудь ударам волн, а с воздуха к нему спускались какие-то гигантские птицы.
— Кто это? — спросила Лезар.
Художник не ответил.
Дождь уже уполз куда-то в сторону, оставив чистое небо и опухшую Сену. Художник вышел на палубу, установил мольберт так, чтобы на него падал свет, и принялся отделывать свою картину масляными красками. Он писал молча, пока не наступили сумерки.
В воздухе, промытом дождем, краски блестели, как разноцветные чешуйки, под которыми постепенно исчезали линии, проведенные углем. На холсте появилось что-то странное, отличное от всего того, что рисовал художник весь день, что-то совсем новое, гораздо более похожее на то, что, как думала Лезар, она нарисовала бы сама, если бы у нее были заколдованные краски. Художник попросил у нее тряпку. Она мигом слетала за тряпкой. Художник смочил тряпку в Сене и прикрыл ею картину. Лезар с ужасом подумала, что эскиз может быть испорчен, и сорвала с картины мокрую тряпку. Но знакомое изображение, которое так взволновало ее, осталось неповрежденным. Художник взял у нее тряпку и снова накрыл картину.
— Так надо, — сказал он. — Чтобы краска осталась свежей. Завтра я еще поработаю над ней.
— Ты вставишь ее в раму?
— Конечно.
— Золотую?
— Золотую? Не думаю... Где ты видела картины в золотой раме?
— В том большом музее, на берегу, в Париже... Когда мы проезжаем мимо, картины видны из окна, они блестят на солнце... Мама мне сказала, что картины там тоже золотые. Ты понесешь ее туда?
— В Лувр... Туда попадают только самые ценные картины.
— А разве твоя не ценная?
— Может быть... Не знаю...
— Мне нравится. Не правда ли, это отец? Тебе не жаль его?
— Но тут даже и речи нет о твоем отце.
— Тогда кто же это?
— Кто-то другой... Как тебе сказать? Ты не можешь знать...
— Почему не могу?
— Ты слишком маленькая.
— А ты большой?
Художник засмеялся, потрепал ее волосы, собрал свои вещи и ушел в каюту.
Вечерело. Мать зажигала красные фонари на корме и на носу баржи, а Жамье докуривал последнюю перед обедом трубку. После дождя, омывшего землю, небо пылало на западе багровым огнем, застывшим, как пламя за скалами на картине художника.
Лезар побежала за художником и, увидев, что он ищет место для картины, указала ему на угол между шкафом с инструментами и стеной. Художник, прежде чем спрятать картину, показал ее Жамье. Моряк удивленно причмокнул губами и долго не сводил взгляда с картины. Мать, которая вошла в каюту, чтобы зажечь, карбидную лампу, молвила словно про себя:
— Какой-нибудь жалкий бедняга, раз вы его так крепко связали, как конокрада...
— Это Прометей, сударыня. Позвольте мне сказать вам, что он принес людям тот огонь, которым вы зажигаете сейчас лампу.
— Правда — удивился Жамье.
— Это легендарный персонаж из греческой мифологии...
— Стало быть, живой человек, вы хотите сказать...
— Да. Некто вроде святого...
— Как Жанна д'Арк, может быть, а? — вставила Лезар.
— Да, похоже, только история его очень древняя. Это произошло в те времена, когда боги жили на Олимпе, а люди, которые еще не знали огня и не умели им пользоваться, ужасно страдали от холода. Тогда боги воевали с титанами за права вступить во владение землей, и среди всех титанов оставался непобежденным только Прометей. Желая помочь людям, он пробрался в убежище Гелиоса, бога солнца, похитил пылающий факел и принес его людям. Но боги, чтобы отомстить Прометею за то, что он дал людям силу огня, завлекли его в ловушку и, привязав цепями к скале, оставили на растерзание орлам.
— И он не смог убежать? — спросила Лезар.
— Не смог.
— Что же это нашло на вас, сударь, что вы вспомнили о нем как раз тогда, когда нам так была нужна ваша помощь?
— Извините меня, я очень сожалею, я знаю, что вы можете думать обо мне... Понимаете, эта идея пришла так внезапно, словно удар молнии.
Лезар исчезла.
О ней вспомнили только за ужином. Ее нашли спящей в углу каюты, между шкафом с инструментами и стеной. Девочка не захотела есть. Жамье понес ее на руках в кроватку, ввинченную в стену, и укрыл одеялом.
На рассвете, когда Жамье и его жена уже успели несколько раз сменить друг друга у штурвала, впереди начала вырисовываться в туманной дали панорама Руана. Художник проснулся в хорошем настроении, вытащил из реки ведро воды и стал шумно умываться, разбрасывая мыльные брызги. Он поставил свой портативный мольберт на палубу и пошел за картиной.
Жамье услышал, как художник резко оборвал веселый свист, словно у него дух захватило, затем из каюты донеслись отчаянные вопли...
— Господа!.. Не может быть... Невозможно... Скажите, что у меня галлюцинации... Это кошмар!
Кто-то отковырял ногтем краску в тех местах картины, где железные цепи стягивали тело Прометея. Цепи почти исчезли, золотистые кольца, отливавшие металлическим блеском, слились с цветом раскованного тела. Прометей был освобожден. Казалось, что вот-вот оторвется он от размалеванного картона и прыгнет в свой мир титанов.
Художник беспомощно заплакал.
Лезар спала или делала вид, что спит, спрятав руки под одеяло. Жамье курил, с недоумением поглядывая на преображенную картину, мать развешивала на веревке несколько выстиранных рубашек, а баржа медленно скользила вниз по реке, посылая видневшемуся вдали городу странные, никому не понятные сигналы.
Иоан Григореску, румынский писатель
Перевод с румынского Татьяны Хаис
