Иллюстрации Эльдар Закиров
Первая сексуальная революция, утверждает британский историк Фарамерз Дабхойвала, началась на рубеже XVII и XVIII веков, во всяком случае в Великобритании. Мы публикуем отрывки из его новой книги «Происхождение секса»
На заре XVIII века люди начали разделять частную нравственность и дела общественные и дали дорогу новой, куда более смелой идее. Кому-то пришло в голову, что секс вне брака, возможно, выгоден для всего общества. Значит, определенную сексуальную вольность следовало не просто терпеть, а поощрять. Это прямо противоречило традиционному протестантскому взгляду, что терпимость к проституции приведет не к закату, а к расцвету распутства. В 1704 -м один проповедник предостерегал свою паству: «Если похоти дать поводья в руки и выпустить на свободу, пострадает не только скот — в опасности окажется и чистота девиц, и дам, и ни одна добродетель не будет спать спокойно». Было бы большой ошибкой считать, соглашался другой автор в 1699 году, «что естественное усмирение похоти толкнет мужчин на пути неестественные», ведь содомия «нигде так в мире не распространена, как в Италии, где во владениях только папы римского находятся восемьдесят тысяч шлюх».
Cреди прочего эти примеры показывают, что около 1700 года общество вновь заинтересовалось самой идеей более терпимого отношения к проституции. «Не лучше ли выделить место, где все проститутки смогут собираться каждый вечер, как это делается в Амстердаме?» — вопрошал корреспондент лондонского издания Athenian Mercury в 1691 году. Редакция отвечала, что «совсем не по-христиански брать на душу один грех, чтобы не впадать в еще два», но признавала: если не принимать в расчет религию, «идея эта неплохая и могла бы спасти нас от многих бед». Похожие соображения встречаются в дневнике шотландского священника, который был в Лондоне в 1689 году. «Только затем, чтобы добродетельные женщины не поддавались соблазну», замечал он, «здесь закрывают глаза на веселых куртизанок, что наполняют этот город в сумерки». В последующие десятилетия эта идея находила все больше сторонников среди тех, кто раньше выступал за репрессивные меры.
К середине XVIII века даже судьи и священники свыклись с тем, что проституция неизбежна, а возможно, в чем-то и полезна, и как следует изучили историю вопроса в Античности и в Средние века, особенно в континентальной Европе. У древних греков и иудеев были повсеместно распространены бордели, проститутки и наложницы, писал Джон Поттер, будущий архиепископ Кентерберийский, и народ раскупал его сочинения в мгновение ока. «Мудрейшие язычники» призывали юношей «изливать свою похоть на «этих», вместо того чтобы нападать на честных девушек; никому не казалось, что такая сексуальная свобода «противоречит хорошим манерам». Невозможно, да и не нужно, решил судья Сондерс Уэлч, современник писателя и судьи Генри Филдинга, «полностью искоренить блуд», ведь проститутки создавали необходимую «пустошь», которая отвлекала мужчин от содомии. Многие соглашались, что без такой возможности «откликнуться на зов природы» мужеложство, сексуальное насилие и убийства заполонят город. Мысль о том, что труд проституток можно узаконить, выдав лицензии, была куда более спорной, но и она постепенно завоевывала умы. Влиятельный судья и сторонник реформ Патрик Кохун понимал, что подавить порок «настолько же трудно, насколько трудно остановить накатывающую волну, то есть невозможно»; куда лучше установить «благоразумное и осторожное» наблюдение за торговлей телом, используя помощь полиции. К середине XIX века эта точка зрения получила достаточно широкое распространение, и уже в 1860-х акты о заразных заболеваниях сделали государственные регистрацию и контроль за проститутками реальностью.
События развивались именно так по нескольким причинам. Во-первых, общество все больше беспокоилось из-за распространения содомии, особенно после того как в Лондоне начала XVIII века обнаружилась разветвленная мужская гомосексуальная субкультура: дома свиданий, встречи трансвеститов, случайный секс в парках и общественных туалетах. Проблема проституции была налицо, но все меньше поддавалась пониманию и осмыслению — такими темпами в течение века развивалась столица и ее ночная жизнь. Важным фактором был безудержный рост численности морских и сухопутных войск Британии. В Лондоне и других портах, в гарнизонах все время обретались солдаты и моряки — они создавали огромный спрос на рынке случайного секса и все больше боялись венерических заболеваний. Карл II располагал регулярной сухопутной армией тысяч в семь душ, а его флот, даже в разгар войн, насчитывал не более 25 000 моряков. К 90-м годам XVII века личный состав войск раздулся до 115 000 человек, а к началу Войны за независимость США — до 190 000. Кроме того, на фоне всеобщей одержимости соблазнением девушек и браком по расчету стало весьма популярным мнение, что почти каждому молодому человеку нужно выплескивать сексуальное напряжение, иначе он будет насиловать или сбивать с пути невинных девушек или удовлетворять свои потребности неестественными способами.
Один человек и бурные споры вокруг его сочинений сделали очень много для того, чтобы отношение к проституции стало более терпимым. Бернард де Мандевиль опубликовал в 1714 году трактат «Басня о пчелах, или Частные пороки, общественные выгоды». Мандевиль прочувствованно защищал открытую проституцию, или, как он это называл, «необходимость приносить в жертву часть женского рода, чтобы сохранить другую часть и избежать более страшных преступлений». Десять лет спустя именно этот отрывок внезапно привлек внимание публики, и Мандевиль более подробно изложил свои идеи в анонимном юмористическом памфлете «Скромное слово в защиту публичных домов». Его стрелы были направлены в блюстителей нравов, чей подход к делу вызывал столько нареканий. «Если куртизанок и проституток будут преследовать с тем рвением, которого ждут некоторые люди, — вопрошал Мандевиль, — хватит ли у нас амбарных замков и засовов, чтобы отстоять честь наших жен и дочерей?» Дома увеселений были столь же необходимы, как и туалеты. Проститутки «уже носили печать, и спасать их не было нужды», используя этих женщин, общество могло «обеспечить спокойствие всех остальных».
Блестящие, остроумные строки Мандевиля, его непримиримая вражда с традиционными представлениями о нравственности, огромные тиражи — все это позволило его апологии проституции задать тон обсуждению вопроса на век вперед. Уже к 1760 году «Скромное слово» выдержало шесть изданий, а «Басня» — все двенадцать , не говоря уже о том, что слова и идеи Мандевиля часто присваивались другими людьми и становились объектом для комментариев и критики. Его главные соображения распространились так широко, что пропустить их не мог ни один интеллектуал того столетия. Да и простые люди не оставались в стороне, если судить по количеству упоминаний Мандевиля в сатирических памфлетах, трактатах, проповедях, речах и листовках.
В своих взглядах Мандевиль во многом опирался на предшественников, в частности Пьера Бейля, которого он много цитировал и, похоже, встречал в молодости. В юмористических брошюрах — они расходились большими тиражами — уже много лет встречалась критика полиции нравов, и Мандевиль присоединил к ней свой голос. Добродетель и нравственность суть искусственные конструкции — эта нехитрая мысль пришла в голову радикальным теологам и философам задолго до начала XVIII века, а Мандевиль лишь развил ее и довел едва ли не до абсурда. И то сказать, если бы идеи Мандевиля были хоть немного более оригинальными, они едва ли снискали бы столь оглушительную популярность. Взяв за основу разрозненные, примитивные идеи, он привел их в идеальный порядок, придал им завершенный вид и получил внушительный манифест сексуальных свобод, встроенный в большую философскую конструкцию. Под ударом оказались не только традиционные взгляды на сексуальность, но и весь набор представлений о связи между деяниями отдельных людей и благосостоянием всего общества. Прописные истины — никакие не истины, радостно провозглашал Мандевиль: как ни странно, частные пороки вполне могут быть выгодны обществу. Конечно, он не утверждал, что все пороки хороши , просто некоторые поступки, вызывавшие осуждение, на деле были обществу очень даже на руку. Взять хотя бы экономическую сферу: чувственный царедворец не видит роскошествам конца, суетливая проститутка меняет наряды каждую неделю… щедрый повеса и расточительный наследник бросаются деньгами без разбору… хорошо это или плохо, те, кто доставляют столько хлопот тысячам своих соседей, требуя все более изощренных товаров, суть лучшие друзья общества.
Сексуальная жизнь в этом смысле не отличалась от торговли или промышленности: аскетизм, сдержанность и другие признанные добродетели на поверку только мешали всем жить. Людьми владеют их эгоистические пристрастия: чтобы добиться наилучших для общества результатов, надо не подавлять порывы, а как следует управлять ими. Росчерком пера Мандевиль призвал к ответу тех, кто прежде выступал за сексуальную чистоту. Неудивительно, что его выпад вызвал скандалы и яростные опровержения. Уродливая бессмыслица, кипятился один епископ, «противоречащая опыту всех времен и народов… которые процветали прежде всего благодаря религии и добродетели и постепенно чахли, а затем и погибали из-за роскоши и падения нравов». Тщательно изучив древние и средневековые законы , направленные против порока, обратившись к опыту иудеев, греков, римлян, вестготов, лангобардов и других важнейших цивилизаций, священник и борец за исправление нравов Джон Дисней убедился: вся накопленная человечеством мудрость была против «новых максим». Он был бессилен — к середине XVIII века возмутительные идеи были знакомы почти каждому. «Мы, повесы, знаем, — ухмылялся Ловелас в беседе с Бедфордом в романе Сэмюэла Ричардсона «Кларисса», — соблазнять девиц — значит творить «неизбежное зло». А его собственные поступки находились «в полном согласии с заветом моего хорошего друга Мандевиля — пороки одного идут во благо многим». К 1750 годам этот вздорный аргумент был известен так широко, что благотворительная организация Марии Магдалины для раскаявшихся проституток посчитала необходимым выступить против Мандевиля на первой же странице своего буклета.
Новый образ мышления был настолько свежим, что навсегда расширил поле дискуссии. Даже последний незыблемый принцип сексуальной дисциплины — «открытая проституция вредит общему благу» — был поставлен под сомнение, и тем, кто раньше проповедовал его, теперь пришлось обороняться. Идею, что порядок и процветание общества зависят от пороков и грехов, поддерживали далеко не все, но ее бесконечно обсуждали. Со временем многие ее компоненты перекочевали в стан очевидных истин. Типичный пример — некролог сэра Томаса де Вейля, главного судьи графства Мидл секс и легендарного соблазнителя. «В целом, — заключал журнал Gentleman’s Magazine в 1747 году, перечислив все сексуальные прегрешения покойника, — своей жизнью он ясно показал, как именно, когда речь идет о нашем обществе, пороки могут восполнять нехватку добродетелей».
Историки экономических учений заметили, что идеи Мандевиля насчет преимуществ эгоизма оказали влияние на других мыслителей, в том числе на Адама Смита, и открыли путь для новых теорий общественного развития, основанных на этике потребления, а не бережливости и аскезы. То же и с его взглядами на нравственность. К началу XIX века уже было вполне принято считать, что запрет внебрачного секса создавал куда больше проблем, чем решал. Некоторые наблюдатели полагали фундаментально неверной саму мысль о том, что свободных мужчин и женщин можно ограничивать «в их естественном праве распоряжаться собой ради собственного же удовольствия». В 1785 году один юрист предупреждал: опыт прошлых веков слишком ясно показывает, «к какому разброду в обществе, к каким личным конфликтам, к каким мерзким и ужасным преступлениям приводит неверное понимание религии, которое объявляет вечную войну диктату природы». А еще очень многие обычные люди думали, что освобождение сексуальных нравов станет естественным побочным продуктом общественного и коммерческого развития, а вовсе не поводом для всенародного краха. Похожие мысли о нравственности потребления и роскоши приобретали все большее число сторонников еще с начала XVII века. Но теперь их впервые использовали в разговоре об этике сексуального поведения наперекор традиционным для протестантизма представлениям об этой теме. Если наказывать пороки и ужесточать сексуальную дисциплину, в обществе будет царить покой; новые люди не только не принимали этот тезис как данность, но и считали, что все обстоит с точностью до наоборот.
Распространение сексуальных свобод, таким образом, существенно ускорилось благодаря растущей популярности новых экономических теорий, которые содержали нетривиальные взгляды на нравственность, воздержание и процветание. Отрывок из беседы Уильяма Уилберфорса с его политическим противником четвертым графом Фицуильямом летом 1787 года наглядно демонстрирует скорость перемен в обществе. «Я признал, — вспоминал Фицуильям, — что нас окружало распутство, и религия тонула в нем… Но я никак не мог согласиться, что ситуация может измениться, покуда в нашем обществе кипит деятельность, процветает торговля и создаются богатства — ведь именно они и порождают распутников; если он так уж хочет искоренить последних, ему придется считаться с реальностью и сначала приняться за богачей». Да и сам Уилберфорс, главный борец за чистоту нравов своих современников, публично признал правоту оппонента. Приходится признать, писал он в 1797 году, «что дух коммерции, как бы мы ни были ему благодарны, по своей природе не способствует поддержанию религиозного чувства в живом и здоровом государстве».
*****
История раскрепощения сексуальных нравов в XVIII веке — это история колоссального сдвига в общественном сознании. Раньше было принято настаивать на сдержанности в сексе, ведь безнравственные поступки и даже безнравственные помыслы представляли собой опасность. Они разрушали отдельные души и вредили целым обществам; следовательно, закон позволял, а точнее, требовал наказывать за такие проявления. К концу века сомнению подвергалось едва ли не каждое положение этой доктрины. Сферы частного и общественного оказались разделены. Утверждалось, что властям не пристало лезть в головы своих граждан, в том числе осуществлять за них нравственный выбор. Говорили, что и безнравственные поступки вполне можно рассматривать как исключительно частные. Что сексуальная свобода в определенных пределах была хорошим знаком, символом здорового общества и прогресса, а не разврата и падения. В общем, на смену жесткой сексуальной дисциплине выдвигались идеалы частной свободы мыслей и действий.
Таким образом, к началу XIX века сексуальную свободу защищали гораздо более методично и открыто, чем когда-либо прежде. Причиной перемены стало переосмысление самых базовых понятий о природе человека, христианском учении, нравственной философии и цели земной жизни человека. Иногда говорят, что главным достижением Просвещения надо считать утверждение «погони за счастьем» в качестве цели всей жизни. Как писал в 1757-м публицист и политик Соум Дженинс, «бесконечно добрый» Бог воспользовался своей «бесконечной властью» и сделал так, чтобы «счастье стало единственной вещью, которая хоть чего-то стоит; ни богатство, ни власть, ни мудрость, ни знание, ни красота, ни добродетель, ни религия, ни сама жизнь ничего не значат, покуда не наделяют нас счастьем». Эта идея победно шла по миру, и едва ли не главным доказательством ее триумфа было новое отношение к сексуальному удовольствию. Грех, дьявольская печать, изгнание из рая — этот набор ассоциаций с половым актом стремительно уходил в прошлое. Отныне удовольствие, рождаемое сексом, считалось свидетельством Божьего расположения к этому прекрасному занятию. Сексуальное желание не надо было держать в узде — им следовало наслаждаться. Деист и по совместительству школьный учитель Питер Эннет интересовался: «Если это действие преступно, то почему нет никакого другого способа продолжать род человеческий? Если мы считаем правильным благодарить Бога за нашу жизнь, то почему мы нападаем на инструменты, с помощью которых эта жизнь зарождается? Если причинять человеку боль или лишать его жизни — зло, разве неверно обратное, то есть доставлять удовольствие и зарождать новую жизнь — добро?»
По правде сказать, прежняя боязнь секса как чего-то грязного и разлагающего никуда не делась и жила не только в среде глубоко религиозных людей. Ученый и аскет лорд Монбоддо напоминал: секс настолько приятен для тела, что может вредить разуму. Босуэлл писал, что Монбоддо «ни за что не позволил бы философу получать от женщин удовольствие, а только облегчение; он говорил, что ищущий удовольствий мужчина вскоре сделает удовольствия своей профессией , а пасть ниже практически невозможно». Сам накал инвектив в адрес сексуального удовлетворения говорит о постоянно возраставшей важности этой темы. К середине XVIII века далеко не одни только распутники почитали похоть самой главной страстью, «самой изысканной, самой восхитительной из всех». Как заметил один весьма влиятельный автор в 1785 году, вопрос о сексуальной свободе имеет громадный вес с точки зрения философии: важны были и его практические приложения, но прежде всего «эта тема касается главных и, возможно, единственных удовольствий, получаемых человеком, а потому представляет огромный интерес для нас, смертных». (В своем эссе «О женщине» Джон Уилкс сформулировал ту же идею более емко: «Жизнь устроена несложно: // потрахался — и в гроб ложиться можно».)
Эти тезисы становились все заметнее, но до интеллектуального господства им было очень далеко. Идея о телесной свободе подвергалась постоянным нападкам, и почти все мужчины и женщины оставались убежденными сторонниками сексуальной дисциплины. Что правда то правда, мужчины по природе своей стремятся прелюбодействовать, но абсурдно и вовсе не обязательно проявлять терпимость по отношению к внебрачным связям, проституции и любым «неестественным связям между полами», считал доктор Сэмюэл Джонсон. «Я наказывал бы их гораздо сильнее, чем это делают сейчас, и таким образом усмирил, — говорил он Джеймсу Босуэллу. — Помяните мое слово, сэр, строгие и строго исполняемые законы помогут нам победить это зло». Во второй половине XVIII века да и в начале следующего столетия среди простых людей и в церковной среде нарастала реакция против явной сексуальной распущенности. Во времена королевы Виктории и даже в XX веке доктрины сексуальной сдержанности базировались на тех же рациональных, прогрессивных основаниях, что и их противоположности из либертарианского лагеря. И хотя распространение сексуальных свобод вечно находилось под угрозой, оно помогло создать более разнообразный интеллектуальный ландшафт, и общество начало признавать: хорошо это или плохо, различные нравственные нормы могут существовать даже внутри одного общества.
Доводы в пользу свободы личности также работали в одних случаях лучше, чем в других. Это одинаково касалось взглядов сторонников либертинажа и либертарианцев, скажем так: первые, в общем, защищали право на промискуитет, вторые стремились освободить сексуальную практику от устаревших правил и традиций. В обоих случаях, когда речь шла о сексе как совершенно здоровой и естественной деятельности, подразумевались гетеросексуальные пары. Больше того, часто говорили, что все связи между мужчиной и женщиной должны быть свободными, но на деле этот принцип гораздо чаще применялся к холостым, чем к женатым. Куда проще было объяснить прелюбодейство и проституцию частными решениями людей, которые не наносили вреда окружающим, чем поместить в ту же категорию супружескую измену — она, очевидно, довольно сильно била по обманутым женам и детям.
С высоты сегодняшних знаний самыми дикими кажутся ограничения, связанные с полом и социальным классом человека. Идею телесной свободы озвучивали на всех этажах общества, и свободные союзы в XVIII– XIX веках существовали во многих рабочих сообществах, но главными ее проводниками в жизнь оставались джентльмены и дворяне. И наоборот, сексуальная строгость зачастую считалась важнейшим проявлением уважающего себя человека среднего класса. В образованных кругах были уверены, что нравственный облик рабочего класса касается всего общества, потому что от него зависит сила и процветание народа и потому что незаконнорожденные дети бедняков тяжелым бременем ложились на финансы церковных приходов. «В каждом цивилизованном обществе», утверждал Адам Смит в 1776 году, бытуют два набора нравственных правил: более «строгий» для простых людей и более «свободный» для людей передовых. Только последние могли позволять себе — и прощать друг другу — погоню за чувственным удовольствием в обход «целомудрия, по крайней мере в одном из двух полов». К концу XVIII века акты о незаконнорожденных детях оставались едва ли не главным публичным проявлением охраны нравов, и ничего удивительного, что джентльмены — защитники сексуальных свобод в основной массе просто их игнорировали.
Смит также заметил, что сексуальная свобода была на руку в основном мужчинам. Да, иногда положения доктрины высказывались в общих словах, и считалось, что это касается обоих полов. Но куда чаще речь в совершенно явной форме шла о праве мужчин свободно «пользоваться» или «наслаждаться» женщинами. В обществе практически не обсуждалось право женщин на свободную сексуальную жизнь. Напротив, сдвиг от религиозных представлений о нравственности к более земным аргументам лишь усугубил практику двойных стандартов в сексуальной жизни. Во многих дискуссиях о сексуальной свободе признавали — «женское целомудрие» есть совершенно искусственное понятие, продукт культурного и образовательного давления: уже к 1740-му Дэвид Юм считал это «настолько очевидным», что пояснений не требовалось. Это искусственное понятие продолжали насаждать фактически по тем же традиционным, патриархальным причинам, которые ранее приводились защитниками сексуальной дисциплины. Главным было предположение о том, что, как говорил епископ Бернет, «мужчины обладают своими женами и дочьми, как собственностью, а потому растлить одну или обесчестить другую — значит поступить нечестно и оскорбительно». Его современники чаще говорили, что нецеломудренная женщина могла отяготить своего мужа незаконнорожденными детьми, таким образом поставив под сомнение порядок наследования и уважение к отцу, тогда как обратное было невозможно. «Из этого тривиального наблюдения на уровне человеческой анатомии вытекает, — писал Юм, — существенное различие между уровнем образования и обязанностями двух полов». Генеалогическая неразбериха и сложности в распределении наследства угрожали стабильности гражданского общества, а значит, акт женской неверности не мог рассматриваться как безвредное и частное деяние. («Тот же феномен можно объяснить и короче, — писал другой автор, — ведь именно мужчины составляют законы и занимаются их истолкованием».)
Получается, в то же самое время, когда сексуальная свобода утверждалась в качестве совершенно естественного состояния мужчины, любая уважающая себя женщина должна была сохранять свое целомудрие. Даже доктор Джонсон, большой противник распущенности, считал, что есть «огромная» разница между скромной изменой мужа — та не причиняла жене «никаких серьезных неудобств» — и изменой жены, которая ставила под удар «всю частную собственность в мире».
Конечно, довольно легко найти женщин, особенно в высших слоях общества, которые и в XVIII веке демонстрировали удивительную свободу в сексуальной жизни. Можно даже узнать, как они оправдывали свое поведение. В 1751 году Фрэнсес, леди Вейн, поразила всех, решив опубликовать рассказ о своих любовных похождениях длиной в 50 000 слов — почти ничего не скрывавшие «Мемуары знатной леди» вошли в большой роман Тобайаса Смоллета «Приключения Перигрина Пикля». Ее второй муж был жестоким и презренным импотентом, а следовательно, утверждала леди Вейн, она имела полное право подарить свою верность другим. Сношения с ними «я почитала никак не меньше любого брака и считала себя связанной куда сильнее, чем в неестественном или вынужденном браке». Она взяла на себя единственное обязательство: не предлагать сына другого мужчины в качестве наследника всего имения. Похожим образом одна из подруг Босуэлла полагала, что «свободна плести интриги ничуть не в меньшей степени, чем ее муж, если только они не приводят к появлению нежелательных детей». А любовница самого Босуэлла, Джин Хоум, дочь лорда Кеймса, испытывал а сходные чувства по поводу их связи: «Она мыслила очень тонко. Она говорила: «Я люблю мужа как мужа, а тебя как любовника, каждого по-своему. Я делаю для него все, что должна делать хорошая жена. С тобой я отдаюсь во власть прекрасных удовольствий. Мы храним нашу тайну. Природа так повелела, что у меня никогда не будет детей. Наша любовь никому не причиняет страданий. Моя совесть не укоряет меня, а я уверена, что Бог на меня не в обиде». Когда Босуэлл признался, что его терзают мысли об их связи, «она была очень внимательна и ласкова, но стояла на своем. Она пожурила меня за проявленную слабость. Что я мог сделать? Наша преступная связь продолжилась…» В то время Джин Хоум было шестнадцать, максимум семнадцать лет. Десять лет спус тя несчастный супруг, Патрик Херон, развелся со своей женой — она изменила ему с офицером. Когда эту связь обнаружили, она объявила, что «надеется на милость Божью — что Господь не покарает меня за единственное преступление, мной совершенное: я удовлетворяла те желания, которые Он сделал частью моей природы».
Несмотря на очевидные сходства, подобные аргументы так и не приобрели тот вес, который давно уже закрепился за аргументами в пользу мужской свободы, и не пользовались соответствующим уважением. Сам лорд Кеймс придерживался традиционных взглядов: мужчины могут изменять «время от времени, не отдаляясь от супруги и не теряя ее расположения», но женская измена непростительна. После развода дочери они с леди Кеймс сослали ее во Францию и больше никогда с ней не разговаривали. Иными словами, мысль о сексуальной свободе состоятельных женщин встречалась с тревогой или усмешкой и чаще всего находила место в художественной литературе и нападках на распутников, но никогда не воспринималась всерьез. Свободными были прежде всего бедные, и считалось, что либо здесь вина мужчин-соблазнителей, либо бедняки слабохарактерны и занимаются своего рода добровольной проституцией. Тем временем крепла всеобщая уверенность, что женская скромность, пусть и врожденная, нуждается в наставлениях и постоянной охране от мужской похоти, так что женское поведение оказалось подчинено еще более строгим и аскетичным сводам правил.
До 1800 года, таким образом, сексуальная свобода ограничивалась сразу по нескольким важным направлениям. Но в последующие годы многие центральные ее положения — частное пространство, свобода нравственная, пределы применения уголовного права, рациональные и культурные основания сексуальной этики — стали общими местами юридической и общественной мысли. Отныне спор шел о точных формулировках, но суть самих понятий не подвергалась сомнению.
Перевод Илья Файбисович
