Джеймс Метьюз — южноафриканский писатель. Новелла «Парк» включена в сборник «Африка рассказывает», вышедший в Стокгольме в 1961 году.
Стоя возле ограды, он с завистью глядел на ребятишек в парке. Они лихо скатывались с горки и приземлялись на мягкий газон, широко расставив ноги. Они визжали от восторга, когда маятник качелей уносил их почти до небес. Звонко, радостно кричали, кружась на наклонных каруселях.
А он глядел на них, и все тело его трепетало, так сильно ему хотелось разделить их восторг... Рядом с ним на земле лежал узел: завернутое в простыню выстиранное и выглаженное белье.
Пятеро сорванцов, преследуемые двумя мальчуганами постарше, мчались по траве. Один из преследователей остановился.
— Чего глаза пялишь, обезьяна коричневая! — Мальчишка нагнулся за комком земли.
Тот самый... Который был здесь, когда его выставили из парка. Ком ударился о железный прут, глаза запорошило землей. Сплевывая налипшую на губы грязь, он высматривал, чем бы швырнуть в обидчика. Но по ту сторону ограды стояла уже целая гурьба, и он испугался. Не говоря ни слова, поднял узел, стряхнул с него пыль и пошел прочь.
Идя по улице, он вспоминал, как однажды забрался в парк. Да-да, недолго думая, вошел в ворота и сел на первые же качели! Как приятно щекотало под ложечкой, когда он раскачивался — все сильнее, сильнее! Еще немного, и повиснешь вниз головой!
И он нарочно не тормозил качели — пусть сами остановятся. Каждый взмах короче, короче... стоп.
Он побежал к следующим качелям. На коротком столбе была укреплена доска, на ней сидел белый мальчик, его ровесник. Они разогнали качели так, что концы доски гулко ударялись в ямки, выбитые в траве. Вдруг кто-то схватил его за плечо. Обернувшись, он увидел темное, морщинистое лицо сторожа.
— Слезай!
— Почему? Что я сделал? — Руки судорожно вцепились в металлическую дужку.
— Слезай, тебе говорят! — Сторож нарочно не повышал голоса, не хотел привлекать внимания людей.— Дирекция распорядилась, — продолжал он, — чтобы мы, цветные, не пользовались теми же качелями, что белые. Ступай к себе в парк — туда, где ты живешь.
Казалось, взрослый просит извинения за то, что на нем надета форма, которая ему позволяет быть в этом парке.
— Там, где мы живем, — мальчик махнул рукой, показывая, где его дом, — парков нет.
И он пошел мимо них: матерей, которые укачивали своих розовых упитанных младенцев, детей, которые резвились на траве, чернокожих нянек (их форма тоже позволяла им безнаказанно ходить здесь).
Сторож шел рядом с ним и у выхода показал на объявление:
— Вот, сам прочти.
Мол, видишь, я тут ни при чем...
Он с трудом одолел красные буквы на белом фоне: «Blankes alleen» — «Только для белых». И вышел в ворота, а позади него скрипели качели, гудела карусель. С тех пор, проходя мимо парка, он уже не сворачивал со своего пути.
Он поправил узел, чтобы не так затекало плечо. «Какая беда оттого, что я прокачусь? Может, качели сломаются? Или горка развалится?» Узел давил все сильнее, шею сзади словно обручем сжало.
Сам парк, просторные газоны, клумбы, каменные гроты, карликовые деревья — все это ничуть его не волновало. То ли дело горка — красная и зеленая, вся из металла! Или серебристые цепи и коричневые доски висячих качелей!..
Лишь один раз в жизни ему — ненадолго — выпало еще большее счастье. Это было, когда отец взял его с собой в увеселительный парк. Как завороженный смотрел он на золоченые поводья, ярко-красные седла деревянных лошадок, которых проносились мимо него, качаясь в лад музыке. И вдруг сам оказался в седле, моля бога, чтобы счастливый миг длился вечно. Но счастье было коротеньким, как молитва. Потом он еще стоял рядом с отцом, держась за его брюки и глядя, как мимо проносятся другие всадники.
...Он снова поправил узел. Вот, наконец, и дом, где надо отдать выстиранное мамой белье.
Толкнув калитку, он прошел к черному ходу. Глаза высматривали хилую собачонку, которая обычно встречала его и, тяжело дыша, без особого рвения старалась схватить за икры сточившимися зубами.
Африканская девушка, круглолицая, в белом накрахмаленном переднике, который еще сильнее подчеркивал черноту ее кожи, впустила его на кухню и очистила место на столе, чтобы он мог положить узел.
— Я позову мадам. — Она очень четко и звонко выговаривала каждое слово
— Ты уверен, что принес все? — Всякий раз хозяйка приветствовала его этими словами и всякий раз, проверив, убеждалась, что ничего не пропало.
И он, как всегда, тихо ответил:
— Все принес, мадам.
Дальше тоже все шло по заведенному порядку.
— Ты поел? — спросила она.
Он отрицательно мотнул головой.
— Мы тебя так не отпустим. — Она повернулась к африканке в белом переднике. — Что там у нас есть?
Девушка открыла холодильник и достала тарелку с едой, налила стакан молока.
Как только он сел, белая дама вышла из кухни. А служанки он не боялся.
Волнение прошло, можно спокойно поесть. Что там на тарелке?
Зеленый горошек, совсем немного картофельного пюре, нарезанный алыми кружками сочный помидор, натертая морковь — и ни зернышка рису.
Он проглотил молоко.
— Спасибо, Анна, — сказал он, ставя стакан.
Ее зубы сверкнули улыбкой.
Он стоял томясь. Ему не терпелось уйти подальше от этой кухни с блестящим кафельным полом и по-больничному белым шкафом рядом с таким же белым холодильником, набитым всяческой едой.
— Я вижу, ты поел. — Голос заставил его вздрогнуть от неожиданности. Белая хозяйка подала ему конверт, в котором лежала бумажка: десять шиллингов — плата за недельный труд его матери. — А это тебе.
Шестипенсовая монетка легла на ладонь, длинный ноготь задел его кожу.
— Спасибо, мадам, — чуть слышно произнес он.
— Передай матери, что я уезжаю отдыхать, примерно на месяц. Когда вернусь, сообщу ей.
Хозяйка вышла из кухни.
Он кивнул чернокожей девушке. Из огромной вазы, полной фруктов, она взяла яблоко и протянула ему, улыбнувшись на прощание.
Шагая по улице, он мысленно тратил свои шесть пенсов.
«Куплю на пенни леденцов, кисленьких, которые как лимон, на пенни шербета и на пенни конфет, от которых язык красный и слюна точно кровь».
Он зашел в первый же магазин, который попался ему на пути. Но здесь продавался дорогой шоколад и такие сладости, каких он никогда и не видел в индийской лавке на углу своей улицы. Пришлось уходить восвояси, ничего не купив.
Возле парка он замедлил шаг. Больше всего на свете хотел бы он очутиться на месте любого из счастливцев, которые катались на каруселях...
— Наплевать! — Он оглянулся: не услышал ли кто. — Наплевать! — повторил он громче. — На все наплевать: на парк, на траву, на качели! На все! Наплевать! Наплевать!
Его руки бессильно дергали прутья ограды, такой высокой по сравнению с ним.
Вдруг он вспомнил, что теперь целый месяц не увидит парка, ведь ему незачем будет приходить в эту часть города.
От обиды он чуть не заплакал. Что бы такое придумать, как им насолить?
Вон на столбе висит урна, полная мусора, сверху лежит пакет с очистками. Схватив пакет, он швырнул его через изгородь и бросился наутек.
Три квартала пробежал, потом убавил шаг: дышать было трудно сердце кололо. А главное, ему не стало легче, только еще тоскливее на душе.
Он не видел встречных, не слышал сигналов машин, когда неосторожно переходил улицу. Один раз его грубо толкнули, но он и не взглянул на обидчика.
Даже вид индийской лавки его не обрадовал, он так и прошел мимо, не истратив монету.
Знакомые ребята во что-то играли; они окликнули его, но он не оглядываясь, свернул в переулок, где стоял двухэтажный дом с облупившимся грязно-серым фасадом, мрачный подъезд, унылая лестница…
В комнате был полумрак, но он так хорошо знал расположение мебели, что мог бы с закрытыми глазами юркнуть между стульями и кроватями.
Мать была на кухне, стерегла кипящую на плите кастрюлю.
Он положил конверт на стол Мама выпустила из рук поварешку сунула палец под клапан конверта и дернула. Спрятала десятишиллинговую бумажку в безносый чайник на полке.
Он сказал, что на этой неделе стирки не будет.
— Почему не будет? Что случилось? Ты что-нибудь натворил? Как же мне быть? — Мать смотрела на безносый чайник, и голос ее звенел отчаянием. Потом она рассердилась. — Что же она не предупредила меня, не сказала раньше что уезжает? Я бы нашла другую мадам. Тут работаешь, покоя не видишь, спина беспрестанно ноет, а она даже не потрудилась мне загодя сказать. Только эти деньги и позволяют мне сводить концы с концами.
Он старался понять, каким образом десять шиллингов, которые он приносил, позволяли «сводить концы с концами». На еде это вроде не отражалось: ее всегда не хватало. А новую одежду покупали только раз в год — на рождество.
Он поспешил улизнуть на улицу. Не хотелось слушать, как причитает огорченная мать.
Ребята катали старые покрышки, и он присоединился к ним, но играл совсем вяло. Даже когда настала его очередь катить покрышку, он душой был в парке с качелями, но в таком, где можно делать все, что хочешь, откуда никто не прогонит. Мысленно он перенесся на зеленую поляну, где стояла красная горка и серебрились качели. Покрышка пронеслась мимо — он даже не попытался ее остановить.
— Беги же, беги!
— Ты что, спишь?
— Не хочешь играть — так и скажи!
А он уже шел по переулку, не слушая, что они кричат. До чего же ему все опостылело дома: грязные стены, разбитые окна, тесные комнатушки... Мусорные ящики у дверей, всегда переполненные всякой дрянью... Улицы, переулки... Проклятый закон, который не пускает его в парк.
Единственная витрина индийской лавчонки была забита всевозможным товаром. Апельсины вперемежку с почтовой бумагой, сушеный инжир на грифельных досках, рядом с горой посуды — пыльная одежда. По стеклу не торопясь, проверяя усиками путь, шествовал таракан.
В лавке царил такой же беспорядок, как на витрине. Весь пол был загроможден мешками, только узкая дорожка вела к прилавку.
Хозяин — старый-престарый индиец с желтым морщинистым лицом — нагнулся к нему.
— Ну? — Лавочник обнажил красные от бетеля зубы. — Что тебе?
Целый день стоять будем?
Челюсти неутомимо перемалывали бетель.
Он попросил на пенни того, другого, третьего — как задумал раньше, высыпал сласти в карман, швырнул кулек на пол и вышел. Индиец что-то сердито буркнул ему вдогонку и еще прилежнее заработал челюстями.
Он сел на тротуар возле дома на солнечной стороне улицы.
Леденцы, мятные лепешки — полный рот набил, и на какое-то время парк был забыт.
Его глаза безучастно смотрели на сестренку, которая остановилась перед ним.
— Мама велела, чтобы ты шел есть. — Она машинально вытерла под носом; взгляд ее был прикован к его оттопыренной щеке.
— Дай мне!
Получив конфету, она поспешно сунула ее в рот.
— Высморкайся как следует! — приказал он тоном старшего.
Она пошла следом за ним, чмокая и поминутно шмыгая носом. Отец уже сидел за столом.
— Почему за тобой всегда надо посылать? — сказала мама.
Он юркнул на свое место, но тут же встал и побежал мыть руки, пока мама не сделала нового замечания.
Ужинали в полной тишине, только ложки звенели да сестренка без конца шмыгала носом.
Вдруг его осенило, он даже есть забыл, рука с ложкой замерла в воздухе. Что, если пойти в парк, когда стемнеет? Старики, ребятишки и няньки с колясками уйдут, никто не сможет ему помешать. От этакой мысли у него голова закружилась. Да, но ведь он никогда не был вечером в той части города... Страшно... Пальцы, сжимающие ложку, побелели от напряжения.
«Все равно я это сделаю! Сразу после ужина пойду в парк». Он поспешил проглотить свою порцию и, с трудом скрывая нетерпение, посмотрел на тарелки других. Когда же они кончат?!
Но вот отец отодвинул тарелку и закурил. Можно убирать со стола и мыть посуду!
Он мигом перемыл все тарелки. Сестренка вытирала их, не переставая шмыгать носом.
Так. Теперь подмести, вынести мусор...
— Мама, можно я пойду поиграю? — Но только чтобы мне не пришлось опять посылать за тобой!
Луна была словно сияющий шар, от которого во все стороны разлетались звездочки-осколки.
Сперва он шел не торопясь, но потом не выдержал, побежал. Бегом миновал центр с его сказочным миром витрин, а когда завидел вдали ограду, возбуждение вдруг прошло и ноги сразу отяжелели.
Вот и парк — железная ограда, калитки... На столбе за оградой — объявление; еще дальше — качели! При виде их он снова воодушевился.
Он подошел ближе. Дыхание участилось. Кругом ни души. Из-за угла выскочила автомашина, он вздрогнул от неожиданности.
Прутья ограды обожгли ладони холодом. Он помешкал, потом решился и полез вверх. Вскарабкался и соскочил на мягкую вскопанную землю. Тихо ступил на влажную от росы траву и побежал, приминая травинки босыми ступнями.
От качелей — к карусели, от карусели — к горке. Вверх по лесенке... И вот он стоит на фоне неба, будто птица, будто орел! Он лег на живот и заскользил вниз. Эгей! Стрелой вылетел на траву и перевернулся на спину. Несколько мгновений он лежал так, глядя на луну, потом вскочил на ноги и опять побежал к лесенке, чтобы снова пережить ощущение полета.
Каждый раз, скользя с горки вниз, он мечтал, чтобы это никогда не кончилось, — лететь, лететь, лететь!..
Хорошо бы на перекидных качелях покататься! Он толкнул доску — второй конец громко стукнул о землю.
— Наплевать!
Кряхтя от натуги, он попытался сдвинуть карусель. Уперся как следует ногами, весь напрягся... Пошла! Он толкнул ее посильнее и вскочил на ходу, свесив одну ногу, чтобы подогнать карусель, если начнет останавливаться. Сиденье качалось, как корабль, рассекающий волны. Жаль только, что так часто надо отталкиваться. Он соскочил на землю и побежал к висячим качелям.
Расставив ноги на доске и крепко держась за серебристые цепи, он присел, словно бегун на старте, потом резко выпрямился. Доска качнулась. Еще толчок, еще... Выше, выше, выше! К небу, к самой луне! Протяни руку и возьми звездочку, приколи себе на грудь! Ух ты, как далеко земля внизу! Ни одна птица не залетала так высоко, как он, а полет все стремительнее, стремительнее...
В будке в другом конце парка зажегся свет — желтая заплатка на темном квадрате. Открылась дверь, он различил на пороге какую-то фигуру. Ну, конечно, сторож. По земле, петляя, побежал луч карманного фонаря.
Сторож стоял внизу так, чтобы не задело качелями, и поймал его в воздухе лучом.
— Что за черт! — выругался он — Ведь тебе было сказано: нельзя здесь качаться!
В ответ только скрип доски.
— Почему ты опять сюда забрался?
— Качели... Я пришел покататься на качелях
Сторож терпеливо перечислил все то, что им недоступно из-за цвета кожи. Даже его работа зависит от милости белых.
— Проклятые белые! У них все есть.
Сторожу совсем не хотелось гнать мальчика — пусть катается! — но если увидят... И сторож заставил себя ожесточиться.
— Слезай! Марш домой! — крикнул он, и голос его был грубым, сердитым; сторож сердился на порядки, заставляющие человека поступать наперекор своему чувству. — Если не слезешь, я приведу полицию. Сам знаешь, что они с тобой сделают.
Качели стремительно летали вверх-вниз, вверх-вниз...
Мальчик видел, как сторож повернулся и побежал к калитке.
— Мама... Мама... — Его губы дрожали.
Крик сам рвался из его груди, то стихая, то нарастая в лад с полетом качелей. Голос — качели. Качели — голос. Выше. Выше! Выше!! И вдруг — тишина.
У входа в парк высоко на столбе висела доска с объявлением, и длинная тень от доски указывала прямо на него.
Перевод со шведского Л. Жданова
