Современное название - остров Ян-Майен . Орфография изменена на современную, пунктуация оставлена оригинальная.
Южная оконечность острова Майена лежит на север oт Исландии , почти под 71° с. ш. и между 8° и 9° вост. долготы от Ферро. Остров этот весьма мало исследован. Один молодой лорд (Дюфферин) снарядил себе небольшую шхуну, назвал ее Пеной, и отправился путешествовать, имея ввиду посетить Исландию, остров Майен, Шпицберген и Норвегию . Его путешествие описано в виде писем к матери; в этих письмах нет ни малейшей тени приторной сентиментальности, почти ни слова не говорит автор о своих чувствах; но видно, что мысль о матери занимала его почти каждую минуту. Из этого интересного сочинения мы извлекаем описание острова Майена, который был посещаем очень редко.
— Наше положение начинало меня сильно тревожить. В течение двух дней мы не видали солнца; погода была пасмурная, море волновалось, мы лавировали между льдов туда и сюда, и в определении нашего положения могла быть весьма значительная ошибка. План мой состоял в том, чтобы добраться до широты Ивана Майенского, держась как можно дальше ото льдов, и потом, достигнув параллели его
северной оконечности, править прямо на остров. Мне казалось вероятным, что ежели остров доступен, то должно быть с северного или с восточного берега.
Распорядив направление корабля по этим соображениям, я отправился кончать мой прерванный сон. В полдень погода утихла, мы плыли на всёх парусах по спокойному морю, и такое благополучное плавание продолжалось двадцать четыре часа. Тогда, по моим соображениям, настала пора повернуть к западу и искать земли. К счастью, небо было довольно ясно, мы плыли по гладкому морю без всяких препятствий, и я начал мечтать об успешном окончании нашего предприятия. Но мало по малу стали показываться в разных местах по горизонту льдины, и вскоре уже возле нас плавали огромные ледяные глыбы самых разнообразных и живописных форм. Одна из этих Фантастических Фигур совершенно имела вид человеческой руки, высунутой из воды, с поднятым вверх указательным пальцем; она как будто предупреждала нас, что пускаться далее не следует; наконец, на пути нашем вся поверхность моря с волшебной быстротой покрылась громадными массами льда.
Во все время мы не знали ничего положительного о том, в каком направлении далеко ли от нас остров; по моим предположениям он находился от нас на расстоянии лишь нескольких миль; вскоре, к довершению запутанности и нелепости нашего положения, мы были погружены в такой туман, какого я никогда не воображал; я и не думал, что атмосфера могла содержать такое количество паров; казалось, туман висел тяжелыми драпировками на наших мачтах и реях. Безо всякого преувеличения, мы едва могли различать собственные пальцы на собственных руках. Самые большие глыбы льда стали невидны, кроме одной, стоявшей у нас возле самого борта; ее ослепительной и мертвенной белизны не мог скрыть густой мрак тяжелого тумана; бесцветный блеск этой льдины разливал вокруг корабля своим отражением какие-то фосфорические призраки. Тишина моря и неба придавали всему какое-то страшное величие. Не было ни малейшего движения воздуха; едва, едва вдоль медной обшивки нашего маленького корабля слабо волновалась легкая зыбь воды; только далекий плеск волн, ударяясь о какой-то возвышенный берег или о неподвижные морские льдины, доходил до нашего слуха. То или другое?
Этого мы не могли решить; и чтоб лучше представить воображению читателя картину целого и наши ощущения, нужно прибавить выражение тех пловцов, которые открыли остров Иван Майенский: «Такая там погода, что легче слышать, нежели видеть землю.»
Время шло час за часом; а в нашем положении не было никакой перемены. Фитц и Сигурдр начали не шутя сомневаться в существовании острова и отправились спать; я остался один и сталь шагать вдоль и поперек корабля, с беспокойством вглядываясь в темную, густую мглу, которая нас окружала. Наконец, около четырех часов утра, мне показалось, что эта мгла несколько раздается, и тяжелые слои тумана поддаются неприметному движению воздуха. Через несколько минуть тяжелый свод, висевший над нами, разорвался во всю свою густоту, и в глубине этой громадной трещины, я увидел, в нескольких тысячах футов над моею головой, снеговую вершину или конус, будто висящий в небе и освещенный солнцем; сквозь мглу тумана не видно было на чем покоится эта вершина.
Представьте себе мою радость. Как отшельнику, которому представилось седьмое небо, так эта желанная гора вдруг предстала передо мной. Колумб был немногим счастливее меня, когда после многих бессонных ночей, увидел первый дымок домашнего очага в новом свете, и едва ли он мог быть более меня поражен, если бы это видение перед ним исчезло. Только что я сбежал вниз, разбудить Сигурдра, в великой радости крича ему, что видна земля, и снова поднялся на палубу, свод неба был уже задвинут, и не было никакого следа очаровательной картины, которая привела меня в такой восторг. Но, как бы то ни было, я видел остров и мысленно не упускал его из виду. Оставалось с терпением ждать, когда подымится занавес, и я с жадностью впивался глазами в мутную и безмолвную мглу, которая висела над нами. Наконец, настала желанная минута, свет начал постепенно разливаться в атмосфере; туман из темно-бурого становился серым, из серого беловатым, из белого сделался прозрачно-голубым; кроме одного места, где туман висел непроницаемым покрывалом, весь горизонт был совершенно чисть. За этим-то местным скоплением тумана и был Иван Майенский.
Через несколько минуть, медленно и тихо, незаметно для взора наблюдателя, темные складки великолепного занавеса с фиолетовыми переливами, постепенно поднимаясь, открыли длинный берег темно пурпурного цвета, составлявший в действительности подошву Медвежьей горы. Повинуясь тому же движению, облака, покрывавшие вершину, разошлись и открыли гору в ее полном величии, во весь рост девятисот восьмидесяти сажень в вышину; она была опоясана легкими облаками, как жемчужным ожерельем; казалось, что узорчатая бахрома этих перлов покрывает вершины девяти громадных ледников, спускающихся до самого моря. Природа так роскошно и так художественно представила нам эту величественную картину, что не ускользали от нас одна за другой ни малейшие красоты подробностей. Мы подошли к Медвежьей горе не с профиля, а увидели ее прямо, лицом к лицу; формой она похожа более на сахарную голову, нежели на иглу; у подошвы она была шире; а на вершине круглее, нежели я думал; и вышине, в оттенках, в общем впечатлении эта великолепная гора превзошла все мои предположения и ожидания. Ледники были тут красивее ледников Швейцарии. Представьте себе реку, шириною с Темзу, текущую по склону горы, быстро несущуюся пенистыми волнами с уступа на уступ, неудержимую никакими преградами, и вдруг мгновенно остановленную в своем могучем движении; волны, пена, струйки, все переливы и брызги кипения, все мгновенно оледенилось в стройно-величественной неподвижности скульптурного произведения.
Не видев своими глазами, нет возможности представить себе странной противоположности: кристальные потоки совершенно неподвижны, а между тем кажется, будто они быстро необузданно стремятся вниз и падают. Надобно притом заметить, что весь, этот мертвый водопад расположен на таком огромном пространстве и в таких громадных размерах, какие и вообразить себе трудно. Впоследствии мы подошли близко к одному месту в роде Ниагарского водопада; там один из ледников
спускался прямо в море и был уж не похож на остановившейся речной поток; мы с изумлением видели ослепительный крутой скат зеленоватого льда, слишком на сто сажень выше мачт нашего корабля.
Когда мы успокоились после первых минут удивления и восторга, я начать придумывать средства, как бы бросить якорь на западной стороне или на том берегу острова, который обращен к Гренландии. До берега нам оставалось миль семь или восемь; северная оконечность острова, которую нам следовало обогнуть, была от нас на северо-запад в пяти милях, а между нами и островом густо плавали огромные льдины. Вся эта масса льдов не была слишком плотна, так что была некоторая надежда, удачно лавируя в промежутках, пробраться на другую сторону острова. Но, увы! когда мы без всякого труда, легко поравнялись с мысом, вдруг вынуждены были остановиться перед плотным неподвижным ледяным валом, который с одной стороны сливался с землей, а с другой расстилался на все пространство, какое только можно было окинуть глазом на темном горизонте к северу. Таким образом у нас исчезла всякая надежда открыть западный берег и безопасно остановиться на якоре; приходилось лавировать вдоль восточной стороны острова, выжидая открытия маленького залива, расположенная на юге вулкана, описанного доктором Скоресби. Но и этот план был разрушен; лавируя по всем направлениям, как приходилось по полыньям, мы очутились опять перед непроходимою массою льдов, огибающих остров с юго-востока. Оставалось искать места не так загроможденного большими льдинами и потом выжидать полыньи, которая бы сама собой дала нам выход и возможность пристать к берегу. Но не так-то легко можно было нам выйти из нашего стесненного льдами положения. В последний час нашего плавания ветер был нам попутный и хорошо подвигал нас вперед; а чтобы идти назад, приходилось лавировать между льдинами, которые загромождали море, как разные дорогие безделушки загромождают будуар богатой дамы. Сверх того промежутки между льдинами все уменьшались, так что, очевидно, был какой-то сильный натиск на окружающие нас льдины; можно было полагать, что мы попали в какое-то течение; или что лед сдвигается от напора какой-нибудь громадной ледяной массы, плывущей где-то далеко с севера; хотя я не мог объяснить себе, что именно, но видел ясно, что надо было выбраться из нашего положения, чтоб не быть раздавленным льдами, как ореховая скорлупа. Наше необыкновенное положение начинало беспокоить матросов, никогда до того не бывавших в полярных морях, и потому я отдал руль в руки опытнейшему из нас, сам поместился впереди, на носу, а мистер Уайз забрался на рею, чтобы оттуда следить за ходом корабля, и тут-то начались самые красивые и, по правде сказать, порядком волнующее морские маневры, какие только можно себе представить. Весь экипаж был на верху, всякий на своем месте и у своего дела, исключая нашего энциклопедического повара, который услуживал всем и каждому, кому была нужна его помощь. Когда все было в должном порядке, руль повернулся, и наступила критическая часть операции. Чтоб шхуна могла проходить и изворачиваться по извилинам открытого канала между льдин, надобно было иметь впереди несколько свободного ото льда места; но иногда путь был так стеснен, повороты так извилисты и круты, что если б наш корабль не был так послушен рулю и не был лучший ходок в свете, то с ним легко могла бы случиться какая-нибудь большая неприятность. Никогда я не видал ничего красивее нашего бега. Ни одно живое и мыслящее существо не могло бы так ловко поворачивать, так легко и быстро проскальзывать, так грациозно миновать препятствия, как наша чудесная шхуна; за то, при всяком удачном повороте, когда, ловко обогнув одну льдину, наша красавица ускользала от напора острого конца другой глыбы, все наши матросы приходили в восторг и осыпали ее самыми искренними похвалами. При всем старании нашем, раза два мы не могли избавить нашу шхуну от самых неприятных столкновений; иногда проход был так тесен и неудобен, что оставалось только умерить ход и держать руль так, чтобы, при невозможности избегнуть удара, получить его как можно слабее и безопаснее, при чем все люди экипажа, вооруженные баграми и жердями, старались умерить силу удара. Нельзя при этом случае не отдать справедливости энергическим усилиям нашего повара, который выказывал в подобных опасных обстоятельствах изумительную энергию, но большей частью невпопад. Такт один раз в поединке с льдиной, в которой впрочем, не было для нас ничего особенно опасного, он одним ударом сломал весло и окошко моей каюты. К нашему счастью, почти все льдины были покрыты толстым слоем снега, и удары, от этого, были довольно мягки и не причиняли никакого вреда шхуне. Почти три часа сряду мы провели в таком трудном положении; но вся проделка стоила нам лишь нескольких медных листов обшивки корабля; мы добрались, наконец, до северной оконечности острова, где льдины плавали гораздо просторнее и реже; там мы могли вздохнуть спокойно.
Становилось так холодно, что мистер Уайз не мог держаться на своем месте и тяжело, упал на палубу. Ветер был попутный: льды заметно удалялись от берега; но мы, при всем желании попасть в открытое море, не могли не зайти на остров, хоть на один час.
Оставив шхуну в безопасном месте, близь неподвижной льдины, мы спустили лодку, поместили на нее фигуру, которая прежде служила украшением носовой части нашего корабля и давно была снята; положили еще белый флаг и жестяную коробку из под сухарей. В эту коробку я вложил бумагу с означением названия корабля, числа и года, когда мы вышли на берег, и имен всего экипажа. Единственный пункт северной оконечности, где можно пристать— полоса земли сажен пять шириною, состоящая из железистого песку, с крупными камнями. В пяти саженях от воды, на этой песчаной полосе высится базальтовая стена сажень в полтораста вышиною, служащая подножием Медвежьей горы.
Целый час мы взбирались по базальтовым обломкам и тащили с собой статую, прежде
украшавшую нашу Пену; мы поставили ее на базальтовом выступе, повесили ей на шею жестяную коробку и возле надлежащим образом прикрепили белое знамя св. Георгия. Стоит она теперь там и смотрит со своею неподвижною улыбкой на океан, на льдины, и будет стоять до тех пор, пока белый медведь какой-нибудь не заберется к ней и не столкнет ее в море.
Возвращаясь на корабль, мы прошли вдоль берега и не видали ничего замечательного, кроме математически правильных, вертикальных и горизонтальных слоев базальта. Бесчисленное множество морских птиц покрывало всякую расщелину, всякий малейший выступ, или с таким беспечным любопытством прилетало смотреть на нас, что протянув руку, можно было дотронуться до их широких крыльев, которыми он махали, летая вокруг нас. Между другими была одна старая птица, с которой мы несколько минуть упорно смотрели друг другу в глаза на расстоянии аршина, и, сколько я могу судить, ни который из нас не был этим сконфужен. Мы расстались как незнакомые между собою.
Однако ж, пора было ехать. Собрав кое-какие геологические породы и окрестив христианским именем Клэндбой маленькую бухточку, в которой выходили на берег, мы сели в лодку. В эти два или три часа, которые мы прогуляли на берегу, между нами и морем собралось столько льда, что несколько минут мы простояли в раздумье, не зная что делать, и думали — не пришлось бы тянуть лодку волоком через эту страшную преграду. Однако мы благополучно добрались до шхуны и решили, что лучше всего, — как можно скорей пуститься в путь. Выстрелив из пушки в знак прощанья с землей, на которую мы не намеревались никогда более возвращаться, мы пустились искать себе дорогу в открытое море. Мы хотели снять фотографическое изображение горы; но все попытки и все старания были напрасны: она опять быстро закрылась туманом. В одиннадцать часов, мы позавтракали, и я пошел отдохнуть в надежде, что когда проснусь, мы будем не далеко от волн открытого моря. Не смотря на то, что я пробыл в своей каюте четыре часа, что корабль был далеко от острова, что мы перешли ту точку, где накануне море было почти чисто, мы были окружены льдами со всех сторон, и лед шел плотнее, нежели когда-нибудь; с мачты не видно было никакого признака голубых вод, но все видимое пространство моря исчезло под холодным покрывалом белого льда.
Быть затертыми в этих глыбах — казалось нам не очень весело; новые массы наплывали тою же силой течения и ветра, от которой мы спасались прежде; остановиться было не только опасно, но и совершенно невозможно, и выбрать направление было трудно и сомнительно. Движение ледяных степей было иногда очень быстро и беспрестанно грозило гибелью нашей бедной маленькой шхуне. В то же время, какое-нибудь принятое направление, вместо спасения, могло быть для нас гибелью, или по меньшей мере еще боле затруднить наше положение. Мы знали только то, что держаться на север и на юг было одинаково опасно, и что лучшее положение можно было надеяться найти по направлению к востоку. Я решился сколько возможно держаться этой стороны, пользуясь всяким промежутком между льдами.
Вскоре две или три полыньи открылись одна за другою по желаемому направлению; но каждая из них через несколько минут плавания оказывалась замкнутою с трех сторон, так что против воли нам приходилось возвращаться назад. Вся надежда моя была на перемену ветра; он давно сильно дул с северо-запада и если б чуть перешел на другую точку, то вероятно разошлись бы и льды, и может быть также скоро, как накопились. В ожидании этой счастливой минуты, нужно было внимательно следить за движением шхуны и пользоваться малейшею возможностью держать путь к востоку.
Холод становился очень силен и резок; земля, от которой мы плыли, совершенно скрылась в тумане; густые черные тучи собирались по всему небу. Было воскресенье, 14-е июля, и в припадке разных мимолетных мечтаний, я так увлекся воображением, что мне послышался сладкий звон колоколов английских церквей. Наконец, около пяти часов, ветер начал колебаться, и перешел в юго-восточный.
Немного погодя, как я того надеялся, в движении льдов произошла перемена; мало по малу открылась большая полынья, о которой нам дали знать с мачты; она открылась с правой стороны корабля и вскоре увеличилась на пространстве целой мили. Около девятого часа мы плыли уже по восьми узлов в час, лавируя по каналу, между двух рядов крепких льдин. В полночь мы были в открытом море и легли на всех парусах к берегам Норвегии.
Прежде нежели удалимся совершенно от Ивана Майенского, отдадим честь памяти некоторых из нашей братии, детям Голландии, которые двести лет тому назад пробовали бороться против здешнего немилосердного неба и негостеприимной земли. Голландская компания северных морей решилась предпринять исследование моря по направлению к полюсу. Было выбрано семь здоровых и сильных моряков, чтоб зимовать на острове Майен, и производить там наблюдения над изменениями погоды и над другими особенностями края, с целью способствовать успехам астрономии, физики земного шара и торговли.
Вследствие этого, 26-го августа 1633 года, они были высажены на остров Майен. На другой день наши моряки заметили, что у них тут не было ночи. 28 выпало много снегу, и они разделили свой запас табаку по полуфунту на человека в неделю. В это время года солнце грело так сильно, что они не могли оставаться в обыкновенной своей одежде. Много гуляли в ту пору, и по большой части вдоль ближайшей от них горы. Они положили за правило собирать здоровые травы и есть их вместо салата; это была у них приправа к жаркому из морских птиц, которых на острове было множество.
В конце сентября, сносная погода кончилась и начались бури и холод; постоянные морозные дожди погубили всё растения.
В начале октября, они открыли в южной части острова красивый источник вкусной и
чистой воды; но вскоре морозы до того усилились, что все пруды и протоки замерзли, так что могли держать человека. Потом начались ураганы, грозившие разрушить и унести их палатки. Шум ветров и волн бушующего моря, падение и грохот снеговых глыб, — всякую ночь будили бедных пришлецов.
Холод не только принуждал поддерживать постоянно огонь, но и не давал возможности выходить из палаток; белье свое они уже не могли сушить иначе, как перед огнем, потому что на некотором расстоянии оно в несколько минуть замерзало. Сырость, в которой приходилось быть постоянно, и недостаток движения начали производить у всех частые головокружения.
Снег шел очень изобильно, и бочонок с медвежьим мясом замерз в двух шагах от огня. Часто приходилось иметь дело с медведями, но не легко было добывать мясо этих зверей; они страшно живучи; получив даже смертельную рану, медведь долго еще может бежать и таким образом не всегда попадает в руки победителя. Медведи приходили целыми партиями прогуливаться около палаток; бедные Голландцы были часто от них в большой опасности и должны были вовсе перестать выходить из своих жилищ. С другой стороны мороз был так силен, что им приходилось держать постоянно хороший огонь в своей кладовой, а то их пиво и другие напитки замерзли бы.
С 19-го ноября дни стали так коротки и так темны, что не было возможности ни читать, ни писать в палатках, и это наводило на всех крайнее уныние.
К концу ноября и в первые недели декабря температура сделалась гораздо сноснее, до того, что Голландцы стали надеяться, что зима в этих широтах не будет значительно суровее обыкновенных зим в Голландии; но с 8 числа холода, принесенные северным ветром, до того усилились, что во всех направлениях стали собираться громадные льдины.
Новый год праздновали так, как было возможно по обстоятельствам. В это время холода были ужасные, и море, сколько можно было окинуть глазом, представляло им хаос взгроможденных снеговых гор.
13-го января медведь подошел к самой палатке, из которой они не смели уже выходить. Однако ж один из них быть так ловок или так счастлив, что убил его одним выстрелом. Они втащили в палатку веревками этого огромного зверя, приготовили на обед свежего мяса, и ели его с большим аппетитом, потому что давно питались одною солониной. Весь январь и февраль морозы продолжались с метелями и снеговыми ураганами. Южный ветер приносил иногда оттепели; но северо-восточный, возвращаясь, увеличивал морозы.
Переменная погода, продолжавшаяся с начала марта, стала тиха и приятна к 11-му числу, и солнце начало немного пригревать. Голландцам удалось убить еще одного медведя, и чего они не могли сесть, то слегка посолили на будущее время. Какое бы ни было свежее мясо было для них драгоценно, потому что уже все страдали скорбутом. Дни становились длиннее, светлее, погода приятнее; дичь являлась гораздо реже; а болезнь, за неимением свежей пищи, усиливалась, и они все более и более унывали. В бухте было множество рыбы; но им не чем было ее ловить; они видели огромных китов, и в таком множестве, что если б были силы да оружие, то они могли бы даже обогатиться.
3-го апреля скорбут так усилился, что только двое из семи несчастных могли держаться на ногах. В этот день они убили двух последних куриц, в надежде сколько-нибудь освежить своих бедных больных товарищей.
16-го числа умер секретарь, прозванный так своими товарищами за то, что он самым отчетливым образом вел журнал во время зимовки Голландцев. Положение всех оставшихся в живых было самое печальное: теперь из шестерых оставался на ногах только один, да и тот двигался с величайшим трудом. Он продолжал свой похоронный журнал в таких выражениях: «Мы доведены до самого крайнего положения. Ни один из моих товарищей не может ничего сам себе сделать, не только помочь другим. Теперь все лежит на мне одном. С Божией помощью я буду исполнять свой долг, пока достанет сил моих. Иду помочь товарищу выйти из палатки. Он думает, что воздух оживит его, что ему будет лучше. Он борется со смертью. Ночь темна, вётер южный.
23-го. Комендант умер.
27-го. Убили собаку, сварили и съели.
28-го. Льдины разошлись и бухта совсем чиста.
29-го. Погода пасмурна, ветер северный и очень сильный. Ночью буря.
31-го. Погода прекрасная, солнце сияет на этой земле отчаяния и освещает шесть умирающих изгнанников…
Этим числом оканчивается журнал; последние строчки едва можно разобрать. Вероятно, несчастный, писавший эти последние слова, не мог продолжать и бросил перо, чтоб лечь на свое смертное ложе.
Невозможно без содрогания представить себе положение этих страдальцев, которые умирали один перед другим, один за другим, и не были в состоянии ничем помочь друг другу. Умирали медленно, с сознанием, что нет и не может быть в этой пустыне никакого спасения, никакой помощи. Вероятно, агония их была продолжительна, пока холод не оледенил их конечности.
4-го июня 1634 гола корабли, высадившие этих мучеников, пришли, чтоб взять их обратно в отечество; нашли только их трупы; у каждой постели было еще несколько хлеба и полусъеденные куски сыра, лежал пластырь для десен и тут же молитвенник.
Начальник прибывшей эскадры приказал положить тела в гробы и прикрыть их снегом, пока будет оттепель, чтоб было возможно вырыть для них семь могил. 24-го июня, в самый Иванов день, совершено было погребение при пушечных выстрелах со всех кораблей, в память и в честь покойников.
