Все мы знали, что у Фиденсио лихорадка. Иначе и не могло быть. Рано или поздно, а так должно было случиться. Нелегкое это дело — пробираться по топким болотам, да еще со связкой бревен на горбу! Навьючишься, как мул, наляжешь лбом на лямку, руками тянешь вниз конец веревки, которой увязана кладь, — и бредешь... Такое никому не проходит даром. А тут еще налетают москиты, и страшная лихорадка валит человека с ног.
Так случилось и с Фиденсио. Так случалось со всеми нами. Наглотавшись хины, мы снова взваливали на спину стволы и снова прорубали просеки в непроходимых зарослях красного мангле.
Другие справлялись с болезнью, опять становились на ноги.
Но Фиденсио уже был не тот. Он состарился, занимаясь выжигом угля. Его когда-то каштановые волосы поредели и стали совсем белыми.
— Мне лучше, — повторял без конца Фиденсио.
Но мы-то видели, как его трясло; даже доски, на которых он спал, скрипели.
Когда у Мартинеса не осталось больше ни одной таблетки хинина, он сказал, положив руку на плечо больному:
— Придется тебе топать отсюда... Желтые глаза Фиденсио сверкнули.
— Разве я жалуюсь? Мартинес попытался улыбнуться.
— Хорошо, старина, ты сам скажешь когда.
И они посмотрели друг другу в глаза. Сидя по другую сторону очага, я поглядывал на них сквозь стелющийся понизу дым.
Вдали прозвучал фотуто Андреса. Наступило время завтрака: замешанная на воде лепешка и ломтик поджаренного сала. Посредине — большая консервная банка с подсоленной водой. Быстро позавтракав, мы отправились в путь. Мы ступали по болоту, с трудом вытаскивая ноги из вязкой тины.
Фиденсио брел, шатаясь как пьяный. В то утро мы вышли с твердым намерением присмотреть яну (колючее карликовое дерево) для костра, который весь будет принадлежать только нам пятерым. И вдруг Фиденсио упал лицом вниз. Я бросился к нему. Мартинес тоже. Все лицо Фиденсио было в грязи. Мы обтерли ему бороду, промыли глаза. Он тяжело хрипел, но не жаловался. Когда мы перенесли его в хижину и приступ начал утихать, Мартинес твердо сказал:
— Завтра Антонио возьмет тебя с собой. Фиденсио не произнес ни слова, он повернулся на бок, сплюнул и посмотрел куда-то вдаль, поверх зарослей мангле. По правде сказать, Фиденсио ненавидел эту чащу, но у него было три внука, и их надо было кормить.
На носилках мы донесли Фиденсио до плота. Нужно было подняться вверх по каналу.
Я направлял плот шестом и время от времени пытался утешить Фиденсио.
— Мартинес сохранит за тобой твою долю.
— Но вместо меня возьмут другого.
— Ладно, пусть другой, но только на половинном заработке.
Фиденсио улыбнулся, и было странно видеть эту улыбку на его восковом лице. Лихорадка продолжала трясти его, словно погремушку. Пекло как в аду, и уже начали появляться москиты. Два часа я работал шестом, и пот, размывая сажу, струйками стекал по моей груди. Наконец мы вышли в море и, отыскав причал, пристали к берегу...
Около двух часов дня в море показалась «Амалия». «Амалия» принадлежала хозяину участка и была единственным средством сообщения с портом. Случись тебе привезти на берег тяжело раненного товарища сразу после отплытия «Амалии», — лучше уж пусти ему пулю в лоб, если ты настоящий друг.
Наконец «Амалия» причалила. Я отошел с лоцманом в сторону. Мне не хотелось говорить при Фиденсио.
— Со следующим рейсом привези какого-нибудь парня.
Он кивнул.
— Но, — добавил я, — надо найти такого, кто согласится на половину заработка.
— Ладно.
— Поищи повыносливее. Не привози неженок.
Я задумался: «Да, Фиденсио сплоховал! Фиденсио, который проработал на Кайо тридцать лет».
С грустными мыслями вернулся я на плот и, направив его в канал, снова взялся за шест.
Было начало июля, а это значило, что в ближайшие три месяца нам предстоит сущее мучение. Появится табано — мелкий слепень, который обычно жалит только уши. Он вылетает из зарослей, поднимается все выше, выше, подбирается к ушам и жалит их так, что они превращаются в багровые пузыри. Еще страшнее были кораси, которые заставляли нас натягивать двойную мешковину на походные кровати. Словно шпагу вонзают они в тело свое длинное жало. Бывает, двадцать, а то и сорок кораси сядут на плечо; тут их надо сразу прихлопнуть, а не то все плечо зальется кровью...
Но иногда мы не выдерживали. Однажды мы оставили гореть ярким пламенем костер на пятьсот связок и, забравшись по шею в воду, смотрели, как гибнет то, что стоило нам тридцати дней каторжного труда. Увязая в тине, мы стояли в воде по самый подбородок, а над нами плотным облаком, таким плотным, что хоть режь его ножом, кружились кораси. Горько было видеть, как сгорает то, что досталось нам такой дорогой ценой. Но тогда мы только начали заниматься выжигом угля и были еще неженками. Теперь другое дело. За шесть месяцев каждый из нас болел лихорадкой не меньше девяти раз.
В тот год, о котором я рассказываю, мы выжгли много угля. А какое дерево мы сжигали! Стукнешь топором по такому дереву, и оно звенит, будто серебряный колокол. А как оно сверкало! Словно сахарная глазурь! Однако, несмотря на это, не все шло у нас гладко.
Главным среди нас всегда бывал тот, чью власть признавали все и признавали добровольно. Он должен уметь лучше всех таскать тяжести, ходить по трясине, не оступаясь, глубже всех вонзать топор в ствол, раньше всех вскакивать на гребень неожиданно вспыхнувшего костра. Вот каким должен быть наш главарь. Таким и был Мартинес, собранный и сильный, словно сжатый кулак.
Когда плот подошел к ранчо, я услышал, как Мартинес — в который уже раз — повествовал о своей беседе с хозяином:
— Я и говорю ему: Дон Бруно, вот уже двадцать
Действие происходит до победы революции на Кубе.
лет, как я работаю на вашем участке. Пора хоть один костер из яны отдать в нашу пользу».
Хозяин оглядел меня с головы до ног и выплюнул окурок сигары.
«Милый мой, а ты знаешь, сколько стоит костер из яны?»
«Спросите на Кайо, знаю я или нет».
«Таким костерчиком, Мартинес, ты заработаешь больше, чем я», — сказал он, подойдя ко мне вплотную.
«Я бы уж сложил костер на тысячу связок». «Да ты собираешься разорить меня, приятель». Тогда я взял шляпу, взглянул на дверь и говорю: «Что ж, если вы не согласны, я могу уйти с участка».
Разумеется, он согласился. Где ему сейчас найти таких угольщиков? Вот почему мы снова оказались на Кайо.
— Пора уже присматривать яну, — заметил Исленьо.
На следующий день мы принялись за работу. Лезвия топоров вонзались в содрогавшиеся стволы.
Раненое дерево с глухим стоном рушилось на землю.
Затихал один удар, и тут же раздавался другой, сухой и безжалостный. Затем все умолкало. Шум падающих листьев замирал, как внезапно прекратившийся ливень. Земля, воздух — все насыщено резким устойчивым запахом свежесрубленного дерева. Нас, пятерых, волнует только одна мысль — наш собственный костер.
Андрее каждый раз, когда мы встречались — я шел за стволами яны, а он уже нес свои к месту костра, — повторял одно и то же:
— Смотри, сколько яны!
— Только бы все ладно было... — отвечал я.
И мы без передышки продолжали работать. В двенадцать часов ночи началось настоящее сражение — дело близилось к концу, наступил самый важный момент, который требует от угольщика всех знаний и сил. Положить один ствол на другой, пригнать их вплотную друг к другу, сверху положить еще и еще, пока штабель свежего дерева не станет высоким и прочным, словно каменная гора. Впрочем, о горе говорить еще рано. У нас уже было заготовлено несколько сотен стволов яны для нового костра, когда Андрее сказал:
— Сегодня вторник.
—- Завтра придет «Амалия», — пояснил Исленьо. Мартинес точил мачете и, не отрывая глаз от лезвия, сказал:
— Завтра, Антонио.
На рассвете я опять плыл по каналу. Над головой с криком носились нырки; внизу сверкала спокойная гладь, а вдоль берегов тянулись густые заросли мангле, в толстых корнях которых то тут, то там прятались красные как кровь рачки.
«Амалия» появилась в два часа.
Когда судно пришвартовалось, я увидел на нем какого-то парня. Он показался мне мальчишкой. Не по годам рослым мальчишкой. Это был блондин с едва пробивающимися усиками. За ним шел хозяин парусника. Он соскочил на пристань.
Следом сошел парень с усиками. Я разглядел его очень хорошо. Он был выше всех нас, на вид ему было года двадцать четыре, а может, и двадцать шесть. Вблизи парень казался сильным. У него была мускулистая шея, беспокойные глаза, а кожа белая, как молоко. Мне такие люди не нравятся.
Хозяин парусника протянул мне руку.
— Вот вам новый парень.
— Этот?
— Его послал дон Бруно.
— Но это же молокосос, — возразил я, не в силах скрыть недовольство.
Юноша спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.
— Ну, какой же это молокосос, — торопливо возразил тот.
Я повернулся к мальчишке.
— Ты пришел на место Фиденсио?
— Да.
— А знаешь ли ты, что такое настоящий лес? А жечь уголь ты умеешь?
— Нет, но научусь.
Меня просто смех разобрал. Подумать только! Он научится! С этаким беленьким личиком жечь уголь! Это ему не в куклы играть!
— Как же, — сказал я, — научишься, если москиты не сожрут тебя раньше...
Он ничего не ответил и сунул руку в карман в поисках сигареты. Обдумав все, я попросил хозяина судна:
— Задержись на пару деньков, тебе, видно, придется увезти этот груз обратно. Ну, пошли.
Я зашагал было к плоту, но остановился:
— Как Фиденсио?
Хозяин парусника не слышал меня против ветра.
— Все так же, — сказал парень, но я даже не взглянул на него.
Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он весь был из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. В стороне поблескивал огонек очага. Мартинес и Исленьо не спали. Это был час разговоров за кружкой крепкого кофе.
Как только плот подошел к берегу, я подал голос. Тут же мне откликнулись.
— Это остальные, — объяснил я своему спутнику.
— Сколько их? — спросил он.
— Четверо, но они стоят двадцати.
Когда мы подошли к очагу, Исленьо встал. Невозможно было различить что-либо, кроме сверкающих белков и жестяного кувшина в его руках. Я бросил взгляд на парня, затем на Мартинеса. Мартинес встал, сделал несколько шагов нам навстречу и спросил:
— Ты знаешь эту работу?
— Пока нет.
Затем произошло то, что я и ожидал. Исленьо бросил кувшин и подошел вплотную к новичку.
— Нечего сказать, хорош! Просили мужчину, а прислали сосунка.
Мартинес продолжал:
— Если не знаешь работы, ты тут не нужен. Тут парень потерял спокойствие.
— Ну, кое-что я могу делать!
— Конечно, ты наверняка умеешь очищать тарелки! — закричал Исленьо.
Но прежде чем он кончил, парень ударил его кулаком в лицо. Исленьо покачнулся и рухнул на лежавшие рядом стволы. Мартинес, Андрее и я кинулись к ним. Мартинес добежал первый. Он хоть и был намного ниже парня, но, схватив его за талию, бросил на стволы, как куклу. Исленьо выхватил мачете. Мартинес остановил его.
Исленьо спрятал мачете и вытер кровь с лица. Новичку тоже досталось. Я приподнял его с земли. Андрее побежал за дорожной аптечкой. Мартинес был очень серьезен. Вот такими же глазами он наблюдал за тем, как горели костры.
Через мгновенье парень пришел в себя. Он сплюнул кровь и сказал:
— Есть вещи, которые нельзя стерпеть.
— Завтра ты уйдешь отсюда, — откликнулся Мартинес.
— Хорошо, но я привез письмо от дона Бруно, — ответил он и вытащил листок бумаги,
Мартинес взял фонарь и молча начал читать. Затем он протянул письмо мне. В нем говорилось:
«Податель сего — мой родственник. Посылаю его вместо Фиденсио. Он молод и бесстрашен. Я дарю ему один костер из яны. Прошу принять моего родственника хорошо!»
— То-то я удивлялся его щедрости! Теперь он навязывает нам своего родственника! — заметил я.
Но Мартинес не обратил на меня никакого внимания. Он постоял, уставившись в землю, а затем произнес:
— Ладно!
И парень остался.
Мы все дальше и дальше забирались в лес.
В середине августа у нас уже было сложено три костра, и теперь мы снова могли заняться своим.
Парню мы все объяснили как есть.
— Этот костер наш, и Фиденсио получит свою долю. На этом костре ты ничего не заработаешь.
Он не произнес ни слова и продолжал работать, словно участвовал в доле.
Ночь, когда мы сложили костер и обложили его землей и дерном, была лучшей из всех, что мы провели на Кайо, несмотря на все наши мучения. Мартинес поднялся на самую макушку костра, чтобы зажечь его. Мы видели, как сосредоточенно он работал там, наверху, на гребне деревянной горы. Казалось, он стоит совсем близко к звездам, сверкающим над его головой. Костер удался на славу...
На третий день Исленьо пожаловался на боль в животе. Затем у него началась рвота. Ему пришлось остаться в ранчо. Теперь мы разговаривали друг с другом только о самом необходимом.
Опытный угольщик может выдержать при умеренном ветре до трех суток без сна, но когда появляются москиты, то нет такого святого, который не проклял бы эту жизнь. Не спасает даже дым черного мангле.
Наступила ночь, когда нам пришлось оставить парня одного следить за костром. Так приказал Мартинес, и мы, сказать по правде, в душе желали этого.
Боже, как я спал! Я свалился замертво, словно глаза мне завалили землей и камнями. Последнее, что я услышал, был кашель Исленьо. И то он успел, наверное, кашлянуть всего раза три. Дальше я ничего не помню.
Не знаю, кто закричал первый и который был час. Я вскочил и стремглав выбежал из ранчо. Мартинес и Андрее уже бежали впереди. Между деревьями проносилось дыхание огня. Ветки и стволы сверкали красными отблесками, и их отражение танцевало в воде. Пылал костер из яны! Макушка костра уже была охвачена языками пламени. Мы бросились искать парня и нашли его здесь же, около болота. Он лежал лицом вниз и плакал. Андрее выругался и угрожающе замахнулся палкой, Мартинес остановил его, я приподнял голову парня. Все его лицо и руки были в ужасных ожогах: он один пытался побороть пламя. Я увидел испуганные глаза Андреса, а затем лицо Мартинеса, спокойное и твердое.
В тот год мы выжгли много угля. Да что толку! Большую часть получил хозяин участка. Нам досталось немного. А после того как мы перенесли парня на посудину толстяка и он оказался далеко от всех наших дел, мы пропили весь наш заработок. В одну из таких ночей за стаканом вина кто-то сказал Андресу и мне, что Фиденсио умер.
Когда наша злость и досада понемногу улеглись и стало прохладней, мы возвратились домой.
Выйдя на маленькую пристань, я увидел мать Мартинеса. Как и во время прощанья, она стояла на пороге дома. У ее подола жались трое ребятишек, очень серьезные, в новых ботинках.
— Чьи это? — спросил я Мартинеса.
— Внуки Фиденсио, — сказал он. И обернулся в сторону Кайо. На горизонте с трудом можно было различить едва заметную серую точку.
Перевод с испанского М. Филипповой
Рисунок П. Павлинова
