Окончание. Начало см. в No 9/91 , 10/91 , 11/91 .
Война
Мы — Арджуна и маленький отряд конных воинов, следующих за его колесницей — покинули Двараку на рассвете. Несколько дней быстрой езды потребовали от меня напряжения всех физических и духовных сил, чтобы не показать свою слабость и справиться с дорогой. Стоило моему сознанию отвлечься от происходящего вокруг — будь то на коне или на привале, как перед моими глазами вставало лицо Латы и я вновь и вновь, как стихи, заученные наизусть, как священную мантру, повторял каждое мгновение нашего прощания. Лага примчалась в Двараку в ту ночь, когда мы заканчивали сборы. Ее колесница остановилась перед входом в наш дворец, где все были захвачены суматохой поспешных приготовлений к походу. И пока Митра, стоически улыбаясь, собирал за меня всю необходимую поклажу и седлал коней, мы стояли в укромном уголке сада и разговаривали.
— Мы увидимся еще? — спросил я Лату. Она слабо улыбнулась в ответ:
— Конечно. Если ты будешь благоразумен и не дашь себя убить... Не обижайся!
— Я знаю. Ты и Крипа сделали все, что могли, чтобы меня обучить, — сказал я, стараясь не выдать голосом обиды.
Лата грустно улыбнулась:
— Я спешила научить тебя всему, что поможет тебе сохранить жизнь. К тому, что тебя ждет, ты подготовлен значительно хуже, чем Митра, не говоря об остальных спутниках Арджуны. Дварака и дворец Кришны совсем не то, что остальные города. Ты здесь был в поле благой силы дваждырожденных. Большой мир не похож ни на твою хижину, ни на пещерный ашрам. Но так мало времени... — с горечью сказала Лата, будто споря с кем-то.
А потом вышел Арджуна в сопровождении телохранителей. Ему подали легкую колесницу, запряженную парой коней. Он поднял к губам боевую раковину, и Девадатта издала резкий плачущий звук, подобный крику чайки. Митра делал мне знаки руками, и я, вспомнив традиционный жест прощания жителей Двараки, коснулся пальцами волос Латы. Так перед разлукой мужчина, теряя близкий источник тепла и силы, касается головы подруги, пытаясь унести часть ее брахмы с собой.
В отряде Арджуны, кроме нас с Митрой, было еще десятка два воинов — сильных, опытных в боях ветеранов, но не дваждырожденных. Арджуна в ответ на наши вопросы, почему именно нам с Митрой оказана честь сопровождать его, коротко сказал:
— Потому что вы пока не похожи на дваждырожденных и не успели намозолить глаза при царских дворах. Ваш вид не привлечет внимания шпионов. А для меня сейчас это самое главное.
Без особых приключений мы доехали до какой-то маленькой деревушки среди леса, где, как оказалось, нас ждали братья Арджуны. Их воины провели нас в деревенский дом, крытый пальмовыми листьями. Вид закованных в доспехи воинов, стоящих вокруг деревенской хижины, никак не вязался с умиротворенно роющимися в пыли курами, гуляющими в загоне коровами. Да, впервые я увидел всех пятерых Пандавов не в царских чертогах, а в убогой хижине, сродни той, в какой я провел все свое детство. Нам с Митрой было приказано встать с обнаженными мечами на страже у дверей, а на расстоянии полета стрелы от хижины защитным веером расположились другие воины. Все пятеро Пандавов расселись на циновках. Перед ними лежал рисунок, сделанный красной краской на сухом пальмовом листе. В глиняной плошке с маслом плавал зажженный фитилек и освещал коптящим пламенем пять склоненных лиц, играл бликами на золоченых панцирях.
Пока царевичи совещались, у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть их. Самый старший из Пандавов — Юдхиштхира — был крупным и немного грузным мужчиной с внимательными усталыми глазами и мягким голосом. Пожалуй, из всех пятерых он меньше всего походил на царя-воина. В его лице не было суровой ожесточенности и властности. Зато Бхимасена с лихвой возмещал излишне мирный вид своего брата. Лицо среднего сына Кунти больше напоминало свирепую маску бога войны Картикеи, словно опаленное внутренним пожаром. Говорил он мало, но, когда открывал рот, его голос звучал хриплым тигриным рыком. В руках царевича, толстых, как хобот слона, лежала окованная медью палица — ужасающее оружие, от которого не спасали ни щит, ни панцирь. Бхимасена был не просто широк в плечах и высок ростом, он был огромен. Арджуна, сам отнюдь не крепкого телосложения, по сравнению с ним выглядел изящным. Накула и Сахадева, рожденные второй женой Панду — Мадри, — выглядели моложе, несмотря на то, что тревоги и злоключения последних лет оставили и на них следы. Но кожа на лицах близнецов была гладкой, глаза задорно блестели. Пожалуй, они были даже красивы тонкой, но мужественной красотой.
Здесь же была и супруга Пандавов — Драупади. Лата научила меня замечать и ценить женскую красоту, и, глядя на дочь царя Панчалов, я понял, почему все пятеро Пандавов так ревниво охраняют эту драгоценность. Руки и ноги Драупади были идеальной формы — чуть удлиненные, но округлые и сильные. Коралловые браслеты рдели на изящных запястьях, а ожерелье из крупных жемчужин почти лежало на темной высокой груди, как гирлянда жасмина, брошенная на камень алтаря. Чуден был взгляд ее широко раскрытых, продолговатых глаз. Они были бездонны, как ночное небо, и, как звезды, сияли в них ум и воля. Не в привычках царевны было кротко опускать глаза при приближении мужчины. Напротив, она встречали чужой взгляд со спокойной сосредоточенностью, как бы спрашивая каждого мужчину, чего он на самом деле стоит. Узнав, что я и Митра — новые члены братства, она приветствовала нас ласковым вниманием, как добрых знакомых, нуждающихся в заботе и утешении.
Впрочем, в утешении, кажется, в тот вечер нуждались все участники военного совета. Бхимасена и Арджуна проклинали злую карму, вероломство Дурьодханы, благодушие Юдхиштхиры.
— Даже змея не позволяет ставить ногу себе на голову. Так почему же ты позволяешь Кауравам одерживать верх? — вопрошал Арджуна Юдхиштхиру.
— Не пристало быть молоку в бурдюке из собачьей шкуры, не пристало нам скрываться, как ворам в лесу, — поддерживал младшего брата Бхимасена.
Они призывали немедленно отправиться в Хастинапур и потребовать от Высокой сабхи вернуть им удел с Индрапрастхой, а если патриархи откажут, забрать все силой.
Старший Пандава слушал их не споря, дремотно прикрыв тяжелые веки. Его словно окутывало облако покоя. Мирно мерцал желтый огонек над масляной плошкой, тлели благовонные палочки из дерева алоэ. Даже я невольно поддался аромату этого всепобеждающего умиротворения. Постепенно Арджуна и Бхимасена тоже успокоились, очевидно, исчерпав свои доводы. Тогда Юдхиштхира открыл свои глаза и взглянул в лицо братьям:
— А долго ли мы сможем удерживать Индрапрастху без поддержки дваждырожденных? А если все станут под знамена Кауравов? Их-то права ни у кого сомнений не вызывают. Они прямые потомки ныне здравствующего Дхритараштры, такие же дваждырожденные, как и мы. В их владениях нашли приют Бхишма, Дрона, Видура. Они — опора Высокой сабхи. А мы — кто? Разрушители гармонии. Потомки одной династии, пытающиеся разделить царство. Да стоит нам войти в Индрапрастху, как вспыхнут боевые огни на башне, собирая союзников Хастинапура. И тогда из спаленных солнцем степей вынесутся на конях дикие тригарты, надвинется колесничее воинство Магадхи, поспешат к нашим границам войска Шакуни. Сколько врагов двинется к нашему молодому городу, лишь двенадцать лет назад сиявшему, как солнце, в блеске наших первых побед. — От умиротворения Юдхиштхиры не осталось и следа — его глаза сияли, а голос дрожал страстью. — Я и сам не могу забыть гордые башни, вставшие, как белые облака, на берегу зеленой Ямуны. Мне тоже надоело быть изгнанником! — Юдхиштхира почти кричал на своих братьев. — Но время не пришло. Понимаете вы, не пришло!
— Но ведь мы не одни, — возразил Арджуна, — к нам на помощь придет Панчала, ведь наша жена — дочь царя Драупади. Мы также можем рассчитывать на поддержку могучего рода Ядавов, ведь в Двараке вместе с братом сидит на престоле мой лучший друг Кришна. Возможна помощь и от царя мадров — дяди Накулы и Сахадевы.
— Но кто еще отважится ослушаться воли Хастинапура? — вздохнул Юдхиштхира. — Нам нужны союзники, нам нужно время. Но Дурьодхана как раз и не даст нам времени. Поэтому необходимо собирать армию и заключать новые союзы тайно. Надо забыть о своем царском достоинстве и еще год пожить где-нибудь скрытно...
— Ну, это нам привычнее, чем восседать на тронах, — с иронией заметил Накула. — При царе Вирате в его столице Упаплавье дваждырожденных нет, и поэтому нас не скоро отыщут даже члены нашего братства.
Сахадева улыбнулся:
— Упаплавья значит «подверженный набегам». Что-то мне не хочется жить в городе с таким вещим названием.
Юдхиштхира пожал плечами:
— В скором времени ни один город не избежит этой участи. А матсьям приходится все время беспокоиться за безопасность границ. Значит, они в боевой форме и начеку. Я приму имя «Канка» и попытаюсь стать при царе Вирате домашним жрецом и постоянным партнером по игре в кости.
— Ради всех богов, не надо больше никаких игр в кости! — взмолился Арджуна; — Хватит с нас и того, что благодаря твоему везению мы двенадцать лет провели в изгнании.
Юдхиштхира чуть виновато улыбнулся:
— Я и по прошествии этих лет считаю, что поступил мудро, уговорив вас подчиниться решению игральных костей. Что же касается моей должности при дворе Вираты, то роль брахмана — знатока игры в кости — мне подойдет, ведь это единственная возможность почаще быть с царем и не вызывать ни соперничества, ни подозрений у его советников. Я назову себя Канкой. А вот кем будете при дворе Вираты вы? Главное, так устроиться, чтобы ничем себя не выдать.
— За время наших скитаний мы волей-неволей освоили много ремесел, не приличествующих кшатриям,— вздохнул Арджуна, — Бхима с его неуемным аппетитом пусть устроится поваром или борцом, Сахадева прекрасно научился поить коров и различать благоприятные признаки рогатого скота. Накула умеет использовать брахму для управления конями, и потому ему место на конюшне царя.
— А кем собираешься быть ты, братец? — поинтересовался Накула. — Боюсь, что ни пастухом, ни конюхом тебе не стать. От твоего огненного духа вспыхнет сено, собранное для корма скота, и коровы превратятся в боевых скакунов.
— Я буду обучать придворных дам и юношей танцам и хорошим манерам, — ответил Арджуна.
— А ты-то где их успел усвоить? — рассмеялся Накула.
— В Двараке, — ответил Арджуна. — Кришна и его сестра Субхадра научили меня многому, что неизвестно вам...
— Что ж, все пока складывается хорошо. Завтра отправляемся к матсьям, — сказал Юдхиштхира.
Но тут вмешалась Драупади:
— А меня вы забыли?
— Нет, — ответил Юдхиштхира, — ты вернешься к отцу в Панчалу.
— И не подумаю, — отрезала Драупади. — Чем я хуже царицы Кунти? Она ведь была с вами в ваших скитаниях, когда вы спасались в Экачакре. Долг женщины повсюду следовать за мужем. Почему же вы лишаете меня моей кармы?
— Зачем тебе скитаться? — пожал плечами Арджуна.— Мы не сможем сказать, что ты наша жена, значит, ты останешься без защиты. Да и кем ты сможешь быть при дворе Вираты? Не думаю, что там найдется свободное место принцессы.
— Я умею составлять мази и готовить настойки для ухода за кожей и волосами, плести гирлянды из цветов и делать сложные прически. Думаю, мне следует одеться как можно проще и попытаться выдать себя за прислужницу сайрандхри — лишившуюся покровителя. Полагаю, царица Судешна, молодая супруга Вираты, оценит мои способности.
Юдхиштхира с сомнением покачал головой:
— О, прекрасная супруга, ты так же похожа на прислужницу, как полная луна на масляную лампу. Твой взгляд, слова, каждый жест — все свидетельствует о твоей привычке самой распоряжаться сотнями служанок. Никакое платье не спрячет твоего высокого происхождения.
Но уговоры всех пятерых братьев оказались совершенно бесполезны против смиренного желания Кришны Драупади выполнить дхарму жены. Вот так и случилось, что на тринадцатый год изгнания Пандавов к царю Панчалов Драупади вернулись жрецы и слуги его прекрасной дочери, а в Двараку прибыл большой отряд телохранителей с пустыми колесницами царевичей. И сказали слуги, что Пандавы покинули своих сторонников и местопребывание их неизвестно. Но дваждырожденные с тех пор хранили их священные огни во дворце Драупади, и царь Ядавов Кришна принял под свой державный зонт их верных кшатриев.
Все ждали возвращения властелинов Индрапрастхи.
Около года прожили мы при дворе Вираты. Для нас с Митрой это время было заполнено нелегкими повседневными трудами, тяготами военной службы. Вместе с воинами-матсьями мы объезжали границы обширного царства, несли караульную службу во дворце, ухаживали за лошадьми, ели и спали вместе с другими солдатами и постепенно забывали о том, что такое вольная жизнь. Но не повседневные труды угнетали нас, а ощущение собственной потерянности. Пятерым царевичам в изгнании было не до нас. А мы, оторванные от своих наставников, чувствовали себя словно рыбы, выброшенные на сушу. Нам не хватало ощущения чистого потока брахмы. Нам было запрещено предаваться созерцанию, раскрывать чакры и вообще тщательно следить, чтобы как-нибудь невзначай не выдать свои способности. Пандавы боялись, что какой-нибудь дваждырожденный может случайно оказаться в этих краях и узнать пятерых царевичей. Это было бы равно катастрофе, поскольку никто не сомневался, что Дурьотхана не оставит попыток отыскать своих соперников. Поэтому мы с Митрой, опасаясь гнева своих могучих повелителей, постарались забыть, что мы — дваждырожденные. Увы, нам это почти удалось, но из наших сердец ушли благотворный дар и радость причастности к великому братству. Это было очень тяжело, и даже Митра, как мне показалось, потерял часть своей неистощимой жизнерадостности.
Неожиданно нам очень помогла Драупади. Более чуткая, чем ее братья, и не обремененная повседневными заботами (царица Судешна обращалась с ней скорее как с подругой), Кришна Драупади находила время подбодрить нас ласковой улыбкой или разговором, поделиться слухами или рассказать какую-нибудь легенду о дваждырожденных. Да, если я и нахожу что-то приятное в воспоминаниях о том времени, то это материнская забота Драупади — блистательной царицы, неприступной жены прославленных воинов. Может быть, она тоже, как и мы, страдала от одиночества, ведь все пятеро Пандавов делали вид, что никакие узы не связывают ее с ними, а может быть, мы чем-то напоминали ей о собственных сыновьях, оторванных от нее уже много лет неумолимым течением жизни. Однажды я сидел с Драупади на веранде дворца, помогая ей готовить какое-то снадобье из собранных в округе целебных трав. Вечерело, и косые лучи закатного солнца как красные пальцы скользили по мраморным кружевам, оплетающим веранду. Для меня это было время отдыха после тяжелой караульной службы, время, когда накатывали воспоминания, и тоска по прошлому, как холодное лезвие меча, подступала к горлу. Не знаю, что на меня нашло тогда, но я вдруг рассказал Драупади и о Нанди — сказочной минувшей любви, и о Лате — муке, поселившейся в моем сердце теперь. Драупади слушала со спокойным сочувствием и вдруг коснулась моего лба тонкими прохладными пальцами, умиротворяющим жестом понимания и поддержки. Я поднял глаза — апсара улыбалась.
— Твои сомнения пройдут, — сказала она, — карма хранит тебя. Тебе кажется, что небо послало жестокие, незаслуженные страдания, но ты заблуждаешься. Не испытания, а поддержку, родник света нашел ты в самое тяжелое время своего первого ашрама. Нанди была тебе необходима, как костер у твоей хижины, как тот огненный дракон, который оберегал тебя от слабости и одиночества. Теперь у тебя другая жизнь. И снова тебе кажется, что тебе ниспослано испытание, и ты пытаешься преодолеть его, не видя мудрости случайных совпадений. Подумай, зачем пришла в твою жизнь Лата, кто виноват в этом? И кому это больше всего нужно?
— Конечно, никто, кроме меня, кроме моей кармы. Карма в том, что она — апсара, а я не прошел ашрам ученичества. Кто виноват в том, что ее окружают принцы, а я родился крестьянином.
Драупади сочувственно кивнула:
— Мы все испытываем потери. Невозможно сохранить ушедшее прошлое, как не может змея влезть в сброшенную кожу. А ведь сказано, что нельзя трудиться ради присвоения плодов, и нельзя дваждырожденному желать собственности. Ты не потерял Лату, потому что нельзя потерять то, что тебе никогда не принадлежало. Но за всеми этими страданиями ты не заметил, как второй ашрам начался, тот, который после ученичества идет. Мы сейчас все в нем пребываем — живем среди людей, общими заботами мучаемся, к простым человеческимцелям стремимся. Но ведь третий ашрам — это умение отречься от результатов своих трудов, от владения богатством. И никто вас с Митрой насильно от них не оттащит, пока не ощутите сами, что ни власть, ни благополучие, ни сытое наше житье во дворце ничего не стоят.
— Так что же делать?
— Заповеди едины для всех: честно выполняй свой долг, не уставай стремиться к высшему предназначению. Тогда откроются новые пути.
Однажды ночью в конце второй стражи ко мне в жилище пришел Арджуна. В одежде простого придворного он стал как-то ближе и доступнее, но все равно в нем чувствовалась повелительная сила, как жар погасшего костра под покровом золы.
Говорят, что дочь Вираты царевна Уттараа была без ума от своего учителя танцев, а ее брат — царевич Уттара не скрывал своего пренебрежительного отношения к его науке, да и к нему самому. Арджуна терпеливо сносил все.
— Муни, — сказал мне властелин,— я чувствую беду. Ты видел, как предводитель колесничих воинов Кичака смотрит на Драупади? Ты знаешь, чем это грозит?
Я кивнул. Объяснять, в чем дело, не было необходимости. Гордый предводитель колесничих воинов — сутов — потерял голову от желания обладать прекрасной «служанкой» Судешны.
— Я должен знать, что он готовится предпринять,— сказал Арджуна. — Мы здесь тайно, и единственная наша защита — благосклонность царя Вираты. Мы не можем допустить вражды с его военачальниками, но мы должны защищать Драупади. Прав был Юдхиштхира, когда пытался отослать ее к отцу. Теперь из-за нее пойдут раздоры. Необходимо узнать, что затевает Кичака.
— А если поговорить с Судешной, — предложил я, — ведь Кичака — ее брат.
— Но тогда придется открыть Судешне, кто мы такие. А сможет ли женщина хранить нашу тайну? Слишком быстро новости достигнут Хастинапура.
— Я могу попытаться убить Кичаку, — неожиданно для самого себя сказал я, вспомнив спокойное лицо царицы в сумерках.
— Нет, это не выход, — ответил Арджуна, — это-то мы всегда успеем. Но вдруг удастся как-то отвлечь Кичаку от нашей супруги. Может быть, надо посулить ему золота? Может быть, прислать из Двараки сто прекрасных девушек. Кришна мог бы для нас сделать такой подарок, не раскрывая его истинной причины. Надо знать мысли Кичаки. Для этого сегодня ночью ты должен проникнуть в его покои. Наши друзья сообщили, что он пригласил свою сестру Судешну для совета. Ты должен услышать, о чем они, будут говорить.
Если бы я был хоть немного посмелее, я бы отказался; но разве мог я спорить с Арджуной? По счастью, проникнуть во дворец Кичаки оказалось намного проще, чем мне показалось вначале. Несмотря на обилие охраны, там царила неразбериха, более подходящая для боевого лагеря в чистом поле, чем для дворца придворного. Купив за один серебряный браслет расположение привратника, я проник за каменную ограду в огромный двор, где все еще пировали воины Кичаки. Полумрак таился за колоннами дворца, огонь костров был не в состоянии разогнать ночную тьму, смешанную с дымом, наполненную запахами вина и мяса, пьяными криками и песнями. Ничего не стоило раствориться среди этой горячечной неразберихи и пройти во внутренние покои. Там была тишина, а запах дыма и пота сменился ароматом благовоний. Мое обострившееся в темноте зрение не пропускало ни одного поворота, а в голове звучали отрывки чужих мыслей, которые, хотя и сливались в размытое многоголосье, все же достаточно определенно указывали направление пути. Я ясно почувствовал вдруг, где находится Кичака и куда спешит Судешна. Это было словно мелькание далекого костра. И я застыл в темноте в десяти шагах от покоев Кичаки. Дальше хода не было, но громкий голос Кичаки звучал в пустынных коридорах, как зов боевой трубы.
— Я никогда не видел таких женщин. Она, словно апсара Тилотамма, соткана из сияющих драгоценностей.
Да, сомнений не было, речь шла о Драупади.
— Ее смуглая кожа источает аромат и сияние как костер из сандалового дерева, — надрывно говорил Кичака Судешне. — Бедра и груди теснятся, как плоды манго на узкой ветке, а запястья узкие и гибкие, как побеги молодого бамбука. Статью она напоминает мне кашмирских кобылиц. При виде ее я чувствую, как цветочные стрелы бога Камы рвут мое сердце... Если бы не эти пятеро мужланов, которых пригрел Вирата... Почему они охраняют ее, как будто она их общая супруга?!
Судешна, очевидно, что-то сказала в ответ, но она, как и подобает женщине, не повышала голоса, и я не расслышал слов. Зато голос Кичаки вновь загремел в каменных сводах дворца.
— У брахманов не бывает таких могучих рук и такого гордого взгляда. И я могу различить следы от тетивы лука на руках воина... Но раз царю угодно, чтобы у нас было больше на одного повара и учителя танцев, пусть живут, но не лезут в мои дела. Сестрица, сделай так, чтобы я смог встретиться с твоей служанкой, иначе я сам расстанусь с жизнью...
Арджуна и Бхимасена, узнав об этом разговоре, мало о чем могли думать, кроме планов немедленной мести. Но старший брат уговорил их тогда ничего не предпринимать. Все это время он тайно встречал и отправлял посланцев к своим сторонникам за пределы земли матсьев, и у него на счету был каждый момент до начала решительной борьбы за престол. Страсть предводителя сутов и попранная гордость Драупади были для него раздражающими помехали на пути к главной цели. Он предложил выждать в надежде, что время охладит пыл Кичаки.
Через несколько дней Судешна все-таки нашла какой-то предлог послать Драупади во дворец к своему брату. Мне до сих пор трудно понять, почему жена Пандавов, предупрежденная об опасности, все-таки не ослушалась приказа царицы. Неужели она надеялась, что сможет уговорами укротить страсть Кичаки и отвести угрозу от своих мужей? Впрочем, может быть, она и отказывалась, а Судешна настояла, потому что в глубине души искала предлог, чтобы держать свою прекрасную служанку подальше от дворца, где она могла бы смутить сердце самого царя Вираты. Все происшедшее потом я узнал уже несколько дней спустя, после разразившихся трагических событий, из разговоров самих Пандавов и йересудов дворцовых слуг. Придя во дворец Кичаки, Драупади слишком поздно поняла, что Кичака не способен выслушать ее увещеваний. Увидев перед собой красавицу, похожую на испуганную лань, Кичака попытался добиться ее расположения богатыми подарками. Он предлагал Драупади серьги из чистого золота, красивые морские раковины и шелковые ткани. Разумеется, апсара осталась безучастной. Тогда он повлек ее на золотое ложе, уговаривая прилечь отдохнуть и выпить вина. Драупади оттолкнула Кичаку и выбежала из дворца.
Вырвавшись от Кичаки, Драупади добежала до дворца Вираты. У нее едва хватило терпения дождаться ночи, когда во дворце воцарилась тишина, лишь иногда нарушаемая звоном оружия сменяющейся стражи. Тогда Драупади пробралась на кухню, где мирно похрапывал во сне могучий Бхимасена. Она села на его ложе и ласками заставила оторваться от благодатного сна.
— Удел женщины — подчиняться супругу, но я осталась вдовой при живых супругах! Вы, как потухшие костры, — причитала Кришна Драупади. И могучерукий воин, беспощадный в сражениях, вдруг расплакался, как младенец, и, обняв Драупади, начал гладить ее по черным волосам и нежно шептать обещания разбить голову Кичаки, как глиняный кувшин. А Драупади, припав к обнаженной груди Бхимасены, сквозь слезы объясняла ему свой план мести.
Наутро Кичака пришел во дворец царя с глазами, красными от бессонницы, и разумом, затуманенным страстью. Воин, привыкший рисковать жизнью ради победы, он был готов пренебречь осуждением придворных и самого царя во имя утоления любовной жажды. Драупади, встретив его, украдкой шепнула, что он может прийти на свидание ночью в один из залов дворца, где днем плясали юные танцовщицы, а после захода солнца царила безлюдная тишина! И той же ночью, когда Кичака явился в этот зал в своих лучших одеждах, умащенный ароматными мазями, без оружия и телохранителей, там, вытянувшись на ложе, его встретил Бхимасена. Могучий Пандава счел унизительным брать с собой меч или кинжал и бросился на Кичаку с голыми руками.
...Весть об ужасной смерти Кичаки мгновенно разнеслась по дворцу, и многие его родственники и воины, которых он водил в бой, стеная, собрались вокруг его останков. Еще не забрезжил рассвет, и в танцевальном зале было смрадно от чадящих факелов. Жены Кичаки голосили от горя. В ту ночь я проснулся от этих горестных воплей и увидел, что Митра уже на ногах, спросонья неловко продевает руку в перевязь с мечом. Я поспешно оделся, схватил оружие и бросился из комнаты за ним. В танцевальном зале с похолодевшим сердцем я увидел Драупади, связанную по рукам и ногам, едва прикрытую обрывками одежды. Вокруг нее толпились разъяренные суты.
Митра стал незаметно проталкиваться сквозь толпу возбужденных воинов, поближе к Драупади, а мне сделал знак глазами, чтобы я поспешил предупредить Пандавов. На трясущихся от волнения ногах я бросился к Юдхиштхире. Там уже были Бхимасена и Арджуна — без панцирей и оружия (по виду смиренные войшьи), но глаза у обоих горели нетерпеливым ожиданием битвы. Юдхиштхира тоже потерял свое обычное спокойствие. Но его гнев был направлен не против матсьев, а на Бхиму. Последний стоял, понурив голову, как провинившийся ребенок и оправдывался, что это Драупади своей волей толкнула его на убийство.
Мое известие, что Драупади связана и готовится к смерти, на секунду поразило всех троих, а потом Бхимасена, взревев, как раненый слон, бросился вон из комнаты, не обращая внимания на окрики братьев. Я побежал за Бхимасеной. Мы поспели как раз вовремя — разъяренные воины вынесли полуобнаженную Драупади за городские стены, вслед за погребальной процессией. Красная полоса рассвета осветила контуры огромного погребального костра, вокруг которого толпился возбужденный народ.
А потом все изменилось. Женщины заголосили не от горя, а от ужаса, мужчины схватились за мечи, факелы закачались в руках испуганных слуг. Это Бхимасена, схватив огромное бревно, бросился на толпу сутов, туда, где, туго связанное веревками, перламутром отсвечивало бесчувственное тело Драупади. Он успел раскроить несколько черепов, прежде чем кшатрии поняли, что бесполезно вставать на пути у неистового воителя. Бхима пробился к Драупади с каким-то животным вскриком, разорвал стягивающие ее тело веревки и, убедившись, что она невредима, оставил ее на мое попечение, а сам бросился на тех, кто еще раздумывал — сопротивляться или спасаться бегством. Замешкавшиеся поплатились жизнями, а толпа перепуганных родственников Кичаки бросилась обратно в крепость. Когда Арджуна с Накулой и Сахадевой протолкались сквозь толпу к воротам крепости, они увидели Бхимасену, несущего на руках Драупади, завернутую в какой-то обрывок ткани. Мы с Митрой плелись следом, еще не веря, что самое страшное миновало. Драупади поручили заботам дворцовых служанок, Накула с Сахадевой встали с обнаженными мечами у ее покоев, Арджуна с Бхимасеной занялись омовениями, а Юдхиштхира поспешил к Вирате давать объяснения.
Впрочем, царь матсьев, как оказалось, был совсем не огорчен гибелью своего полководца. Кичака сосредоточил в своих руках слишком большую власть, и, будучи братом жены царя, а также опираясь на могущество войска, вполне мог позариться на престол. Вирата сделал вид, что не знает, кто устроил побоище у погребального костра. В предрассветном мраке большинство горожан приняли Бхимасену за воплощение ракшаса, а те, кто, возможно, узнал его, не стали рисковать жизнью и возводить обвинения. Погибших от руки Бхимасены кшатриев омыли, украсили цветами и посадили на носилки вокруг ожидающего сожжения полководца.
Однажды свежим солнечным утром одинокий путник вошел через северные ворота в столицу царства матсьев Упаплавью и, не торопясь миновав тесные городские улочки, шумный просторный базар и тенистую рощу перед цитаделью, приблизился к царскому дворцу. И, хотя был он одет в скромные одежды странствующего риши, шел босиком без вещей и украшений, его появление произвело на Пандавов впечатление упавшей стрелы Индры. Он сообщил, что в Хастинапуре уже ходили слухи, что все Пандавы погибли в диком лесу — растерзанные хищниками, или умерли от голода. Духшасана — младший брат Дурьодханы — открыто заявил в царском собрании, что о Пандавах можно забыть.
— Раз о них не слышно больше полугода, значит, они, без сомнения, погибли.
— Я в этом не уверен, — сказал осторожный Дурьодхана. Но Духшасана только рассмеялся:
— Огонь в горсти не спрячешь. Я знаю Арджуну и Бхи-масену, у них никогда не хватит терпения сидеть в укромном месте и никак не проявлять своей доблести. Если бы они были живы, то до нас бы дошли слухи об их делах.
— Я не верю, что царевичи, наделенные умом и брахманской силой, могли погибнуть в лесу, — серьезно ответил Дурьодхана.— Я думаю, они где-то затаились. Мы должны опрашивать всех путников, вновь и вновь посылать соглядатаев. Должны же Пандавы допустить какую-нибудь оплошность, которая выдаст их с головой.
И вот недавно кто-то из странствующих купцов принес в Хастинапур известие о том, что лучший полководец царя Вираты в стране матсьёв был растерзан разгневанным ракшасом. Казалось бы, одной легендой больше, но Дурьодхана почувствовал, что это не просто измышления чаранов. Он заставил торговца еще раз рассказать о том, что случилось в Упаплавье в присутствии своих братьев и Карны. Духшасана презрительно передернул плечами:
— Еще одно сочинение чаранов, да и что нам за дело до Вираты. Я думал, ты получил новости о Пандавах.
Дурьодхана мрачно улыбнулся:
— Неужели ты ничего не понял? Могучего полководца, испытанного в боях, кто-то изувечил голыми руками, вдавил его голову в плечи и переломал кости. Кто, по-твоему, обладает такой силой?
— Бхима? Ты думаешь, это и есть оплошность, допущенная Пандавами? — задумчиво сказал Карна. — Тогда прекрасная служанка, из-за которой убили Кичаку,— не кто иная, как Драупади.
Духшасана недоверчиво рассмеялся:
— Так это и есть та самая оплошность Пандавов, которую ты ждал? Но как проверить?
На совете кауравов тогда присутствовал близкий друг Дурьодханы — царь тригартов Сушарман. Он сказал:
— Знамения благоприятны для нас. Царь Вирата потерял своего лучшего полководца, предводителя колесничьего войска сутов. Сам царь уже стар, а сыновья его еще не обрели ни силы, ни опыта.
Дурьодхана внимательно взглянул на Сушармана:
— И что из этого следует?
— У царя Вираты несметные стада скота. У него самые лучшие коровы во всей северной стране. Если напасть на него сейчас, то можно захватить большую добычу и присоединить его земли к Хастинапуру.
Не слушая предупреждений патриархов, советники и военачальники Дхритараштры убедили царя разрешить Дурьодхане выступить в поход.
— Так что скоро против вас выступит совместное войско тригардов и кауравов, — закончил свое сообщение странствующий риши.
Пандавы выслушали дурные вести спокойно. Бхимасена молчал, но сжимал в кулаке рукоятку кухонного ножа.
— Раз нет ничего случайного, — сказал Арджуна, — значит, никто из нас не виноват. И может быть, это нападение на матсьев — благо для нас. Хватит уж нам скрываться в безвестности. Пора отплатить Вирате за гостеприимство и скрепить наш союз бровью. Если мы поможем ему сейчас, то он поможет нам потом, а его войска могут нам очень пригодиться в будущем. Ты, Юдхиштхира, иди к Вирате и предупреди его об опасности, а нам пора готовиться к битве.
Все пятеро Пандавов радостно собрались в отдельных покоях дворца, чтобы обрядиться для битвы. В сумрачных стенах празднично заблестели драгоценные клинки и панцири, в этом блеске словно заявляла о себе накопившаяся за долгие дни праздности яростная сила. Гандива — лук Арджуны отливал золотом, покрывавшим его тыльную часть и крепкие загнутые концы.
Мы с Митрой взяли свои мечи, подаренные нам Крипой, их лезвия были по-прежнему без изъянов, и знакомая тяжесть в руке вдруг подарила нам спокойствие и уверенность. Вскоре прибежал посыльный и сообщил, что царь Вирата уже дал сигнал выступать.
Мы вышли из дворца к строю колесниц — двухколесных, окованных медью повозок. Каждая колесница была запряжена парой могучих коней, которыми управляли опытные возницы. В первом ряду стояли колесницы, приготовленные для Пандавов. Вирата взошел на свою колесницу и взмахнул рукой. Загудели боевые раковины, заколыхались на ветру разноцветные знамена. Из крепостных ворот с треском и бряцанием помчались колесницы вслед за царской повозкой под белым державным зонтом. Поднявшись на стену цитадели, мы с Арджуной наблюдали, как из других ворот города вышли могучие слоны. Народ, собравшийся на стенах и заполнивший улицы, приветствовал гигантов восторженными криками. Их метровые бивни были удлинены острыми ножами, а на спинах, на высоте пяти локтей, в такт шагам раскачивались беседки с лучниками. Тела животных защищали плотные попоны, расшитые по краям сотнями бронзовых колокольчиков. В пыли и лязге промчалась по узким улицам и длинной блещущей змеей развернулась на поле кшатрийская конница. Стража закрыла ворота. На площади перед дворцом остались только колесницы Арджуны да царевича Уттары, которого Вирата оставил руководить обороной крепости. Уттара был юн и чрезвычайно высокомерен. В сопровождении телохранителей он отправился обходить крепость, даже не удостоив Арджуну своим взглядом.
Гордый Пандава метался по цитадели, как тигр, запертый в клетке. Часы ожидания показались и мне долгими месяцами. Нет ничего хуже, чем томиться в неизвестности и безделье, когда где-то совсем рядом скрещивают мечи с врагами твои друзья. Улицы были пусты, во дворце не слышались смех придворных дам и болтовня слуг. Весь город затаился, застыл в ожидании вестей.
Лишь к ночи в крепость примчался первый гонец из войска матсьев. Он прискакал на взмыленной лошади, еще дрожащий от лихорадки битвы. Войско тригартов оказалось намного больше, чем ожидал Вирата. Захваченный скот тригарты оставили под охраной своих пастухов, а сами развернули боевые порядки навстречу матсьям. В неразберихе рукопашной отборные воины тригартов во главе с царем Сушарманом прорвались к колеснице Вираты. Дротики пронзили шеи благородных коней, запряженных в царскую повозку, телохранители полегли у неподвижных колес колесницы, возница пал с проломленным черепом, и царь Вирата оказался в руках тригартов.
Услышав рассказ гонца, царевич Уттара изменился в лице, позабыв и гордость, и мужество. Впрочем, я вполне понимал его отчаяние. В цитадели осталась горстка воинов, которые, конечно, не смогут противостоять тригартам, если войско матсьев, потерявших своего царя, пропустит их к столице.
— Теперь нас ничто не спасет, — промолвил Уттара, от страха забыв о том, что рядом с ним стоят придворные и его собственная сестра, которая чуть не лишилась чувств.
В тот же миг на башне, охраняющей ворота, закричали часовые, и в крепость на легкой колеснице ворвался главный надсмотрщик над стадами Вираты. Он сам держал вожжи, и вид его свидетельствовал о полном душевном смятении.
— Кауравы напали с севера,— с трудом выговаривая слова, сообщил он,— пастухи перебиты или попрятались, тысячи коров в руках неприятеля.
Должен признать, что тогда мне стало по-настоящему страшно. Впрочем, не только мне. Мы стояли во дворе перед дворцом в окружении трепещущей толпы придворных и их жен. Дрожащие в руках слуг факелы отбрасывали кровавые отблески на испуганные лица, рвали тьму в клочки так, что казалось, над нами кружатся черные крылатые твари бога смерти.
— Что делать?— неуверенным голосом спросил Уттара.
— Ты должен ехать спасать отца, — сказала его сестра Уттараа. Похоже, в эту минуту к ней вернулось самообладание. — Иди и облачись в боевые доспехи! — Царевич послушно дал себя увести во дворец, но похож он был не на воина, готовящегося к битве, а на жертвенного ягненка.
В неверном свете факелов ветер развернул над колесницей знамя с изображением обезьяны с когтями и львиным хвостом. Это был стяг Арджуны.
— Теперь я готов сражаться, — сказал Арджуна. Вслед за колесницами Уттары и Арджуны по ночным
улицам Упаплавьи прогремел небольшой наш отряд — десяток колесниц и несколько сот всадников — кшатрии Уттары, телохранители Арджуны и те из горожан, кто имел коней и оружие у себя дома.
— Нас перебьют, — сказал какой-то воин, ехавший в одном ряду со мной.
На лагерь армии кауравов мы натолкнулись уже ранним утром. Над походными шатрами струились мирные дымки. Там, по-видимому, знали о том, что армия матсьев ведет бой на западных границах, и считали себя в полной безопасности. Издалека был виден стяг с изображением слона, это символ Дурьодханы — пояснил кто-то из опытных телохранителей Арджуны.
Уттара, не скрывая ужаса, смотрел на войско кауравов, в десятки раз более многочисленное, чем наш отряд. Я тоже был в смятении и изо всех сил пытался укрепить свой дух перед неминуемой смертью, мечтая лишь о том, чтобы все быстрее закончилось. Уттара еще о чем-то пытался спорить с Арджуной, кажется, убеждал его не принимать боя с несокрушимым врагом. Но Арджуна, завидя стяг Дурьодханы, казалось, утратил всякое благоразумие. Он не обращал внимания на юного царевича и знаками отдавал команды воинам на колесницах.
Утренний ветер развернул над колесницей Арджуны знамя на золотом древке, и обезьяна с когтями льва, казалось, ожила и нетерпеливо заметалась по белому полотнищу. Арджуна вскинул к губам огромную морскую раковину — Девадатту — и протрубил сигнал к атаке. Словно рев разъяренного слона пронесся над полем, и, несмотря на теплую погоду, я ощутил, как знобкое предчувствие смерти подняло волоски на моем теле. Когда узкая, упругая цепочка колесниц матсьев уже неслась по полю, в лагере кауравов забили барабаны, раздались тревожные крики. Несколько колесниц, набирая скорость, выехали навстречу атакующим. Внезапно строй колесниц матсьев на полном скаку превратился в клин, острый клюв, на конце которого, как блик солнца, сияла повозка Арджуны. Даже с того места, где стоял я в рядах конных всадников, было слышно, как лук Гандива взревел раненым носорогом, низкий и глубокий его зов наполнил наши сердца новой надеждой. Босоногие пехотинцы кауравов, отягощенные щитами и длинными копьями, разумеется, не могли догнать огромных колес колесниц. И Арджуна использовал это преимущество, чтобы не дать своему отряду увязнуть в кровавой рукопашной схватке с многочисленным врагом. Я забыл о собственном страхе и с восхищением наблюдал за боем, издали похожим на причудливый ритуальный танец сияющих повозок и великолепных коней. Я впервые видел, как Арджуна руководит боем и стреляет из лука. Его стрелы временами, казалось, летели сплошной лентой, и каждая из них, пробивая доспехи, приносила кровавую жертву богу смерти Яме. Теперь многие кшатрии, завидев знамя с беснующейся на нем обезьяной, спешили поворотить коней, не принимая боя.
Все это время в битве участвовали только колесницы матсьев, а наша кавалерия оставалась в резерве. И я поневоле чувствовал себя досужим зрителем, а не участником первого в моей жизни сражения. Еще во время ночного перехода я спросил у Арджуны, что надлежит делать мне.
— Ждать моих приказаний и не рисковать, — приказал полководец, и мне оставалось только подчиниться.
...Арджуна тыльной стороной вытер взмокший лоб и прижал пальцы к своим вискам, словно пытаясь заглушить какие-то голоса звучащие в его голове. Потом он посмотрел на меня обжигающими, как угли под ветром, глазами. И я вдруг ощутил себя букашкой на тонкой игле.
— Ты мне поможешь,— сказал Арджуна. — Пришло время для брахмы.
— Но я не умею,— начал я.
— Тебе ничего не надо уметь, — оборвал меня царевич. — Повернись лицом к врагу, погаси мысли, все сделаю я сам.
Я повиновался, видя, как с ужасом и жалостью смотрят на меня воины-матсьи. Они решили, что меня сейчас будут приносить в жертву богу войны.
Кауравы бросились в атаку. Вверх по склону, на котором стояли мы с Арджуной, понеслись неистовые воины. Потом я зажмурился от яркой вспышки света, но скорее всего эта вспышка произошла только в моем сознании, и ей сопутствовал приступ ярости, пронзившей меня от корней волос до кончиков ног, словно молния, которая наполнила горячим всепобеждающим пламенем, и не было у меня никаких мыслей, и чувствовал я то же, что чувствует пылающая стрела, летящая в цель,— огонь, ярость, стремление. Потом над своим ухом я услышал чей-то благоговейно-испуганный шепот: «Саммохана». Огонь ушел из моего сердца, и ярость сменилась голубым покоем. Не без труда я открыл глаза. Арджуна применил оружие брахманов — саммохану, и войска кауравов больше не существовало. Кто-то лежал на земле без движения, кто-то, словно в забытьи, ходил, бросив оружие, между бьющимися в упряжках конями, кто-то, зажимая уши руками, укачивал собственную голову.
— Что делать с кауравами? — спросил Уттара.
— Через несколько минут сознание к ним вернется,— ответил Арджуна.
Войско Дурьодхана поспешно уходило под защиту леса, наша кавалерия захватила обоз и уже разворачивала огромные стада отбитого скота в земли матсьев.
На другой день под вечер мы вернулись в Упаплавью. Северные ворота города были украшены огромными гирляндами цветов. Вдоль мощеной дороги, политой свежей водой, стояли музыканты и певцы, а на улицы и стены крепости высыпали нарядно одетые горожане. Самое удивительное нас поджидало внутри цитадели. Там в ожидании сияющих от счастья придворных в богатых одеждах стоял сам царь Вирата, раскрывший объятия своему сыну.
...Когда по зову Пандавов мы вышли в зал собраний Вираты, он был уже полон придворных и воинов, успевших сменить одежды, украсить свои головы венками, а плечи цветными гирляндами и золотыми цепями. Женщины благоухали, как весенние цветы. Радостное оживление зажгло лица всех присутствующих внутренним торжественным огнем.
Дмитрий Морозов
