Мне очень хотелось увидеть Ильмены сверху — простирающиеся почти строго по 60-му меридиану горы, укутанные в шубу сосен и лиственниц, увидеть ржавые пятна болот, реки и речушки, скатывающиеся то в Европу, то в Азию. Об этом заповеднике вдохновенно писал академик А.Е. Ферсман: «Кто из любителей природы не слыхал об Ильменских горах?.. Кто из минералогов не мечтает посетить этот природный музей, «этот минералогический рай» единственный на земле по богатству, разнообразию и своеобразию своих ископаемых?»
Лететь не пришлось: до Миасса меня довезла прозаическая электричка. Я сошел на этой небольшой станции и, расспросив дорогу в заповедник, побрел по шпалам, даже не обратив внимания на серое здание вокзала. А между тем оно было сложено из примечательного камня, которым знатны и славны Ильмены — из знаменитого миаскита, серого в крапинку минерала, впервые открытого в Ильменах.
Я шел мимо холма, полого спускающегося к Ильменскому озеру. Озеро лежало справа, холодное и величественное. Ленивые волны лизали обледенелые камни и корявые корни подмытых сосен. Должно быть, вот в такую пору глубокой глухой осени, с хмурым небом, голыми дрожащими березами, клочьями тумана, запутавшегося в чаще леса, и родилась легенда, будто на дне этого озера лежат самоцветы, но смерть настигает каждого, кто протягивает к ним жадную руку.
Это уже были заповедные места. То навстречу, то обгоняя, мчались составы — единственное напоминание о бурной жизни, которая кипела совсем рядом. А здесь, в заповеднике, шумело холодное озеро, шумел ветер, срывая последние листья с прибрежных кустов.
Вспомнилось описание этих мест, сделанное в прошлом веке: «Трудно представить себе ту глушь, которая встречает вас в этом краю. Едва проходимые места, бездонные болота с грудами осыпей из остроконечных валунов и целыми кострами валежника, часто совершенно истлевшего и носящего свежие следы медведя, топи, обманчиво покрытые мхом, — вот все, что находит наблюдатель в этой пустыне».
Может быть, в этом было повинно настроение, может быть, погода, может быть, осень, силящаяся перейти в зиму, — но я как-то зримо ощутил совпадение описанного ландшафта с тем, что открывалось перед глазами. И странно, это совпадение не пугало, не отталкивало, а наоборот, радовало: значит, удалось людям сохранить в неприкосновенности этот редчайший природный уголок русской земли.
Навернем, в другую пору года, летом, когда голоса тысяч туристов оглашают окрестности, когда белеют палатки, пестреют цветами луга, все выглядит совсем иначе, обжитым, немного будничным. Сейчас ничего подобного не было и в помине. Была глушь, безлюдье. И я впервые почувствовал благодарность и к этому хмурому небу, и к ледяным волнам, и к свирепому ветру, бьющему в лицо, за то, что они сообща создали для меня именно ту неповторимую картину, которая связана с представлением о местах заповедных, где властвует и правит природа.
...В двухэтажном рубленом здании конторы гудели раскаленные печи, как бы напоминая о том, что работа уже перенесена с копей, с поля в теплые кабинеты и лаборатории.
— Однако, поздненько вы к нам, — встретил меня ученый секретарь заповедника Николай Тимофеевич Смирнов. — Конечно, хотите все посмотреть собственными глазами? Что ж, это трудновато, но не исключено. Вот отремонтируют машину — и в путь вместе с геологами. Им как раз осталось кое-что завершить.
Ученый секретарь повел меня в музей, разместившийся на горке. Когда мы шли: раздвигая плечами кусты, обледенелые ветви с тысячами блестящих бусинок льда провожали нас сухим тихим звоном.
Музей тоже выглядел пустынным. Большой зал уже не отапливали. Броский плакат гласил, что здесь каждый год бывает двадцать тысяч посетителей. Я был, очевидно, двадцать тысяч первым.
На столе лежала безработная указка, ее хозяйка, заведующая музеем, уехала в город, и я бродил один между собранными здесь сокровищами.
В тусклых и ярких кусках горных пород блестели, пестрели, отливали то серебром, то золотом, то кармином вросшие в них минералы, драгоценные и не драгоценные камни. Одни из них лоснились, как шкура тюленя, другие пламенели, третьи, стоило чуть перевести взгляд, искрились сотнями светящихся точек, напоминали причудливые картины. Я дал волю воображению и увидел в отшлифованной поверхности змеевика зеленую тундру, усеянную желтыми пятнами кочек. Несколько пегматитов походили на ковры сумрачных ржавых тонов. Друза полевого шпата представилась средневековым городом с бесчисленными башнями и домами, прижатыми друг к другу.
Ничтожные по величине кристаллы соседствовали с великанами. Я стоял возле одного из них — огромной шестигранной призмы топаза, когда скрипнула дверь и в музей вошел сухощавый человек, подвижный, с быстрыми глазами.
— Макарочкин Борис Александрович, научный сотрудник заповедника, — отрекомендовался он и тут же начал рассказывать удивительные истории ильменских камней.
Знал он их превосходно. Кристалл топаза, возле которого мы стояли, он сам добыл из развалов копи и сдал в музей. Кристалл был настолько велик — 2,6 килограмма, — что его описание попало в научную литературу. Поодаль лежал, нет, скорее высился еще один гигант, напоминавший слоновую ногу. И это тоже был один кристалл черной слюды, весивший почти два пуда. Но и этот феномен меркнул перед другим, о котором рассказал Макарочкин: нашли когда-то в Ильменах кристалл амазонита таких размеров, что в нем заложили целую каменоломню!
Я увидел в серой породе гранаты, подобные капелькам крови, и услышал рассказ о том, что возле Златоуста, на горе, так много обломков этого камня, что после дождя трудно взбираться на склон — ноги скользят по гранатовой гальке.
Сам Борис Александрович много лет изучает очень редкий и нужный минерал чевкинит. Удивительна судьба этого камня.
В 1829 году на глухих ильменских дорогах появился необычный кортеж — длинный ряд экипажей, впереди и сзади которых красовался казачий конвой. В каретах ехали приглашенные русским правительством «в интересах науки и страны» известный немецкий естествоиспытатель и путешественник Гумбольдт и свита ученых специалистов. Гумбольдт уже познакомился с Сибирью и средним Уралом, он вез подаренные ему великолепные коллекции минералов и девятифунтовый самородок золота, скромно положенный хозяином Сысертского завода на обеденный прибор гостя. Великий естествоиспытатель торопился домой, ему было не по пути, но он все же решил завернуть в Ильмены, ибо о них к тому времени разнеслась слава в научном мире.
Ильмены сразу же покорили Гумбольдта. Он очень заинтересовался разработками полевого шпата, тех чудесных разновидностей его, которые называются амазонским, солнечным и лунным камнем.
По дороге спутнику Гумбольдта, знаменитому немецкому минералогу профессору Густаву Розе, показали несколько черных кристаллов красивого смолянистого блеска — их нашел русский ученый К. Лисенко. Розе очень заинтересовался находкой и увез камень с собой в Берлин. Там он и обнаружил, что черные кристаллические зернышки оказались совершенно новым минералом, до того неизвестным. Его назвали «чевкинит» в честь начальника штаба корпуса горных инженеров К.В. Чевкина, много сделавшего для развития русской минералогии.
Но здесь история нового ильменского камня неожиданно и таинственно оборвалась. Пользуясь данными химического анализа, чевкинит обнаружили на Цейлоне, Мадагаскаре в Норвегии, а русское месторождение в Ильменах «потеряли». Историки до сих пор не установили, как это случилось, но факт таков, что в Ильменах забыли то единственное место, где Лисенко обнаружил чевкинит. А между тем здесь было чем заинтересоваться: новый минерал наполовину состоял из редких элементов.
Шли годы, ильменские геологи и старатели закладывали новые копи, но черные кристаллики словно канули в воду. Лишь в 1915 году молодой ученый Владимир Ильич Крыжановский, наконец, встретил в одной из выработок пропавший минерал. Много лет, чуть не до начала Отечественной войны, эта выработка считалась в Ильменах единственной, пока Макарочкин не обнаружил еще две точки. После войны он снова принялся за поиски и вместе с другими геологами нашел еще несколько месторождений чевкинита. Борис Александрович показывал мне в лаборатории чудесные черные кристаллики, готовые к отправке в Москву, в институт редких элементов Академии наук СССР.
Затем он познакомил меня с Василием Антоновичем Дмитриевым, одним из немногих оставшихся в заповеднике рудознатцев. Василий Антонович делает шлифы, без которых нельзя изучать ни одну горную породу. Я пришел к нему в маленькую мастерскую на следующее утро.
Четверть века назад, подростком, приехал Дмитриев в Ильмены к работавшему тут брату. В те времена здесь часто бывал академик А.Е. Ферсман, и Дмитриеву довелось ездить со знаменитым ученым в качестве кучера. Ферсман часами просиживал в копях, отбивал геологическим молотком образцы, прослеживая жилы, и думал вслух, рассказывая удивительные истории о камнях, о далеком прошлом Земли. Дмитриев слушал, запоминал, потом стал задавать вопросы... С той поры он и полюбил камень на всю жизнь (на меньшее время его не любят), стал учеником геолога, затем коллектором, а с 1950 года принялся за шлифы.
Я не знал, что камни могут пахнуть. В мастерской они пахли, наверное, каждый по-;воему, но я улавливал какой-то сложный общий букет — результат тончайшего измельчения минералов на шлифовальном станке. На стеклышках красовались приклеенные канадским бальзамом пластинки камня. Они были сточены настолько тонко, что стали прозрачными и просвечивали на свет, как стекло.
Тут же, в мастерской, — но не по плану, а урывками — Дмитриев готовил «маленькие полировочки», чудесные «подарочные» образцы минералов. Я увидел сияющий солнечный камень. Он совсем не походил на тот буроватый, ничем не примечательный кусок породы, который лежал на музейном стенде. После того как к нему прикоснулась рука мастера, камень ожил, засветился теплым, словно зажженным изнутри светом, засверкал красными пятнами, похожими на солнечные блики.
Через несколько дней состоялась поездка на копи. Машину правда, не удалось исправить, но, кроме автомобилей, вертолетов и мотопедов, есть в мире такое испытанное средство передвижения, как простая, безотказная в работе лошадь. У дверей конторы дремала прикрытая рогожной попоной одна лошадиная сила по кличке «Корунд». «Сила» оказалась довольно резвым жеребцом, даже как будто сыном прославленной кобылы, возившей по копям Ферсмана.
Шарахаясь от встречных грузовиков, он вез нас на знаменитую пятидесятую копь.
Справа и слева по пути виднелись «популярные ямки»: за двести с лишним лет все Ильменские горы были изрезаны множеством выработок. Старейшие из них относятся ко времени «уральского фарта», когда вдруг закипела золотая лихорадка и промышленники начали поспешно ставить заявочные столбы.
Потом казак Прутов нашел топазы, и золотая лихорадка сменилась самоцветной. Сотни людей тайком копали землю, долбили жилы в надежде на удачу. Так появились копи — то неглубокие, в человеческий рост выемки, то системы ходов, напоминающие окопы.
Десятки минералов найдены в Ильменах впервые в мире... Двадцать восемь — редчайшие на земле... Шесть названы именами людей, связавших свою жизнь с этими местами.
У ничем неприметной обочины мы оставили лошадь на произвол судьбы, а сами двинулись по глубокому снегу в лес. Там, в сосняке, уже виднелась самая крупная и самая популярная в заповеднике пятидесятая, или иначе — Блюмовская копь. В этой копи найдено пятьдесят два редких минерала!
Несколько сот шагов — и я увидел внизу тесное ущелье, сложенное из пестрых трещиноватых камней, со скалистыми отвесными боками, разукрашенными бликами, мазками. Снег не задерживался на крутых склонах, и они были видны великолепно. Не без труда спустились по скользким камням на дно траншеи.
На одной из глыб проступали, будто нарисованные художником, четкие восточные письмена. Это письменный гранит. Я смотрел на испещренный клинописью край скалы и думал, что будь на нашем месте востоковед, он, возможно, начал бы искать какой-то скрытый смысл в случайном сочетании острых черточек.
На одном из склонов в глаза бросились пятна черной слюды с темно-вишневыми крапинками граната. Говорят, что граната здесь очень много, как и топазов, аквамаринов. Эти самоцветы находили в заполненных глиной пустотах, занорышах, как назвал их Ферсман. Там, словно в упаковке, хранились чистейшей воды кристаллы горного хрусталя, берилла, очень красивой шелковистой слюды с темными бликами внутри.
Сосновой веткой я разгреб снег на дне копи и увидел, что оно выложено голубовато-зеленым амазонским камнем. Таким бывает Черное море в ясную тихую погоду.
Уже дома я отмыл кусочек подаренного мне камня и ахнул от удивления и восторга. Камень теплился красками необыкновенно чистых тонов, чередующихся друг с другом. Тут был набор, букет разных полевых шпатов — белого, лиловатого, желтого, розового, зеленого. Казалось, сама радуга отразилась и застыла в этом случайно отбитом камне. И я понял, почему после осмотра этой копи геологи словно пьянеют от счастья.
Издавна ученых всего мира поражало огромное количество горных пород Урала на всем его двухтысячекилометровом пути — от заполярных широт до Казахстана. Но еще большее удивление вызывали Ильмены. В маленьком, протянувшемся всего на шестьдесят километров хребте скопилось около двухсот минералов. Словно добрый русский богатырь сгреб сюда с разных мест руды и самоцветы. Поднатужившись, швырнул глыбы серого миаскита, набросал меж ними зеленый амазонский камень, подсыпал пригоршню-другую топазов и изумрудов, вытряхнул из карманов гранаты и опалы. Нефелин-камень, колумбит-камень, лабрадор-камень... Помните, у Бажова: «Против нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей земле места не найдешь. Тут и спорить нечего...»
В нашей стране есть немало мест, где одна и та же единственная порода камня сопутствует путешественнику сотни верст подряд. В Ильменах же стоит ступить несколько шагов, чтобы встретить новый минерал, наткнуться на новую жилу. И не где-нибудь в темной глубине, а на самой поверхности, под тонким слоем почвы. Через сто метров картина меняется полностью, горные породы, только что властвовавшие здесь, исчезают, и им на смену приходят совершенно другие. «Кажется, минералы всего света собраны в удивительном хребте сем», — писал Менге, прозванный «горным Колумбом» за то, что открыл миру «минеральную Америку» — Ильмены.
Чем же объяснить эту не виданную нигде скученность самых разнообразных минералов? Почему именно в Ильменах, как в музее, как в кладовой, лежат в тесноте, касаясь боками друг друга, те самые «камушки», которые в других местах отстоят один от другого на сотни километров?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужна прежде всего детальнейшая геологическая карта Ильмен. Сейчас она составляется группой сотрудников под руководством директора заповедника Владимира Михайловича Басова.
...А снег тем временем шел и шел, засыпая копи, лесные тропы и кладя белые заплаты на глубокие складки гор. Тем неожиданнее возник на этом белейшем фоне памятник Ленину, чье имя носит заповедник. Владимир Ильич стоял на высоком миаскитовом пьедестале и смотрел вдаль, на щедрые горы, эту каменную книгу природы, сохраненную навек для науки мудрым ленинским декретом.
Г. Метельский
