Изумруд Турфана

Но мусульманская патриархальность здесь только внешняя. Вопреки старым традициям нас встречает не древний аксакал, а средних лет женщина по имени Эйсин-хан. Беседуя с нами, она то и дело прерывает разговор, чтобы отдать распоряжение, подписать документ и приложить к нему печать кооператива.

Виноградную долину населяют более пяти тысяч уйгуров, ханьцев и дунган.

Они ведут наступление на пустыню, отвоевывая у нее новые массивы, превращая их в хлопковые плантации и виноградники.

Оставив машины под тенистым навесом около правления, мы следуем за Эйсин-хан по узким переулкам. Кроны деревьев, смыкаясь над головой, образуют тенистые зеленые коридоры.

За пределами селения склоны гор разделаны террасами. На их ступенях раскинулись сады. Здесь растут инжир, персики, гранаты, груши и абрикосы.

Тишину долины нарушают звонкие голоса. Это поют сборщицы винограда. Девушки — со множеством мелких косичек, замужние женщины — с парой толстых кос за плечами. Все они в ярких национальных костюмах: алые, зеленые и синие рубахи, бархатные жилеты, вышитые тюбетейки. Они знали, что мы приедем на съемку, и, наверное, специально принарядились.

Вооруженные ножницами сборщицы срезают спелые гроздья. Идет уборка поздних сортов. Через несколько дней все лозы будут подрезаны, уложены на землю и засыпаны песком, чтобы они могли перезимовать под этим теплым «одеялом».

Мы переходим с плантации на плантацию, и везде нас потчуют виноградом: очень сладким «бай-цзягань», кисловатым «хасаха» и мелким «сосок «Байцзягань» похож на лучшие сорта крымских «дамских пальчиков» — сочный, крупный, покрытый матовой нежной кожурой.

Юноши и бородатые мужчины, взяв у сборщиц наполненные корзины, идут легкой танцующей походкой, перенося их на коромыслах к дороге. Оттуда караваны ишаков увозят виноград в ажурные башни-сушильни.

...Грохот нескольких барабанов и пронзительный звук трубы, похожей на флейту с раструбом, возвещают, что рабочий день закончен. Радушные хозяева угощают нас виноградом и чаем в тени зеленой веранды, с крыши которой свешиваются огромные бутылочные тыквы.

Беседа идет о том, как крестьянам было трудно прежде, когда американцы завалили китайский рынок своим низкосортным дешевым изюмом. Виноград гнил, осыпаясь на землю. Крестьяне голодали. Их изюм никто не покупал, А сейчас они живут в полном достатке, планируют расширение посадок, мечтают о сооружении в Виноградной долине театра, асфальтированной дороги и своей гидроэлектростанции.

Со склонов Хояньшаня хорошо видно соленое озеро Боджанте. Оно находится в самой низменной части Турфанской впадины. Путь к озеру лежит через оазисы и бахчи.

Плантации хлопка и бахчи орошаются здесь только кяризной, подземной водой. Светлым неиссякающим потоком бежит она из зева пещеры. Это и есть «пасть дракона» — выход канала, проходящего под землей добрых десять километров от предгорий Тянь-Шаня.

Когда мы приехали на бахчи, сбор урожая был в полном разгаре. На земле возвышались горы продолговатых желтых дынь, прикрытые соломой на случай ночных заморозков. Выстроившись длинной цепочкой, крестьяне передавали друг другу тяжелые плоды и грузили их на арбы. Дыни были настолько велики, что ишак мог увезти в каждой из своих «бортовых» вьючных корзин лишь по паре. Турфанские дыни, как и виноград, известны на весь Китай.

Арбузы показались нам неправдоподобными. Весы засвидетельствовали это «неправдоподобие»: арбузы тянули по сорок килограммов!

Вереницы повозок движутся к Турфану. Они везут кипы белоснежного хлопка, горы спелых арбузов и дынь. Поедем и мы в Турфан.

Шумит базар

Бэй-лу — Северная трасса Великого шелкового пути — проходила прежде прямо через Турфан. Одна ее ветвь направлялась в Кашгарию, другая вела в Урумчи. Теперь новое шоссе пролегло севернее, ближе к горам, а город остался в стороне. Однако все едущее и идущее по дороге: машины, верблюды, ишаки — непременно сворачивает в Турфан.

Старый Турфан выглядывает длинной желтой полосой своих глинобитных стен из-за пыльной зелени высоких пирамидальных тополей. Это бывшая резиденция амбаня — губернатора — и его войска. Теперь цитадель пустует, крепостные ворота распахнуты настежь, а сложные защитные сооружения — лабиринты стен, рвы и башни — постепенно разрушаются.

Ворота старой крепости выходят на широкую площадь нового города. Ветер треплет на высоких шестах выкрашенную ядовито-зеленой краской сухую тыкву, похожую на пузатую бутылку с длинным горлом, и красную ленту, прикрепленную к доске с изображением расписного чайника. Это «позывные» мест, где можно отдохнуть, выпить чаю, закусить. Сюда на площадь и сворачивают верблюжьи и автомобильные караваны, следующие через Турфан.

От площади тянется на запад длинная и единственная улица нового города — главная базарная магистраль Турфана. Она почти сплошь состоит из кустарных мастерских, складов, магазинов, лавок, харчевен, ларьков и чайных. Затем улица расширяется, образуя вторую площадь. На ней стоит украшенный загнутыми кверху затейливыми кровлями буддийский храм — убежище полудиких голубей, и рядом — уйгурская мечеть с четырьмя игрушечными минаретами и сводчатыми входами.

Между храмами до поздней ночи гудит многокрасочный азиатский базар, где невозмутимо сосуществуют электрические фонари и старинные масляные коптилки, вычеканенные из гулкой меди древние уйгурские длинногорлые сосуды и украшенная пышными розами современная эмалированная посуда.

На востоке, за Старым городом, улица замыкается развалинами дворца бывшего властителя Турфана и его усыпальницей — величественной мечетью с высоким минаретом, Башней Сулеймана. Об этой башне сложено много легенд.

Город очень похож на старую Хиву. Самарканд или Бухару: те же слепые стены домов, плоские крыши, высокие глинобитные заборы-дувалы с глухими калитками. Как и в древних городах Средней Азии, по обочинам дороги тянутся арыки. О том, что мы в XX веке, сигнализирует ящичек репродуктора-громкоговорителя, передающего последние известия.

Базарная улица полна народу. Натужными гудками пробивают себе путь автомобили, груженные товарами, привезенными с востока. Раздвигая грудью толпу, мягко ступают важные, презрительно посматривающие на людей верблюды. Едут на ишаках правоверные аксакалы в белых чалмах. Медленно едут величественные старухи в белоснежных, покрывающих голову и плечи матерчатых капюшонах. Из круглых вырезов выглядывают их сморщенные лица, окрашенные солнцем в цвет бронзы.

Спелые дыни, вспоротые широкими, похожими на секиры ножами, испускают одуряющий аромат. Торговцы с затейливо выбритыми бородами громко расхваливают свои товары, продавая их по твердым ценам прейскуранта. Крестьянин-хлопкороб, могучий гигант в суконном черном халате, выбирает цветистый хотанский ковер. Это подлинное произведение искусства, разукрашенное вишневого цвета гранатами и нежно-розовыми цветками лотоса, среди которых задумчиво стоит на одной огненно-красной ноге аист.

Мимо базара проезжает свадьба: невеста — юная крестьянка с малиновым румянцем на щеках и вплетенными в волосы цветами; жених — в новом пиджаке и желтых ботинках на толстой подошве; бесчисленное количество родственников различных возрастов. Все едут в одной арбе, погружающей огромные, обитые гвоздями колеса в пушистую лессовую пыль.

Прилавки и широкие столы тесно заставлены эмалированными ведрами, чайниками и тазами — от игрушечных до огромных.

Старик примеряет китайскую шубу — тулуп с белой кожей; пионеры покупают школьные тетради и карандаши; домашняя хозяйка выбирает из мохнатой желто-зеленой горы длинный кочан китайской капусты.

Жизнь базара необычайно многоголоса. Из мечети доносится призыв муэдзина и тут же тонет в звуках веселой уйгурской песни, передаваемой по радио. У развешанных ковров примостился со своим походным мангалом шашлычник.
— Шашлык!.. Иах!.. Яхши шашлык!

Шашлык действительно хорош. Нанизанные на металлические прутки куски свежей баранины истекают салом. Размахивая веером, шашлычник продолжает истошно кричать:
— Шашлык! Яхши шашлык! Его бойко раскупают и едят, присев на землю или на застланную ковром скамью. В тени у мангала стоит мотоцикл, поблескивая никелем.

Какое удачное сочетание старого и нового: мотоцикл в древнем Турфане!
— Снимем?
— Давайте!

Оператор достает камеру. Но шашлычник не ждет. Товар распродан, железные палочки собраны. Хозяин закрывает свой мангал крышкой, надевает его на плечо, садится на мотоцикл и с ужасающим треском, неожиданным для такой маленькой машины, укатывает по пыльной улице. Оператор досадует:
— Моторизованный шашлычник!..

Ребятишки, обступив человека с крючковатым носом, похожего на разбойника с картины Верещагина, покупают книжки с картинками. Сквозь толпу пробирается дервиш — странствующий мусульманский монах в островерхом колпаке. Иногда он останавливается, подпрыгивает на месте и что-то выкрикивает. У него злые глаза, длинные, разбросанные по плечам сальные волосы. Внешность не из приятных. Может быть, это юродивый, пришедший сюда из Ирана? Но на монаха никто не обращает внимания, и он пробирается дальше.

Зато мы в самом центре внимания. Стоит только достать камеру, как вокруг нас смыкаются тесным кольцом люди, вполне доброжелательные, но невозможно любопытные. И нет никаких сил уговорить их дать нам возможность работать.

Приходится хитрить. Следующим утром на базарную площадь въезжает наша машина. Она останавливается, и шофер, заперев кабину, удаляется. Никто из находящихся на базаре и не подозревает, что в темноте душной закупоренной кабины спрятана камера и обливающийся потом оператор. Часами дежурит он у камеры, подлавливая живые сцены и картины уличной жизни.

Азиатская Помпея

Миновав базар и проехав через весь город, мы движемся вдоль невысоких, метров в 250—300, гор. Сворачиваем в ущелье и, так как никаких признаков дороги не обнаруживается, едем вверх по течению реки — прямо по покрытому галькой дну.

По обе стороны автомобиля, как из поливальной машины, распускаются веера сверкающих брызг. В них, словно на крыльях жар-птицы, вспыхивают переливающиеся радуги.

Радуги сразу же исчезают, как только мы попадаем в чрево узкого каньона, темного и мрачного. Но скоро снова вырываемся на залитый солнцем простор широкой долины. Два глубоких русла сухих рек охватывают земляной остров, похожий на корпус огромного корабля. Вершины высоких пирамидальных тополей едва достигают его «палубы». Острием ножа выступает нос «судна», отвесный, как стена, и с бортов он тоже неприступен. Так, наверное, выглядело горное плато, описанное Конан Дойлом в романе «Затерянный мир».

На ровной как стол поверхности плато можно различить руины большого города. Проводник утверждает, что это и есть развалины древней столицы уйгурского государства — города Яр-Хото.

Взобравшись на склоны ущелья, мы пытаемся разглядеть город сверху. Найти пути подхода к нему невозможно. Применить скалолазную технику тоже не удается: крюки в рыхлом лессе и песке не держатся.

Мы отчаялись попасть на остров, когда появился проводник, а с ним — чернобородый мужчина, который представился нам как хранитель этих мест. Он уселся в нашу машину и предложил ехать во двор окруженного невысоким дувалом хлопкоочистительного заводика. Заводик этот прилепился, как гнездо ласточки, у подножия острова.

Машина завернула за дувал и уткнулась в отвесную стену. И только тогда мы заметили, что в стене вырублен круто поднимающийся вверх узкий коридор. Наша машина втиснулась в него с трудом. Чиркая бортами по стенкам коридора, она медленно взбиралась вверх, окутанная облаком пыли, чихая и откашливаясь.

Выбравшись из щели, мы остановились на небольшой площадке. Перед нами лежала азиатская Помпея...