Город Форт-Руссе расположен почти в самом центре Народной Республики Конго, там, где соприкасаются два крупнейших племени севера — батеке и мбоши. В этих местах мне довелось пережить одно из самых сильных впечатлений за все время работы в Африке.
...Где-то в нескольких десятках километров отсюда эту песчаную равнину пересекает экватор. Над деревней зеркальным отражением этого плоского мира неподвижно висит ровная матовая пелена облаков; они почти придавили к земле низенькие глинобитные хижины, приглушили все звуки. Солнце тусклым, слепым зрачком за пленкой бельма стоит над головой. Воздух — вязкий и липкий; духота оглушает, от нее не спрячешься в тень, не отвернешься как от солнца, к ней нельзя притерпеться.
Мир кажется ирреальным в этом нелепом сочетании сухого песка, пожелтевшей, засохшей травы и постоянного ощущения сырости в неподвижном воздухе. Люди деревни вялы и вместе с тем как-то торжественно-медлительны; они как рыбы в аквариуме — ни одного резкого движения, жеста; кажется, что все прислушиваются к плавному, дремлющему ритму внутри самих себя. ...Я стою в первом ряду толпы, плотным кольцом охватившей небольшое пространство. Мое колено касается голой спины человека, устроившегося на земле прямо у ног зрителей. Танцоров человек двадцать — они уселись на траву тесной, слитной массой, вдавив плечо в плечо, бедро в бедро, прижимаясь грудью к спине сидящего впереди так, что между ними не просунешь ладони. Земли не видно — слившиеся тела, блестящие коричневые спины, черные курчавые головы; и рядом плотная толпа, продолжающая этот живой ковер из человеческих тел... Серое небо кажется еще ниже. Мир сузился до размеров этого кольца, и в нем только три цвета — коричневый, черный, серый. Горький, дымный запах пота и пыли стоит над толпой.
Сидящие на земле люди встряхивают сушеными тыквами с мелкими камешками внутри — что-то вроде маракасов. Раздается тихий, задумчивый шелест. Спины пришли в движение, медленно, плавно колыхнувшись влево, вправо — будто легкая волна пробежала по спящей воде. На низкой угрюмой ноте возникает монотонный речитатив, постепенно подчиняя своему ритму мелькание маракасов.
Мелодия поднимается снизу, как бы со дна колодца, стенки которого — толпа, но не выходит за ее пределы, подчеркивая замкнутость пространства, в котором мы находимся; в ней всего три-четыре ноты, которые повторяются с настойчивым однообразием.
Шелест маракасов нарастает, постепенно превращаясь в тихий рокот, ритм убыстряется. В такт ему послушно извиваются потные спины — их движения кажутся хаотичными, беспорядочными, последовательность невозможно уловить, глаз отмечает только слитное волнение черных тел и перечеркивающие его взмахи рук с маракасами. Спины вырастают из самой земли, и в их стремительном, согласованном волнении — стихийность, неистовство высоких трав, сминаемых ураганным ветром. Эта мощь физически давит на тесное кольцо толпы, пытаясь раздвинуть его, вырваться на свободу.
Я пытался расчленить это движение, уловить оттенки мелодии, запомнить жест, которым люди на земле поднимали свои маракасы, — тщетно: детали проскальзывают мимо сознания, их не задержишь, как не ухватишь воду пальцами. Бушующий у моих ног калейдоскопический хаос требовал, заставлял расслабиться, не стремиться к осмыслению, а просто воспринимать. Сопротивляться этой магической силе было невозможно...
Лица зрителей были замкнуты и отчужденны — они смотрели не на танцоров, а сквозь них, и странно было видеть эти взгляды, обращенные вниз и в бесконечность.
Мелодия не менялась, пение не становилось ни громче, ни тише, ритм не замедлялся и не убыстрялся, в нем была какая-то целенаправленная неопределенность, которая вызывала болезненное ощущение неудовлетворенности, томления. Это ощущение было абсолютно схоже с тем, которое я испытывал от всепроникающей, вездесущей и неизбежной духоты пять минут назад, час назад, как только попал в эту деревню; оно дурманило своей неумолимостью, расслабляло невозможностью бороться с ним. И постепенно монотонное пение, матовые взблески мокрых тел, то приникающих к земле, то гибко, пружинно распрямляющихся, бесстрастное рокотание маракасов стало пригибать нас книзу, тянуло отдаться чужой воле... Это было как наваждение, сбросить его было невероятно. Напряжение росло; мучительное томление передавалось толпе — с закрытыми глазами люди раскачивались в такт пению, но это не было обычной солидарностью зрителей и танцоров. Скорее это напоминало зачарованную покорность кролика под взглядом удава. Развязка наступила внезапно. Пронзительный вопль буквально ударил по нервам острой болью — в центре человеческого ковра встал мужчина; вытянув вперед руку, исступленно закричал-запел на одной ноте высоким, тонким голосом. Широко открытыми глазами он смотрел куда-то мимо меня, мимо толпы; уловить направление его взгляда было невозможно; казалось, он смотрел в глаза каждому из нас, смотрел, ничего не видя, но смысл этого вопля и взгляда был ясен: он звал. Звал присоединиться к нему, звал вниз, к этим монотонно колышущимся телам, звал войти в речитатив, сдаться, раствориться в ритме, влиться в него безвольной частицей. Хотелось отвернуться, вырваться из кольца людей, чтобы не слышать этого нечеловечески долгого крика... И неожиданно, споткнувшись, умолк четкий шелест маракасов, оборвалось пение, напряженные спины обмякли... Тишина... Кто-то слабо вскрикнул... Духота снова придавила толпу. Это был лато — «Танец опьяненных людей»...
Б. Туманов.Браззавиль
