Поезд долго не появлялся. Водители автомобилей и возницы многочисленных повозок, скопившихся в этот ранний час у перекрытого шлагбаума, начали проявлять заметное нетерпение. Одни отчаянно давили на клаксоны, оглашая окрестность невообразимой какофонией, другие костили запропастившегося машиниста. Лишь трудяги ослики, запряженные в нагруженные свежими овощами тележки, закрыв глаза и низко опустив длинноухие головы, наслаждались неожиданно выпавшими минутами отдыха. Наконец показался поезд. Подобно огромной гусенице, он медленно полз, изредка подавая гудки. И вот уже мимо потянулась вереница грязно-серых вагонов, выжженных безжалостным африканским солнцем и исхлестанных горячими ветрами — хамсинами.
Миновав железнодорожный переезд, по указанию моего спутника, инженера Абделя Фаттаха сворачиваю с шоссе на узенькую проселочную дорогу.
— Еще десять километров, и мы на месте. Давно не был дома. Родители обижаются, говорят: «Позабыл нас совсем, стал горожанином».
Абдель достал сигарету, долго мял ее пальцами, затем, закурив, пояснил:
— После того как я закончил школу, отец сам настоял, чтобы поехал в Каир учиться дальше. И вот, — с чуть насмешливой торжественностью продолжал он, — сын, внук и правнук феллахов из провинции Бухейра, не знавших ничего, кроме своего клочка земли, стал инженером и обосновался в столице. Хотя, — Абдель тяжело вздохнул и, невесело усмехнувшись своим мыслям, неожиданно заявил, — иногда так хочется бросить все и вернуться в деревню...
Он опустил стекло и стал всматриваться в выстроившиеся вдоль обочины дурманяще пахнущие эвкалипты. В просветах между деревьями мелькал серебристый сонный Нил, зеленели поля, чернела свежевспаханная, напоенная нильской водой земля. — Ты знаешь, — вновь заговорил Абдель, — можно долго прожить в Египте и все-таки до конца его не понять. Чтобы разобраться в наших проблемах, надо познакомиться с египетской деревней, с жизнью феллахов. Впрочем, что я тебя убеждаю, ты сам немало поездил по провинции. Теперь посмотришь мою родную деревню Ком-Шурейк.
Под крики и визг мальчишек мы въехали на деревенскую площадь. В центре возвышался выложенный из камня колодец, вокруг которого толпились женщины. Одни пришли за водой, другие прополоскать белье, а третьи просто поболтать, обменяться новостями. Поодаль копошились в пыли куры, горделиво вышагивали красавцы петухи, переваливаясь с боку на бок, степенно шествовали к огромной луже гуси. Из окон на нас смотрели десятки любопытных глаз: горожане — редкие гости в деревне.
Едва мы вышли из машины, как к нам со всех сторон стали подходить жители Ком-Шурейка. После традиционного «Ахлян васахлян!» — «Добро пожаловать!» — они обнимали Абделя Фаттаха, пожимали руку мне, справлялись о здоровье, делах и, поминутно поминая аллаха, желали мира и счастья, благополучия и процветания. Толпа, собравшаяся вокруг нас, состояла из одних мужчин и загоревших почти дочерна мальчишек. Суровые законы корана издревле запрещают женщине-мусульманке находиться в мужской компании. По пыльным узким улочкам не более полутора-двух метров шириной мы направились к дому Абделя Фаттаха. Жилища феллахов теснятся так неспроста: чем меньше земли занято постройками, тем больше остается для посевов.
Старая Фатхийя Исмаил стояла возле глинобитного дома с потрескавшимися стенами и время от времени прикладывала к глазам уголок фартука. Мальчишки уже сообщили ей о приезде сына и «хаваги» — иностранца, и она вышла на улицу встретить неожиданных гостей.
— Что же ты так редко приезжаешь! — причитала она, обнимая Абделя Фаттаха. — Отец совсем плох, почти не встает. Да и мне трудно стало управляться с хозяйством.
Мы вошли в прохладный полумрак единственной в доме комнаты. На утрамбованном земляном полу постелены старенькие циновки. Вся обстановка — покосившийся стол да самодельные лавки у стен. Под потолком висела большая керосиновая лампа. В углу на деревянной кровати, опираясь на суковатую палку, сгорбившись сидел отец моего друга — 80-летний Мухамед Ахмед. В глаза мне невольно бросились его руки феллаха: их иссушило солнце, от долгой работы они загрубели, покрылись мозолями и стали черными, словно вывернутый плугом во время весенней пахоты пласт земли.
— Забыл, совсем забыл нас, — ворчал отец. — Писать редко стал. Бросай свой город и возвращайся сюда. Нам здесь вдвоем с матерью тяжело.
— Хватит тебе ворчать, — вступилась за сына Фатхийя Исмаил. — Приехал, и слава аллаху.
В свои шестьдесят с лишним лет Фатхийя Исмаил была на удивление подвижной. Она быстро подоила козу, разожгла закопченный примус, вскипятила чай и при этом успела рассказать все деревенские новости. Передохнув немного после утомительной дороги, мы с Абдель Фаттахом отправились осматривать деревню, а его мать принялась за праздничный обед.
Проделав еще раз замысловатый путь по извилистым улочкам, мы вышли в поле. Тут и там маячили согнувшиеся фигурки феллахов, которые под палящим солнцем трудились на своих маленьких наделах.
Во все века они были олицетворением бедности и забитости. И даже сейчас, в век атомной энергии и спутников, миллионы египетских крестьян изо дня в день бьются над проблемой куска хлеба насущного. Нередко про феллаха говорят, что он похож на иглу, которая одевает других, но сама остается голой. Действительно, одежда феллаха — одна-единственная длиннополая рубаха — галабея, в которой он и спит и работает. Его жилище — тесная комнатка с земляным полом и керосиновой лампой под потолком. Его еда — лепешки и овощи. Каждый день, едва взойдет солнце, феллах берет фас — короткую тяжелую мотыгу, которой возделывали землю его деды и прадеды, — и спешит в поле. До позднего вечера, не разгибая спины, трудится он зимой и летом, осенью и весной. Всю свою жизнь.
Революция, совершенная группой «свободных офицеров» в июле 1952 года, внесла некоторые перемены в жизнь египетского феллаха. Сразу же после свержения монархического режима короля Фарука в стране был принят закон о земельной реформе. Его первая статья гласила, что «никто не может владеть более чем двумя сотнями федданов (1 Феддан равен 0,42 га.) пригодной для обработки земли». Мне рассказывали руководители профсоюза работников сельского хозяйства, что до июльской революции у двух миллионов беднейших крестьян, имевших менее одного феддана, было в полтора раза меньше земли, чем у двух тысяч помещиков. Причем семьдесят из них владели таким же количеством земли, как и семьсот тысяч феллахов. В результате проведения аграрной реформы земля, отобранная у феодалов, была распределена среди безземельных крестьян.
С тех пор прошло более четверти века. Многое изменилось на берегах Нила. И только египетская деревня осталась прежней. Ветры перемен обошли ее стороной. И главным образом потому, что проводимая правительством Садата политика «открытых дверей» не только свела на нет результаты аграрной реформы, но и ударила по интересам миллионов феллахов, ибо развязала руки помещикам и бывшим феодалам, которые начали стремительно прибирать к рукам некогда принадлежавшие им земли. В итоге стали заметно сокращаться сельскохозяйственные угодья. Так, например, в пятидесятые годы на 23-миллионное население Египта приходилось шесть с лишним миллионов федданов обрабатываемой земли. Сейчас, когда в стране насчитывается почти 40 миллионов человек, ее общая площадь не превышает 5,5 миллиона федданов. Если учесть, что ежегодный прирост населения составляет 2,5 процента, то Египту, чтобы прокормить свое население да плюс еще почти четыре миллиона голов скота, необходимо осваивать до 200 тысяч федданов земли в год. При нынешнем же экономическом положении в стране добиться этого чрезвычайно трудно...
Мы шли по картофельному полю. Над ним кружились стайки галок. Они опускались на землю, клевали уже пожелтевшую ботву, оставшуюся после уборки. Подошли к группе феллахов, устроивших перекур на туго набитых картофелем мешках. Обменявшись крепкими рукопожатиями, присели рядом. Откуда-то появились маленький примус и невзрачный, облезлый чайник. И вот мы уже пьем крепчайший, до черноты заваренный чай и ведем неспешный разговор о жизни в деревне, о заботах феллахов.
— В Ком-Шурейке, — рассказывал молодой парень по имени Атыя Абдель Гани, родственник Абдель Фаттаха, — около пяти тысяч жителей. Есть школа, поликлиника, почта, несколько лавок и даже небольшой магазин. Как и простые люди в городе, большинство феллахов у нас в деревне бедняки, но есть и богачи. Вон, видите, несколько домов побольше рядом со школой? Там они и живут. Сами-то в поле не работают, батраков нанимают, да и у других урожай скупают, в город на рынок отвозят. Простым феллахам туда трудно выбраться, целый день терять нужно. К тому же и везти многим не на чем.
— А я своим детям, — сердито вставил пожилой крестьянин Махмуд Сейид, — никак обувку не могу купить, хотя целыми днями спину не разгибаю.
— Слава аллаху, урожаи хорошие, — продолжал Атыя, и по тому, как внимательно его слушали, я почувствовал, что, несмотря на молодость, крестьяне уважают этого юношу. — Мы выращиваем главным образом картофель. Правда, червь его иногда портит. Но в этом году аллах уберег нас от беды. Посмотрите, какой он нынче уродился, — юноша протянул мне увесистый клубень, взял горсть земли и, словно делясь сокровенным, тихо произнес: — А какая у нас земля! Жирная, сочная. Хоть на лепешку намазывай.
— Сколько пота в нее пролито, — в тон ему добавил Махмуд Сейид. — Ведь земле уход нужен, иначе доброго урожая, не жди. И все-таки обидно, когда работаешь в поле от зари до зари, а получаешь за свой труд гроши.
И тут заговорили все разом. Один жаловался, что не может купить себе новую галабею, другой сетовал на то, что в деревне до сих пор нет электричества, третий возмущался спекулянтами, которые, даже не зная, как пахнет земля, наживают на труде феллахов целые состояния. О многом говорили крестьяне, спорили, пытаясь найти ответ на наболевшие вопросы: почему одни проводят .в поле всю жизнь и все равно ничего не имеют, а другие, не набив ни одной мозоли, получают огромные барыши.
— Ладно, что сетовать на судьбу, если изменить мы ее не можем, — подвел итог Атыя Абдель Гани. — Пора приниматься за дело.
Он взял фас, вскинул его на плечо и медленно пошел по полю. За ним потянулись остальные. Поднялись и мы.
По дороге к дому Абдель Фаттаха я думал над услышанным от феллахов. Взять, к примеру, Ком-Шурейк. Электричества нет, и, когда появится, сказать трудно. В большинстве домов нет радио, а о происходящих событиях крестьяне узнают лишь от случая к случаю, когда кто-нибудь выберется в город или же поделится новостями счастливчик, сумевший скопить денег на плохонький транзистор. Его, кстати, можно приобрести в рассрочку. Но стоит он десять египетских фунтов, а месячный доход большинства не превышает семи фунтов. К тому же далеко не все феллахи получили наделы во время проведения аграрной реформы. Поэтому многие вынуждены арендовать землю и платить за каждый феддак по 31 фунту в год! Но ведь надо еще содержать семью. К примеру, килограмм мяса в деревне стоит уже около двух египетских фунтов, прием у врача — 50 пиастров.
Мне приходилось бывать и в других деревнях, раскинувшихся вдоль Нила. И в больших, насчитывающих несколько тысяч жителей, и в маленьких, где все население — два-три десятка семей. Но полная лишений жизнь египетского феллаха одинакова везде. Те же трудности, те же проблемы, та же нищета.
Идя по узким улочкам Ком-Шурейка, я вспомнил крестьян, доведенных до отчаяния и решивших попытать счастья в городе. Я часто встречал их в Каире. Редко кому удается найти работу и кров над головой. Большинство живет в буквальном смысле на улице и перебивается случайными заработками.
...Фатхийя Исмаил уже накрыла стол. По случаю нашего приезда зажарила голубей. В железных мисках лежал белый домашний сыр из кислого молока, обычная на арабском столе острая подливка «тахина», овощи. На подносе громоздились «фетир» — обжаренные в подсолнечном масле лепешки. Стали подходить гости. Стремительно влетела и бросилась на шею Абдель Фаттаху его сестра Ульфат. Ее дети — мальчик Самир и девочки Надия и Галия — застеснялись, спрятались за спину матери. С трудом протиснувшись в дверь, появился «баккал» — местный бакалейщик Абдель Азым Шаабан. За ним вошли агроном Мустафа Абдель Кади и сосед-крестьянин Муис Яхья. Мы уже садились за стол, когда пришли директор школы Аббас Ахмад, учитель арабского языка Мухаммед Мурси, друг детства Али Абдель и его жена Иатимат, оба тоже преподаватели.
Разговор опять зашел об урожае, затем о деревенских проблемах, и первой из них оказалось электричество.
— Очень его нам недостает, — сокрушался директор школы. — Детей в деревне много, поэтому занятия идут в две смены. В первую еще ничего, хотя теснота в классах страшная, а вот во вторую учиться почти невозможно: света нет, написанное на доске не видно даже с первых парт.
— Нам, преподавателям, тоже трудно, — поддержал Муххамед Мурси. — Надо готовиться к занятиям, а электричества нет. При керосиновой лампе не очень-то поработаешь. Вот и приходится вставать чуть свет, чтобы проверить тетрадки. Иногда просто хочется почитать газеты, книги. Я уж не говорю о телевизоре.
От деревенских проблем мы незаметно перешли к проблемам страны. Мои собеседники жаловались на дороговизну, говорили о растущем обнищании народных масс и тоже пытались разобраться в том, что происходит сегодня в Египте.
— Мы с женой преподаем в начальных классах, — делился наболевшим Али Абдель. — Я получаю 29 фунтов, она 26. Вдвоем прожить можно. А представьте, родится ребенок и жене придется бросить работу. Можно ли существовать на мою зарплату, если пара обуви стоит пять-шесть фунтов, а за брюки, в которых не стыдно появиться на улице, надо заплатить восемь, а то и десять фунтов? — И с горечью закончил: — Работаем в начальной школе, любим детей, а своих завести пока не можем...
За столом воцарилась тишина. Я смотрел на мужа и жену — молодых преподавателей начальных классов — и думал о них. Оба получили образование: сначала в школе, затем в университете. Избрали нелегкую и плохо оплачиваемую в Египте, но благородную профессию — учителя. Нелегко им приходится. Впрочем, только ли им? Сколько таких вот молодых учителей, врачей, инженеров, устав бороться за существование, оставили родную землю и в поисках лучшей жизни перебрались в соседние арабские страны, в Европу, Америку! Эти двое остались, любят землю, взрастившую и вскормившую их. Но как трудно им сейчас воспитывать в своих питомцах патриотизм, веру в светлое будущее своей родины. Как объяснить детям вопиющую несправедливость, когда миллионы задыхаются в нищете, а сотни купаются в роскоши? А ведь объяснять придется. Подрастающее поколение потребует этого.
Молчание нарушил Муис Яхья, которого Абдель Фаттах отрекомендовал как любителя порассуждать о политике. Читать он не умеет и поэтому лишь слушает транзистор. Я в этом тотчас убедился, поскольку его речь была насквозь пропитана стандартными пропагандистскими цитатами, которыми полны передачи столичного радио. Муис Яхья, кстати сказать, сам едва сводящий концы с концами, разглагольствовал о преимуществах политики «открытых дверей», упрекал и обвинял Советский Союз в чем только мог. И помощи Египту якобы он не оказывал, и в строительстве промышленных объектов не участвовал, а оружие поставлял старое и никудышное.
— Побойся аллаха, — воскликнула вдруг Фатхийя Исмаил. — Что ты несешь? Я старая, неграмотная женщина, не разбираюсь в политике. Но когда мой сын находился в Советском Союзе, я была спокойна, знала, что он среди друзей.
— Лучше помолчи, Муис, — поддержал ее агроном Мустафа Абдель Кади. — Я почти шесть лет служил в армии, видел и советское оружие, и советских специалистов. Это хорошие люди, знающие свое дело. И оружие прекрасное. Я убедился в этом в октябре семьдесят третьего. Если бы не оно... — Он вдруг осекся, словно испугавшись своей откровенности, и посмотрел на бакалейщика Абдель Азым Шаабана, который был членом местного комитета Арабского социалистического союза.
— Правильные слова! — неожиданно заявил тот. — Нашей победой мы обязаны советскому оружию. — И, положив мне на плечо тяжелую руку, закончил: — А на Муиса не обращай внимания. Повторяет, не соображая, то, что другие говорят. Своей глупой болтовней он и нам порядком надоел.
Глядя на людей, сидевших за столом, я снова подумал о том, что, хотя они работают до седьмого пота и живут скромно, но не считают себя несчастными, обделенными жизнью. И еще меня поразило одно: с какой любовью они говорили о своей земле. Может быть, потому, что эта любовь идет от дедов и прадедов, для которых земля была единственным средством существования, ибо кормила и одевала их. А может быть, действительно, родная земля имеет свой неповторимый вкус, познав который навсегда остаешься верен ей, и она вознаградит сторицей.
Много добрых слов услышал я о нашей стране в деревне Ком-Шурейк. Но, пожалуй, больше всего мне запомнились слова старого феллаха, который, прощаясь, долго жал мне руку и наконец сказал:
— Первый раз в жизни вижу русского. Но я знаю, что страна ваша добрая и мирная.
Уже вечерело, когда мы покидали гостеприимную деревню.
На прощание Атыя Абдель Гани подарил мне насыпанную в платок горстку земли. Щедрой и доброй земли Ком-Шурейка...
Ком-Шурейк — Каир
К. Капитонов
