В далекие времена этот огромный кусок суши в безбрежном океане, почти равный по размерам современной Франции, назывался островом Андалас. Теперь его знают под именем Суматра. Старое название, взятое из языка минангкабау, коренного населения острова, сохраняется сейчас лишь в названиях суматранского университета да нескольких магазинов, деловых фирм и кинотеатров. Экватор делит Суматру почти на две равные части, и недалеко от города Букиттинги можно встать одной ногой в южное, а другой — в северное полушарие. Правда, ничего особенного при этом не почувствуешь, но ученый-географ официально засвидетельствует, что в эту минуту ты находишься сразу в двух временах года. Ничего не поделаешь, так уж распорядилась наука. Должна же где-то быть граница земных полушарий, а значит, и времен года!
Естественно, что к путешествию по столь необычному географическому району я готовился весьма тщательно, но окончательное решение было принято лишь на Суматре: дальше еду рейсовым автобусом компании под громким названием «Атом», с пересадками, ночевками в пути, со всеми теми ожидаемыми и неожидаемыми сложностями, которые должны неизбежно возникнуть на долгом пути из северного полушария в южное — из Медана в Паданг.
— Вы правильно сделали, что выбрали нашу компанию, — сказал мне ее хозяин. — Получите такое удовольствие, какого не испытывали никогда в жизни.
— Сколько времени потребуется, чтобы добраться до Паданга?
Хозяин поднял голову, пошептал что-то.
— Думаю, очень быстро. Считайте: всего около девятисот километров пути. Конечно, будут остановки на отдых, смена шоферов. Да и дорога дальняя, на ней всякое может случиться: мост где-нибудь сломается, обвал закроет дорогу или ливень размоет. Но не пугайтесь, это я так, на всякий случай. Чтобы приятнее было на самом деле. Саламат джалан — счастливого пути, — заключил он, пожимая мне руку.
...Первая остановка произошла уже через полчаса после выезда из Медана. Сзади раздался оглушительный взрыв, наш автобус бросило влево, затем он резко пошел вправо, в глубокий кювет, но чудом остановился, опасно накренившись на левую сторону.
— Атом расщепили, — весело сказал сидевший сзади молодой человек, как потом выяснилось, учитель из Букиттинги по имени Расидин, который стал моим добровольным гидом в путешествии по земле минангкабау.
Молодежь засмеялась. Оказалось, что всего-навсего лопнула камера. К сожалению, впоследствии плановые и внеплановые остановки происходили столь часто, что, хотя по расписанию мы уже давно должны были прибыть в Паданг, на вторые сутки в два часа ночи добрались лишь до Букиттинги, в ста километрах от цели. И тут Расидин сделал неожиданное предложение:
— Знаешь, судара (1 Судара (индонез.) — друг, товарищ.) почему бы тебе не съездить в деревню, хотя бы в мою родную? Это недалеко. Из автобуса что увидишь? А так отдохнешь от этого чудовища на колесах, посмотришь, как живут минангкабау, потом поездом в Паданг, всего сто километров. Ну как?
Я без долгих размышлений соглашаюсь сделать перерыв в мучительном путешествии. На этот раз поездка обошлась без всяких приключений. Двадцать с лишним километров старенький «форд» довоенного выпуска благополучно проделал за три с лишним часа. После Сунгейпуарди, когда мы пересели в двухколесную тележку, запряженную низкорослой лошаденкой вороной масти, украшенной лентами и косичками, я наконец почувствовал себя путешественником. Наш возница по имени Марантанг, пожилой человек с глубоко посаженными глазами, был словоохотлив, а потому очень полезен. Он рассказывал и о деревеньках у дороги, и о тех, что стояли в глубине леса. Меня удивило, откуда он все знает.
— Скоро старый стану, — добродушно пояснил Марантанг, — давно на свете живу. Может, уже сорок лет, а может, и больше.
— У тебя есть свой дом, Марантанг? — спросил его Расидин.
— Нет. Не получилось. Как-то не приглянулся ни одной женщине так, чтобы она взяла меня в мужья. Но я не горюю. Видел всяких людей, а счастливых мало. Не от сладкого бегут наши мужчины куда угодно. В Паданг бегут, в Медан, на Яву. А я весь век сам себе хозяин. Где хочу, там останавливаюсь, место в сурау (1 Сурау — общественный дом, где обучают мальчиков исламу и ночуют юноши и одинокие мужчины.) везде найдется. Зачем мне дом?
Заметив мое удивление, Расидин стал объяснять обычаи минангкабау. Из его длинной лекции, изредка прерываемой нашим возницей, я узнал многое, о чем раньше даже не имел представления.
Минангкабау — народ, совершенно отличный по социальному устройству от других племен и народностей Индонезии, ибо в их обществе наряду с элементами капитализма в быту цепко держатся пережитки матриархата.
— Спросить у мужчины, есть у него свой дом или нет, — пояснил Расидин, — значит узнать, женат он или нет.
Дело в том, что у минангкабау не юноша ищет себе невесту, а девушка выбирает жениха. И не родители кандидата в мужья засылают сватов, а родители девушки. Это они определяют, подходит ли парень, достоин ли он их рода. И хотя сейчас и девушки и юноши все чаще возражают против насильственных браков, слово родительское значит немало до сих пор. Прежде чем решить, кто будет мужем дочери или сестры, женская часть семьи наводит детальные справки о потенциальном женихе, его родственниках, имущественном положении и положительных качествах. Причем как раньше, так и теперь во многих еще районах предпочтение отдается происхождению, а не профессии.
Чтобы развестись, жене не нужно приводить какие-то особые доводы. Она может сказать, что муж не заботится о ней, мало зарабатывает, грубит, плохо обращается с детьми. И его просто выгоняют. Даже не жена, а ее мать имеет право запретить неудачливому супругу приходить к жене, что и будет означать развод. Через три месяца женщина может взять себе нового мужа.
Я написал: «Запретить приходить к жене». Дело в том, что, женившись, мужчина не становится хозяином в доме. По законам матриархата в нем властвует материнский род. Такой муж называется очень выразительно: «оранг сумандо» — «пришелец» или «приходящий». Утром он должен уйти из дома жены в дом матери.
По тем же законам мужчина фактически не занимается собственными детьми, но зато на нем лежит ответственность за детей сестер — племянников и племянниц. Со своими детьми ему разрешается встречаться только в доме жены, когда он приходит ночевать. Заботятся же о них соответственно братья жены. Кстати, если уж речь зашла о детях, то следует сказать, что, начиная с шести-семилетнего возраста, мальчишек вообще отправляют жить в сурау. Таким образом, мужчина минангкабау не имеет ни собственного дома, ни своей земли, никакого мало-мальски ценного имущества, поскольку наследование происходит только по женской линии.
Правда, в последние годы, рассказывали мне местные жители, все чаще нарушаются веками освященные законы: парни, вырастая, стараются скорее покинуть родные места, чтобы не жить в сурау на положении бездомного и беспризорного. Да и женщины, найдя мужа, оставляют его жить постоянно у себя, требуя у клана выделения небольшого отдельного дома.
— А как же иначе, — говорит Расидин, — дети растут, начинают учиться, понимать, что весь мир, кроме нашего, устроен как-то по-другому. В школе уже не отбиться от вопросов, которые ставят под сомнение все, что предписывают древние законы минангкабау. И тут ничего не поделаешь. Пройдет, думаю, два-три десятилетия, а может, и меньше, как от нынешнего матриархата останутся одни воспоминания...
Так мы и ехали весь день, с короткими остановками и длинными, неторопливыми разговорами. К вечеру добрались до деревни, которая называлась Куат Гбату — Крепкий Камень. Назвали деревню так, видно, потому, что стоит она в долине небольшой речушки у подножия гранитного утеса. Этим гранитом вымощены многие дворы и базарная площадь.
Небольшая лавчонка, в которой торговала, конечно, женщина, была открыта чуть ли не со всех сторон. Увидев нас, хозяйка приветливо приглашает зайти что-нибудь купить. Увы, ассортимент слишком скуден: слипшиеся от жары и давности конфеты, вяленая рыбешка с палец величиной, рисовые лепешки, плоды сахарной пальмы.
— Может, завтра купим, а сегодня нам надо где-то найти ночлег, — вежливо отказывается Расидин.
— В сурау идите, датук устроит вас, — уверенно советует миловидная коммерсантка и, даже не заперев лавку с товарами, но, зато повертевшись предварительно перед зеркалом, ведет нас к датуку.
Я часто слышал это слово во время путешествия по Суматре и всюду получал различные толкования. В одном месте, в Бенгкуду, его расшифровывали как «дедушка, старший в роде». В Силунгканге говорили, что это все равно что «абанг-канак», то есть «старший брат». У минангкабау же Западной Суматры датуком называют священноучителя и хранителя всех обычаев и традиций. Он самый почитаемый и влиятельный человек в клане, его полномочия очень широки, а советы и рекомендации имеют чуть ли не силу закона. Авторитет датука поддерживается хорошим знанием истории своего клана, природной мудростью старшего, грамотностью. Он учит детей священным канонам, а кроме того, якобы владеет секретом черной магии. Впрочем, сейчас могущество датука и других колдунов подрывается ростом грамотности, распространением тех же транзисторных приемников, с помощью которых можно, например, узнать погоду не только на Суматре, но и в любой части мира. Однако в более глухих районах эти люди еще играют важную роль.
Датук Джемал, почтенный седобородый старик, встретил нас вежливо и приветливо. Пока Расидин объяснял, кто я такой и как оказался здесь, он бросал на меня внимательные острые взгляды, его глаза так и сверкали из-под густых нависших бровей. По внешнему поведению трудно было судить, как относится к моему «вторжению» датук Джемал. О России, о которой рассказывал Расидин, старик слышал и знает, что там живут по-другому, не как минангкабау и даже не как в Индонезии. Расидин говорит, что мой земляк был первым человеком, который отправился в космос. Джемал явно не знал, что такое космос, но, чтобы скрыть это, задал хитрый вопрос:
— Он благополучно вернулся назад?
— Да, благополучно.
— На то была воля богов, — философски заметил датук. — Ну, проходите, будьте гостями.
Мы заходим во двор высоко поднятого на сваях дома. Маленький прудик, в котором лениво плавают довольно крупные рыбины. Грядки кукурузы, батата, ямса; грозди бананов, свешивающиеся чуть не до земли; большое, видно, очень старое манговое дерево, раскинувшее огромный зонт тени. Под деревом стоит плетенный из бамбука столик со скамейками вокруг. Датук негромко кричит что-то, и через несколько минут из дома выходит пожилая женщина с большим, пышущим жаром чайником и чашками. Во второй заход она приносит глиняный кувшин. Хозяин наливает каждому по две чашки — пей что хочешь: либо крепкий ароматный чай, либо чен-донь — приятный напиток из сока разных фруктов, смешанного с кокосовым молоком и сахаром.
Мы рассаживаемся, и через Расидина я прошу разрешения задать Джемалу несколько вопросов. Датук кивает в знак согласия.
— Как учатся сейчас дети в сурау священным канонам?
Джемал задумывается, по лицу его пробегает тень недовольства. «Кажется, я некстати начал с этого вопроса», — подумалось мне. Но датук своим ответом рассеял сомнения:
— Дети сейчас растут совсем другие. После школы их очень трудно заставить читать священные книги. Сидят за книгой, а в голове — футбол, несчастье нашего века, кто его только придумал. Играют где-то в Джакарте, а тут все переживают. В мои детские годы мы были послушнее, никогда не спорили с наставником.
В юные годы, как мы потом узнаем, Джемал зубрил на непонятном ему арабском языке священные книги и получал удары палками, когда не успевал выучить задание.
— А что, бывало и такое? — спрашиваю я.
Оказывается, в детстве Джемал увлекался сидатом, даже брал уроки у знаменитого в этих местах учителя. Дело в том, что когда-то силат был военным танцем минангкабау, а затем превратился в систему приемов самозащиты при нападении врага, нечто вроде нашего самбо или японского каратэ. Ясно, что для ребят он был куда более привлекателен, чем бессмысленная зубрежка.
— Нынешние дети, — продолжает датук, — слишком много знают, для них священные книги уже не авторитет. И если они их читают, то лишь потому, что боятся наказания родителей. Но на боязни далеко не уедешь...
Датук Джемал приглашает нас ужинать, и это очень кстати: за весь день у нас во рту ничего не было, кроме бананов, сухих рисовых лепешек да кокосового молока. Все та же женщина, как выяснилось, сестра Джемала, подает на стол самые распространенные суматранские кушанья. В первую очередь «колак» — бананы, сваренные в кокосовом молоке с красным сахаром из сока арековой пальмы. Потом «гадо-гадо» — что-то вроде салата из овощей и фруктов с кокосовым соусом и различными специями. А в заключение «наси паданг» — вареный рис по-падангски, то есть с рыбой, овощами и яйцами, приправленный самыми острыми соусами. На Суматре, как, впрочем, и на Яве, можно выбирать любое блюдо, и оно обязательно будет в той или иной форме сдобрено кокосовым орехом и перцем. Без тертой мякоти кокоса индонезийцу трудно обойтись, поскольку именно этот орех, богатый растительным маслом, придает пище аромат и вкус. А говорить об острых приправах — это все равно, что рассказывать о произведениях искусства в кулинарии. Причем после индонезийской трапезы только горячий, ароматный, терпкий зеленый чай может несколько приглушить пылающее внутри пламя, вызванное обилием перца в пище.
Ночевать Джемал оставляет нас в своем доме, в крошечной комнатенке на втором этаже, если считать вторым этажом то, что опирается на сваи. Комната насквозь продувалась ветерком — обстоятельство весьма немаловажное в душном влажном климате.
...Утро заглянуло к нам яркими лучами солнца через многочисленные щели в стенах, перечертив полосками дощатый пол и плетеные циновки, на которых мы спали.
Расидин уже проснулся.
— Ну, с чего начнем день, судара? — спрашиваю я.
— Хорошо бы с завтрака, — смеется он.
Завтракаем один, поскольку Джемал ушел очень рано: его зовут в сурау повседневные обязанности. А мы с Расидином идем бродить по деревням, благо они близко друг от друга.
— Посмотри, какой необычный дом, Расидин, — невольно останавливаюсь я, когда мы поворачиваем за угол в одной из них, направляясь к речушке.
— Да, этот дом очень старый. Дом большой семьи.
Он был не только стар, но и выстроен с большим изяществом, со сложной резьбой по дереву и высокой крышей, украшенной буйволиными рогами. Краски хотя несколько и потускнели от дождей и солнца, но оставались еще яркими, праздничными.
— Зайдем?
Расидин осторожно открывает калитку забора и подходит к лестнице, ведущей наверх. Из окошек второго этажа выглядывают любопытные мордочки, а на верхней площадке появляется старушка вся в черном и сама черная как уголь.
— Моему другу, — говорит Расидин, — приехавшему из очень далекой страны, нравятся наши дома, мать. А ваш особенно. Нельзя ли посмотреть?
— Почему нельзя? Силахкан масук — входите, пожалуйста, — приглашает она, и мы поднимаемся по скрипучей лестнице наверх.
— Это вы, что ли, ночевали у датука Джемала? — спрашивает хозяйка. — Слыхала, вы все записываете, все расспрашиваете. А что, у твоего друга не так живут и дома по-иному строят?
— Да, мать.
— Ну, пусть поучится, может, и себе такой дом построит. Садитесь вот сюда.
Небольшая прихожая, двери из которой ведут в жилую часть и на кухню. Плетеный столик, скамейки. Мы рассаживаемся, и сразу на столе появляется чай. Сколько мы его уже выпили за день, не подсчитать.
— Совсем старый дом, дряхлый как старик. Скоро, наверное, развалится.
— Да что вы, он у вас самый красивый в деревне, — дружно возражаем мы.
— Был когда-то самый красивый, — охотно рассказывает хозяйка, — когда мужчины работали, а теперь остались одни женщины — вот все и приходит в ветхость.
Но это говорится не всерьез, просто чтобы злые духи не повредили.
Мы узнаем, что старший сын хозяйки уехал с Суматры в Малайзию и теперь живет там. Свой магазин имеет, продает то, что сам режет из дерева.
На стене, прямо передо мной, висит вырезанная из бамбука маска. Лицо не плоское, мертвое, как часто бывает у таких поделок, а живое, выразительное, будто портрет.
— Это сам себя вырезал. Очень похож.
Надо сказать, что это редкое явление у минангкабау — скульптор по дереву. Другое дело, что они большие мастера орнаментальной резьбы, и их дома часто выглядят как настоящие произведения декоративной резьбы и росписи.
Хозяйку дома зовут Халяма. Она с видимым удовольствием соглашается показать свое жилище. Начинаем с кухни. Закопченные стены и печка, небольшой столик, ящички на стенах. Жилая часть дома разделена циновками на несколько комнат — по числу дочерей. У Халимы их четверо, все замужем, и у каждой своя «малометражная квартира», куда вечером приходит муж. Обстановка в них скромная: постели из циновок, низенькие столики, сундуки, в которых хранятся наряды. В комнатах много различной посуды из обожженной глины — кружки, чашки, чайники и даже вазы. На стенах развешаны вытканные серебром и золотом красивые полотенца-дорожки, искусством изготовления которых так славятся женщины минангкабау.
Когда-то это был действительно «румах гаданг», то есть «большой дом», где жил весь клан. Но большая семья со временем распалась, и потому сейчас в доме много свободного места. Передняя комната, как и раньше, представляет собой гостиную, где собираются по праздникам да устраивают семейные советы. У каждой семьи в своей комнате собственный очаг, на котором готовится пища; кроме того, есть еще и очаг общий. Им заведует Халима. Потолок в доме настелен только над очагами и спальнями, а в остальных помещениях видны ребра крыши. Под полом, между сваями, устроены стойла для скота. Амбары для риса и других продуктов во дворе тоже на сваях, а крыши их украшены рогами буйвола.
У дочерей Халимы, видно, золотые руки и работящие мужья. Мы и спрашиваем ее об этом.
— Мужей выбрали хороших, — просто отвечает она. — Работают хорошо, о детях заботятся.
— О своих тоже? — спрашиваю я, зная, что мужчина здесь обязан заботиться только о племянниках.
— И о своих тоже. Теперь, — говорит Халима, — многое меняется. Не скажу, что все к худшему. Хорошо, что отец стал ближе к детям.
Да, время берет свое, и у старой хозяйки большой семьи, главы клана, как видно, появляются другие взгляды на семейные отношения...
Мы заходим в школу. Сидя на длинных скамейках перед учителем, ребятишки внимательно слушали рассказ об островах Индонезии. Пришпиленная к стене палочками географическая карта изображала большой мир. Эти ребята уже знали, что он состоит не только из Западной Суматры, где живет народ минангкабау, но и из материков, тысяч разных островов, многих десятков стран. Они уже знали, что по-разному живут люди в мире. Я смотрел на смышленые лица мальчишек и девчонок и думал, что им предстоит увидеть очень многое, о существовании чего не подозревают не только их родители, но и сам датук Джемал, хранитель традиций и обычаев, возможно, один из последних священноучителей народа минангкабау.
Настала пора покидать гостеприимную Куат Гбату. Нас тепло провожает вся деревня, несут скромные подарки: кто несколько бананов, кто жареный батат, кто маленькие рисовые лепешки, в которые запечены крошечные, с мизинец, рыбешки, вроде нашей уклейки. Старый Джемал говорит на прощание, что, если нужно будет узнать еще что-нибудь о минангкабау, «приходи в любое время».
— Далеко, — говорю, — ходить до вас, почтенный учитель. Ты знаешь, где я живу: тысячи и тысячи километров.
— Ничего. Садись на пароход и плыви. До Паданга доплывешь, а тут уж совсем рядом.
Я соглашаюсь: если будет надо — так и сделаю...
Обратно, в Букиттинги, нас вез тот же неунывающий Марантанг, специально приехавший за двумя пассажирами в деревню Куат Гбату. Он-то и предложил сделать небольшой крюк, чтобы посмотреть каучуковую плантацию. Я согласился.
Свернули в сторону и через некоторое время оказались возле сравнительно большого участка, похожего на старую лесопосадку. По совету Марантанга мы вылезли из его таратайки и направились в глубь плантации, надеясь встретить кого-нибудь из работников. Метров через триста действительно показался человек, устало шагавший с большим железным бидоном за плечами между рядами деревьев по густо заросшей сорной травой земле. Время от времени он снимал со ствола сделанную из половинки кокосового ореха чашечку с набежавшим в нее драгоценным соком и, не глядя, выливал содержимое через плечо в бидон. Часто чашечки оказывались почти пустыми. Тогда человек что-то говорил тихим голосом, будто упрекая дерево за скупость.
Мы подошли к сборщику каучука, поздоровались и задали традиционный вопрос о том, как идут дела.
— Дела, спрашиваете? Не очень хорошие дела. Видите, — показал он кивком головы на заросшую травой плантацию, — ни одного молодого деревца. Все это посадил мой отец лет, пожалуй, тридцать назад. Когда-то были доходы, а теперь хорошо, если удается свести концы с концами.
Вытерев рукавом стираной-перестираной рубахи пот со лба, а ладони о штаны сплошь в рыжих колючках, он взял сигарету, помял меж заскорузлых, покрытых темным засохшим соком гевеи пальцев и, будто забыв о нашем присутствии, повторил:
— Совсем старые деревья. Раньше чашечки наполнялись соком раза в три быстрее. Лет десять назад, бывало, шел на плантацию с радостью, зная, что будет удачный сбор, а теперь идешь и думаешь: скоро придет конец. Совсем старые деревья, — тяжело вздохнув, произнес он еще раз.
— А почему вы не посадите новые?
— Новые? А деньги где взять? Знаете, сколько надо, чтобы обновить плантацию? Ого! Мне и не снится столько. Без денег один я не смогу — сил не хватит расчистить все, что тут разрослось. Скоро даже надрезы на деревьях делать будет невыгодно. Придется, наверное, продавать участок.
Загибая пальцы на одной, а потом и на другой руке, хозяин плантации перечислял, что бы он сделал, будь деньги: в первую очередь расчистил бы землю, вырубил старые, уже отслужившие свой век деревья, посадил бы молодые саженцы, купил бы опрыскиватель, удобрения...
— Э, — заключил он, — да что зря говорить, когда нет лишней рупии. И, наверное, уже и не будет.
Он надел лямки бидона на плечи и пошел вдоль рядов деревьев, что-то произнося тихим голосом. Может, продолжал разговор с нами, а может, укорял старые деревья за скупость.
Этот случайный недолгий разговор прояснил мне сразу многое из той сложной проблемы Индонезии, которая связана с каучуком. Миллионы людей на Суматре и Калимантане, на Яве и Сулавеси в прямом смысле зависят от этого невзрачного на вид дерева, чей сок, вытекая белой струйкой из надреза в коре, превращается потом не только в покрышки автомобилей и самолетов, в резиновые перчатки и изоляцию проводов, но и в настоящие слитки золота для тех, кто владеет гигантскими плантациями гевеи. Много разных трудовых операций совершается на каучуковых посадках: рыхление почвы, высадка молодых деревьев, борьба с вредителями, прополка, надрезка коры, сбор латекса — так называется сок гевеи. И всюду нужны рабочие руки, да такие, чтобы они умело и проворно работали. Только в последней стадии, связанной с производством каучука, сотни тысяч индонезийцев уже не принимают участия: в стадии дележа доходов. Крупнейшие мировые монополии «Гудьир», «Юниройял», «Гаррисон энд Кроссфилд» прибрали к рукам в Индонезии самые подходящие для каучуконосов земли и, опираясь на капиталы, технику, грамотные кадры, повели дело с размахом. Куда нашему случайному знакомому тягаться с объединенным капиталом. Тысячам и тысячам владельцев мелких участков грозит разорение, потому что все чаще оказывается, что затраты выше выручки от продажи каучука.
Позднее я встретился с одним из директоров американской «Юниройял». Он не скрывал удовлетворения тем, что компания, чьи плантации во времена Сукарно были национализированы, теперь вновь вернулась из-за океана на благодатную землю Суматры, рассказывал, что «Юниройял» намерена в ближайшие годы совершить рывок вперед.
— Таковы наши суровые законы, — улыбаясь, говорил он. — Идти только вперед.
— А что будет с мелкими владельцами плантаций? Их же очень много, они погибнут, не выдержат конкуренции с вами.
Директор развел руками.
— К сожалению, их слишком много...
До Букиттинги добираемся к вечеру: повезло с автобусом. Я иду в гостиницу «Денаи», а Расидин — в сурау, ибо жены у него пока нет.
— Завтра приду провожать, — говорит он. — Отдыхай лучше, — потом, помолчав немного, спрашивает: — Ты решил не связываться с автобусом? Ну и правильно. Поедешь поездом. Часов пять. Всего сто кило (1 Кило (индонез.) — километр.). Интересные места увидишь...
Рано утром прибегает Расидин.
— Скорее, поезд вот-вот отправится. Я уж уговорил задержать его.
— Но ты же говорил, что поезд позже?
— У нас тут все может быть. Собралось много людей — можно отправлять раньше. Кто опоздал, завтра уедет. Ничего не изменится.
Спешим на вокзал, где нас встречает сам начальник станции в белой форменной фуражке.
— Туан, я вам оставил хорошее место, у самого окна, — радостно приветствует он нас.
Я вежливо благодарю и торопливо лезу в первый из двух вагонов, из которых состоит весь наш состав. У одного вагона нет правой стенки. Скорость поезда чуть больше, чем у пешехода, а в гору даже меньше, что позволяет пассажирам садиться или спрыгивать на ходу и идти рядом, держась за поручни. Поезд трогается. Долго машу рукой Расидину, пока паровозик, пыхтя и свистя, как мальчишка, засунувший пальцы в рот, не заворачивает за гору.
Прощай, страна минангкабау, где настоящее встречается с прошлым.
М. Домогацких
