Туман плывет по высохшему руслу над гладкими камнями и стлаником, связавшим крепкими узлами корней береговой откос. Он голубой от светлеющего сверху неба. Холодно, сыро, тоскливо, неуютно. Шипит, чихает, не хочет гореть костер. Бока палаток отвисли от влаги и, кажется, тоже дымят, испуская тепло остывающих после ночи спальников.
Геолог отряда Лида Павлова проводит инструктаж по технике безопасности. Начальство от нас в доброй тысяче километров, в Чагде, тем не менее почти ежедневные наставления, получаемые по рации, дают нам некоторую информацию о том, что делается в других партиях и отрядах.
Если напоминают, что ходить в дождь по камням опасно, значит, кто-то сломал ногу. Если говорят, что надо осторожно обращаться с огнем, следовательно, кто-то поджег сушняк или спалил палатку. Если запрашивают, у всех ли есть оружие и все ли умеют с ним обращаться, выходило, что на кого-то напал медведь.
Радиометрист, а попросту говоря, такой же работяга, как и мы, Коля Дементьев, когда бывает дежурным, варит полюбившуюся ему здесь, в тайге, манную кашу на сухом молоке. До этого он ел ее только в детском садике. Он тощ, желтолиц, патлат. Жиденькая бородка дьячка торчит в разные стороны. Лида сердится, что он плохо слушает, то и дело отбегая к котлу, где клокочет, разбрасывая пену, иссиня-белое варево.
— Дементьев! — не выдерживает она. — Что нужно делать при пожаре?
— Сушиться.
По матово-загорелому лицу Лиды идут красные пятна.
Лида моложе нас и оттого относится к нам с учительской строгостью, держится официально. Но она любит и знает дело. Работает десятый сезон, с увлечением рассказывает о делювитах, эллювитах, промовитах — обо всем, из чего, собственно, состоит здешняя земля. Ходит Лида быстро и ловко. В первые дни я отважился пойти с ней в маршрут, но скоро сдал...
Тому, кто идет с Лидой, выпадает несчастная доля — тащить полевой радиометр (будь он трижды неладен!). Этот прибор показывает степень радиации пород. Коробка килограмма на два висит на шее, голову сжимают наушники, да еще полуметровая труба с разной кварцевой начинкой и лампами болтается на боку. Да еще ружье (Лида ружье принципиально не носит и, кажется, никогда не пользовалась им) и рюкзак. С каждым километром рюкзак прибавляет в весе, наполняясь образцами, и к концу дня годится впору утопленнику... Однако начнем по порядку.
Есть в Москве такое учреждение — «Аэрогеология-2», а если точнее — Аэрогеологическая экспедиция № 2 Всесоюзного аэрогеологического научно-производственного объединения «Аэрогеология» Министерства геологии СССР. Существуют и первая, и третья, и разные другие экспедиции, но они работают в иных местах. Территория «Аэрогеологии-2» в северном углу Хабаровского края и на юге Магаданской области. Здесь, на площади тысяча с лишним квадратных километров, ведутся геологическая съемка в масштабе 1 : 200 000 и разведка. Надо сказать, что съемка такого масштаба уже проведена в Союзе, оставался лишь этот сравнительно малый участок.
Сущность работы аэрогеологической партии заключается в следующем: в распоряжении геологов есть аэрофотоснимок и карта-двухкилометровка. По карте строится маршрут. Снимок помогает лучше ориентироваться. Затем парами — обычно геолог и рабочий — исследуют породы, берут образцы, идут, как правило, по вершинам гор, там, где есть выходы коренных пород. Другая пара — шлиховщики — двигается по ручьям и рекам. Подобно золотоискателям, они промывают в лотках породу, оставляя шлихи — тяжелые элементы полезных ископаемых. Собранные образцы позднее в лаборатории подвергаются анализу. Так создается геологическая карта.
Вся экспедиция делится на партии, партии — на отряды, и каждому определяется район предстоящих работ. Мы вели разведку на Улье, Кекре, Кивангре, Соломее, Унче, Итеме, Онганде, а то и просто на безымянных речушках у побережья Охотского моря. В этих местах никто раньше не жил и, наверное, еще долго жить не будет.
Правда, в конце войны здесь были геологи районного управления. Но они искали то, что лежало наверху, не углубляясь в детальную разведку. А еще раньше, более трехсот лет назад, по Улье прошли казаки русского землепроходца Ивана Москвитина...
Кстати, вот ведь что получается! Кто не читал красочных описаний походов Дежнева и Пояркова, Хабарова и Стадухнна! А между тем несправедливо забытое имя Ивана Москвитина заслуживает не меньшей славы. Из острога на Алдане он добрался до устья небольшого притока Май, по нему вышел к подножию хребта Джугджур и, перевалив, спустился к Улье. Эта река принесла казачьи лодки к Охотскому морю, Шантарским островам, Амуру, Сахалину и, возможно, к Курилам. Через мели и перепады, вековые заломы и прижимы провели свои кочи по этим местам первые русские люди.
До базы в Охотске долететь было делом нетрудным. Но там мы застряли: в горах висели, устойчивые, плотные туманы. Получив на складе резиновые сапоги, штормовки, сигареты и спальники, дальше маялись в безделье. Лишь раз сходили на море и с помощью нехитрой лески-закидушки ловили камбалу. А небо было темное, неласковое, и сыпал скучный, реденький дождик.
Утром четвертого дня пятнадцатилетний балбес Лешка, который направлялся с нами в поселок Кекра к дяде на исправление, объявил: «Сегодня полетим. Во сне мух видел». И точно! В середине дня разъяснилось.
Мы побросали вещи в кузов грузовика и ринулись на аэродром. Там ждал нас тяжелый вертолет Ми-8. Он покачался на могучих шасси, будто спринтер перед стартом, нащупывая устойчивую опору, поднатужился и легко подпрыгнул вверх. Косо проплыли аэродромные постройки, маленькие огородики, голые лиственницы на окраинах. Скоро показались рыжие горы Джугджурского хребта. В ущельях и седловинах голубели подушки снежников. За короткое лето они не успевали стаять и оставались до будущих вьюг. Их окружали зеленые заплаты кедрового стланика с редкими высыхающими лиственницами.
А ниже поблескивали на солнце спиральки речек.
Через час вертолет свалился в долину, надвое разделенную широкой рекой. Он приземлился на каменистую косу, выбрав пятачок среди побелевших, как старые кости, деревьев и кустарников, вырванных из берегов весенним половодьем.
Это и была Улья. В прошлом году здесь стояли геологи и оставили много вещей. Ими следовало догрузить вертолет. Темные, сработанные наспех избушки хранили всякое добро: котлы, ведра, железные печки, топоры, бочки из-под бензина. Без этого мы просто не могли обойтись на новом месте. По следам с лопату определили, что базу часто посещали медведи, пробовали когтями и зубами сорвать замки с дверей. В это время они шли на весенние свадьбы и к морю за рыбой, запах оставленной с прошлой осени соленой горбуши, очевидно, тянул их к избушкам.
Сильно, упруго неслась светлая вода Ульи. Мелькали темные спины хариусов. Рыба упрямо шла против течения к далеким перекатам, где образовались целые каскады водопадов. Москвитинские казаки назвали то место «убойным». Там они оставили свои струги, обошли тайгой водопады, построили новые ладьи и на них доплыли до моря.
Совсем непросто это было сделать тогда. Опершись на свои пищали, задумчиво, тревожно смотрели они на неведомую реку, гадали, что скрывается за ближайшим поворотом, куда она их приведет, можно ли доверять обманчивой тишине. За ними лежала громадная таежная страна, по которой они прошли от родного Урала, а впереди маячило неведомое. И сколько же имели эти люди гордого достоинства и самоуважения, чтобы после всего пережитого рассказать о своих мытарствах такими скупыми словами: «А волоком шли день ходу (через Джугджурский хребет!) и вышли на реку на Улью, на вершину. Да тою Ульею-рекою шли вниз стругом, плыли восьмеры сутки. А на той же Улье-реке, сделав лодию, плыли до моря, до устья той Ульи-реки, где она пала в море, шестеро сутки».
Святое это дело — быть первооткрывателем. И мы, прилетев сюда, в этот край, тоже почувствовали себя сродни первопроходцам.
Под базу нашли лесистую площадку на берегу Кивангры. Здесь поставили палатки, начали воздвигать лабаз. Выбрали четыре большие ели, которые стояли близко друг к другу, спилили верхушки, положили бревна-стропила, на них — жерди. Получилось нечто вроде наблюдательного поста. На площадку вверх забросили ящики с макаронами и тушенкой, яичным порошком и сгущенкой, мешки с мукой и крупами. Это продовольствие пригодится осенью, когда мы снова вернемся сюда.
Лабаз сооружали от медведей. Геологи не раз оказывались свидетелями, как взрослые звери, не в силах залезть на лабаз, подсаживали туда малышей, те сбрасывали ящики; дальше было просто делом техники — медведи сжимали лапами банку так, что дно лопалось и содержимое выплескивалось прямо в пасть. Особенно любили они сгущенное молоко и варенье.
На базе Кивангры партия разделилась на отряды по четыре-шесть человек. Очень пригодились бочки из-под бензина. С одного бока мы вскрывали бочку, как консервную банку, туда закладывали спальные мешки, палатку, продукты, закрывали той же крышкой, приворачивали толстую проволоку. Вертолет разбросал бочки по маршрутам. Мы могли идти налегке от бочки к бочке и выполнять основную работу.
Скользя на крутых осыпях, цепляясь за выступы отвесных скальников, изнывая от жары и жажды, продираясь через сплошные заросли кедрового стланика и ерника, где дурманил голову запах каких-то диких трав, с ружьями и радиометром мы взбирались на вершины и спускались с них, чтобы начать новый подъем. Рюкзак разбухал от камней, и к вечеру лямки жгли плечи.
И так с утра до ночи. По пятнадцать-двадцать километров в день. Слишком коротко здесь лето, и много надо пройти, чтобы уложиться в сроки и план, рассчитанный на предел человеческих возможностей. А поздно ночью при свечке надо было разбирать образцы, упаковывать камни в бумажные пакеты и брезентовые мешки, сушить над печкой мокрые шлихи, заполнять журналы, обозначать на карте места, где брали тот или иной шлих.
А еще надо было рубить дрова для костра и печек, готовить еду, выпекать хлеб, добывать воду, которая в жаркие дни вдруг уходила под камни, — словом, заниматься всем, чтобы обеспечить более или менее сносную жизнь.
С точностью заведенного механизма мы перебирались на новые места, вырубали в чаще полянки для палаток, сооружали из бревен и жердей нары, делали лабаз, уходили с этой базы в маршруты и, закончив работу, накормив своей кровью полчища комаров и мошки, перебирались на другой участок, где разбивали новый лагерь.
Нет, мы не открывали месторождений, не находили золотые горы. Мы просто вели геологическую съемку для карты, где в одном сантиметре укладывалось два километра тяжелого нашего пути. После камеральной обработки, исследования образцов и шлихов в дотоле пустых вулканических породах обозначатся признаки полезных ископаемых. В будущем карту прочитают другие геологи и по этим признакам поведут уже поисковые работы, точно нацеленные и детальные.
...Оставалось еще несколько последних маршрутов. Уже догорало лето. Созрев, опадала оранжевая морошка, на корню засыхали и морщились подберезовики и маслята, багровели поляны брусники. Светлели леса. Прибавлялись золотые и алые краски.
В глубине кедровника стояла палатка нашей начальницы Лиды Павловой. Мы же обосновались у обрыва к ручью. Посредине оборудовали кухню, то есть вбили колья с перекладиной над костром, сверху натянули брезент от дождя, из жердей сделали нары для хранения мешков и ящиков с продуктами.
А в километре от нас было море. И днем, а особенно по ночам мы слышали его трубный гул. Море подбрасывало нам разную мелочь: доски, обрывки сетей, ящики, поплавки из пенопласта. Так что мы сделали стол и табуретку и могли теперь, расположившись с комфортом, сколько угодно слушать Лидины наставления...
Сегодня Лида Павлова идет с Колей Дементьевым на гольцы, нависающие над речкой Безымянной. Боре Доля и мне приказывает двигаться по самой речке и взять не менее пятнадцати шлихов. Дело привычное, но тут надо было еще через водопад и горловину у гольцов выйти к высокогорному озеру 307. Оно, несомненно, образовалось от мощного тектонического сдвига, лежало в каменной чаше-каре. Поблизости не было подобных озер, и очень странно, что эвенки, мудрый и поэтический народ, кочуя по этим местам, оставили его без имени. Как так? Почему здесь они не раскидывали своих стойбищ? Что заставляло охотников обходить это озеро? Эвенки прокладывали тропы в куда более тяжелых горах...
Для нас озеро (назовем мы его, как и речку, пока Безымянным) представляло практический интерес. Сюда впадало несколько ручьев, и за тысячи лет вода, несомненно, нанесла много интересного. Озеро могло стать лакмусовой бумажкой, которая позволила бы нам точно определить направление долгожданной всеми рудной жилы. В том, что таковая существует, мы не сомневались. На нее указывали разные косвенные данные, включая геологическую разведку с самолетов и спутников.
Мы видели это озеро с вертолета. Оно сверкало, как бриллиант, заключенный в темно-зеленую оправу кедрового стланика. Суеверно полагая, что все таинственное надежно прикрыто неприступными горами и зарослями, мы с тем большим упорством хотели пробиться к нему. Нам представлялось, что вообще-то и через прижим, и водопад, и стланики пройти можно. Но Лида умела читать аэрофотоснимки. У нее был стереоскоп, где, как наяву, рельефно-выпуклыми виделись горы и безнадежно глубокие ущелья. Она-то лучше нас знала, какая дорога ожидает, потому и сказала:
— Только не рискуйте. Отказ — не обух: шишек на лбу не будет.
— Постараемся, — отвечает Боря Доля, он старший.
Мы натягиваем болотные сапоги и в который раз недобрым словом поминаем снабженцев экспедиции. В мороз сапоги лежали на холодном складе. Конечно, они потеряли эластичность, полопались и, несмотря на все старания заклеить, текут как решето.
Берем лоток, саперную лопатку, свитеры, полиэтиленовые мешки, которые приспособили вместо накидок на случай дождя, котелок, кружки. Из продовольствия кладем в рюкзак только хлеб, чай и сахар. По опыту знаем, есть не захотим, в тяжелой дороге будет мучить только жажда.
Не скажу, что Боря Доля был длинным, крепким, — просто он был огромным. Природа сработала его грубо, объемно, на совесть. Когда он шел через стланик, стонал и плакал лес. Он ломился вперед, как лось, не разбирая завалов и пней. По дремучей рыжей бороде тек пот, длинные, сильные руки его раздвигали самые крепкие заросли. Даже комары, не дающие покоя таким хищникам, как медведи, и те, кажется, шарахались от него.
Вообще Боря художник. Но каждое лето он становится шлиховщиком в геологической партии. Наверное, эта перемена приносит новые впечатления, роздых от несладкого и нелегкого труда графика, хотя работа шлиховщика тоже не мед, и от нее ломит в пояснице и зверствует радикулит, и дает она далеко не длинные рубли. Он и меня выучил этой работе — нехитрой, но требующей сноровки, терпения и выносливости.
Надели мы рюкзаки. Потоптались на месте, проверяя, не жмут ли портянки, всадили в стволы патроны с пулями и пошли. Вчера лил дождь. В мокрой траве желтела морошка, с деревьев падали грузные капли. Скоро мы вымокли и стали коченеть, хотя шли быстро.
Солнце еще не взошло, никак не могло выпутаться из липкого тумана в горах. Мы луговиком выбрались на тропу, которую протоптали здешние линейщики, обслуживающие телефонную линию Магадан — Хабаровск. Видно, эту же тропинку облюбовали медведи. Они оставили на ней следы, даже совсем свежие, не ранее сегодняшней ночи. Это заставляло держать ружья наготове. Бывало, медведь от злости или голода, а просто от неожиданности, от страха мог напасть на человека. К счастью, в лесу и стланике была прорублена просека, и мы могли видеть довольно далеко.
Слева глухо шумело серое Охотское море. Там звенела галька и суматошно кричали жирные чайки. А еще дальше, на горизонте, плавился в дымке черный остров Нансикан, знаменитый птичьими базарами. Иван Москвитин, пробившись по реке Тукчи, писал: «А против тое реки устья стоит на море в голомени остров каменной, и на том острову птицы водитца многое множество, с тово острова тою птицею кормятца тунгусы многие люди, как учнут яйца водит...» Сейчас этот остров под запретом. Там заповедник.
Спустившись по террасам к Безымянке, мы обнаружили, что идти по реке не сможем. Она вспухла от дождей. Волей-неволей пришлось пробиваться по береговым зарослям кедровника и ерника. Листья у ерника мелкие, продолговатые. Их любят северные олени, но для нас ерник был сущим наказанием. Ноги путались как в мотках колючей проволоки, и мы буквально буксовали.
Кедровник же вообще не любит ровных мест, он расселяется в среднем поясе гор, на каменистых россыпях-курумниках. Это не кустарник, но и не дерево. Ствол толщиной сантиметров в пятнадцать-двадцать у него едва поднимался на полметра, зато расстилался по земле метров на десять. Верхушки ветвей смотрели в небо, на концах зрели фиолетовые шишки с мелкими орехами. Эти орешки привлекали белку, соболя, бурундуков и медведей. Треща, по стланику носились похожие на скворцов, но гораздо крупнее, кедровки. Несмышленая птица набивала подклювные мешочки орехами и прятала их под камни. Потом забывала, куда прятала, и, если орехи никто не съедал до весны, они прорастали. Ей, кедровке, и обязаны происхождением густые заросли стланика, по которым, чертыхаясь и стеная, тащились мы вдоль Безымянки.
Первый шлих брал Боря, спустившись к реке. Лопатка, с которой он ходил и в прошлом и позапрошлом годах, была удобна тем, что складывалась и раскладывалась, закрепляясь гайкой. Он развернул ее и стал долбить по каменной мелочи у бортика берега, пытаясь наскрести полный лоток породы. Я же достал пакетик, написал на нем номер шлиха, чтобы знать, в каком месте он взят, и название нашей партии. Потом из бумажки свернул кулек, чтобы ссыпать туда шлих. Пока я возился с этим, Боря все же наскреб лоток, опустил его в воду. Вода шла со снежников, была ледяная, у него сразу покраснели руки. Поворачивая лоток туда-сюда, покачивая, он постепенно смывал породу, выбрасывал гальку, тяжелые фракции опускались. Наконец, на дне остался лишь черный порошок. Это и был шлих. Боря слил его в кулек, отжал бумагу, сунул мне. Я опустил мокрый кулек в пакет и спрятал в полевую сумку.
Чем выше мы поднимались по реке, тем меньше было воды. Мы уже могли, переступая с камня на камень, идти по руслу. Когда совсем замерзали руки у Бори, лоток брал я и промывал породу.
Наконец показалось солнце. Оно выплыло из тумана матовым шаром, как бы отряхнулось от сырости и стало раскаляться. От кедровника потянуло жирным запахом смолы. Окутываясь парком, грелись камни. Мы сразу стянули штормовки и подставили солнцу спины.
Чтобы обойти первый прижим, пришлось взбираться по десятиметровой каменной стенке. Поднявшись, мы увидели водопад. Туго и грозно шел поток, перед уступом ускоряя движение. Река обрушивалась с высоты и падала в глубокую чашу, выбитую в камне за сотни лет. Вода в ней была пронзительной синевы. Поверху над чашей остался от скалы-коренника мостик. Он перекинулся от берега к берегу и, кажется, подрагивал от тупого грохота воды.
Конечно, мы взяли шлих и здесь.
Безымянка стремительно неслась по огромным окатышам, выбивала в скальном берегу глубокие нити. Рискуя сорваться, мы пробирались по берегу, отыскивая проходы. Здесь никто до нас не ходил. Это точно. Кому была охота идти по этой дикой речке, где не водилось ничего живого. Сюда не могла зайти рыба, так как устье было перегорожено высокой галечной косой, не могли развиться и водоросли — слишком холодна была вода.
Около трех дня мы остановились на небольшой косе. Здесь лежал огромный валун тонн на сто весом. Наверное, таким его и выбросил древний вулкан. Ветры и паводки лишь обтесали бока. Набрав кедрового плавника, разожгли костер, вскипятили воду, заварили чай.
— Хорошо смазал — хорошо и поехал, — сказал Боря, отрезая ломоть хлеба.
Этот хлеб мы пекли сами. В кружке с сахаром разбавляли дрожжи. Когда они всходили, замешивали тесто в эмалированном ведре и вываливали его в кастрюлю-«чудо». Пекли либо на костре между двумя бревнами — надьями, либо на печке в палатке. Хлеб получался иногда лучше, иногда хуже, но есть было можно.
До основного прижима оставалось не более километра. Однако именно на этот километр мы затратили больше времени и сил, чем на весь путь. То вброд, то прыгая по камням, то залезая на скалы, то продираясь через заросли, мы все же дошли до снежников. Кое-где они накрывали речку, и вода тогда шумела глуше, тише, будто снег душил ее.
Идти по этим снежникам было рискованно. Провалишься, затащит — и поминай как звали. Приходилось забираться вверх и двигаться по самой кромке снежника, там, где кончались заросли и начинался снег. Конечно, и это было опасно: снежник круто падал вниз, заскользишь — и ничто уже не спасет.
Но вот мы подошли к прижиму. Нет, неспроста Лида предупреждала нас. Здесь реку сжимали две отвесных горы. Вверх они уходили метров на пятьсот. Без альпинистской техники мы не могли преодолеть их, чтобы обойти прижим. И Боря и я не раз ходили с альпинистами в горы. Пусть это были семитысячники, но они так не страшили, как эти вертикальные, гладко отполированные рыжие стены коренников.
Сразу пересохло во рту. Мы опустились на снег, стали сосать льдинки. Велико было желание проскочить через этот прижим. Начали прикидывать варианты. Можно было вернуться назад, где-то на пологом склоне подняться и пройти по гребню гор мимо этого прижима. Можно попытаться прорваться прямо по воде, потом обсушимся. Или вообще отказаться от этой затеи?
У самого среза потока мы вдруг обнаружили нечто вроде уступа. Раскинув руки, пальцами, вцепляясь в камень, шаг за шагом стали двигаться по нему. Уступ уводил выше и выше. А внизу бесилась река, громыхала камнями, пенилась осатанело, набрасывалась на стенки прижима. Как точно назвали предки такие места — «убойные»... Теперь мы поняли, что и прорваться прямо по воде было бы невозможно. Река просто-напросто выплюнула бы нас, как тряпичные куклы. Одна надежда на эти ступеньки. Шаг... еще шаг...
Боря шел первым. Его сапоги были на уровне моих глаз. Я хорошо видел, что ступеньки сужались. Сначала умещалась ступня, потом половина. Из-под подошв сыпались мелкие камни и, даже не булькнув, исчезали в потоке. Вниз мы старались не смотреть, как нельзя смотреть, когда идешь по карнизу крыши. И все же почему-то неудержимо тянуло отцепиться от камня, откинуться навзничь и упасть в воду.
От напряжения руки и ноги стали неметь. Можно выдержать еще минуту, от силы две, но, как далеко простирается этот прижим и доведут ли до цели эти ступеньки, мы не знали.
Боря остановился. Прижим круто заворачивал, и он пытался рассмотреть, что там дальше. Но ничего не увидел, долго стоял, раздумывая.
— Нет, удовольствия на миг, калекой на всю жизнь, — наконец вымолвил он.
Пятясь как раки, двинулись обратно, ощупывая дорогу ногами. И когда спрыгнули на снежник, долго не могли прийти в себя. По спине ползли мурашки. Как близко, совсем рядом, просто и жутко шла смерть!
А озеро всего в километре... Хуже всего идти, да не дойти. Получилось, как говорится, пошли по шерсть, а воротились стрижеными.
— Ладно, — махнул рукой Боря, — не принимай близко к горлу.
Уже уходило солнце. На зубцах гор загоралось красноватое пламя. Темнел кедровник в обрывах, и громче кричали чайки на утесах, вставала белая луна.
Боря достал карту и аэрофотоснимок. Ему не давала покоя мысль об озере. С другой стороны хребта и прижима бежала речка Озерная. Там мы скоро должны быть. Попытаемся пройти по ней. Значит, не все потеряно.
Но напряженные последние маршруты и нашествие медведей на время отодвинули мечту увидеть непонятное озеро, которое эвенки издавна обходили стороной.
Окончание следует
Евгений Федоровский, наш спец. корр.
