На этого африканца я обратил внимание еще в первый день работы конференции. Сухая, похожая на черный пергамент кожа, редкие пепельные волосы. При ходьбе он припадал на левую ногу, и от этого его донельзя худое, сутуловатое тело слегка покачивалось. Судя по голубой карточке на лацкане, он присутствовал на VI Конференции писателей Азии и Африки в Луанде в качестве гостя. Однако страна указана не была. Лишь фамилия — «мистер Мламбо».
В последний день работы конференции, накануне отъезда делегатов и гостей, ресторан был почти пуст: две маленькие группки в дальнем конце и мистер Мламбо с бокалом оранжада, видимо уже успевший закончить ранний ужин.
— Шеф нам отдал приказ: «Лететь в Кейптаун...» — задумчиво мурлыкал мой сосед-переводчик.
— Простите, мистеры, о нет, товьярищи, вы сейчас говорили о Кейптауне. Вы давно там были? — вопрос мистера Мламбо прозвучал для нас неожиданно.
— Да нет. Была такая старая песня...
Африканец кивнул, и его оживленное лицо, если это слово вообще было применимо к мистеру Мламбо, потускнело.
— Да, да, конечно, вы же советские... А я мечтаю вновь побывать в Кейпе... По-моему, это самый красивый город на свете...
Улыбка на его пергаментном лице была сдержанной, и трудно было подумать, что этот замкнутый человек может заговорить словами, похожими на стихи. Он говорил о нежно-голубом флере лепестков цветущих жакаранд, опускающемся весной на Нэшнл-роуд, Гудвуд, Белвилл, о таинственных зарослях буйной зелени в ботаническом саду, вызывающих в душе смутную тревогу. Об исчезающих на глазах алмазах росы, когда утреннее солнце пригревает склоны Столовой горы. О радуге красок на закате, когда небо постепенно меняется из ласкового бледно-розового в сердитое иссиня-черное, под цвет океанским волнам.
— Но приходит осень, и Столовая сбрасывает свои яркие краски, цветы и листья вянут, а трава и валуны становятся холодными и скользкими. В такое время, как сейчас, она похожа на маскировочный комбинезон «диких гусей» («Дикие гуси» — прозвище иностранных наемников в Африке.) : темно- зеленые пятна сосен, желтый гранит, грязно-белые изломы известняка.
Когда я учился в университете, то перед экзаменами обычно забирался готовиться на плато Столовой. Тогда еще не было фуникулера, и заниматься никто не мешал. Вид оттуда замечательный: и сам Кейп, и Столовая бухта, и Фолс-Бей, и даже мыс Доброй Надежды — все как на ладони.
В наших тауншипах (Тауншипы — специальные поселки-гетто для небелых в ЮАР.) Ланге и Ньянго-Уэсте для африканцев название «Надежда» звучало насмешкой. Куда больше шансов было угодить на остров Роббен. Он тоже виден со Столовой горы: просто клочок земли, словно огромный кит заснул в бухте. Так вот, на Роббене, который в длину пройдешь за тридцать минут, а в ширину и того быстрее, находится одна из самых страшных тюрем в ЮАР. Его называют «Островом смерти». Это ад на земле. Сюда попадают те, кто вздумал бороться или протестовать против расистских порядков. Мой друг был там.
...Он готовился стать юристом. Но окончить университет не успел. В мае шестьдесят первого Африканский национальный конгресс организовал массовую стачку в знак протеста против провозглашения расистскими властями Южной Африки республикой. По всей стране начались аресты. Как бывшего активиста запрещенного АПК, схватили и его. Обвинения в том, что является членом «Умконто ве сизве» — «Копья нации», подпольной военной организации конгресса, было достаточно для приговора к смертной казни.
Хотя никаких улик у полиции не имелось, его без суда и следствия отправили в центральную тюрьму в Претории, где производятся все официальные казни. В прошлом году там был установлен новый рекорд — 132 жертвы, а сколько всего борцов за свободу погибает в полицейских застенках, власти держат в тайне.
Его поместили в «Биверли Хилз», специальный блок для смертников, издевательски пообещав, что долго ждать очереди не придется. В этом тоже была продуманная, утонченная жестокость. Человека могли отправить на эшафот на следующее утро или через неделю, а могли растянуть пытку неизвестностью на месяцы: ведь обреченному сообщали о дне казни лишь накануне. Унылые древние песни неслись из камер смертников. Их подхватывали узники в других блоках, чтобы поддержать дух обреченных. Иногда эти страшные «концерты» продолжались целыми сутками. Нередки были случаи, когда люди, долго находившиеся в блоке смертников, сходили с ума.
Камеры смертников расисты использовали и для «закалки» молодых полицейских и тюремщиков. Например, приказывали двум-трем новобранцам зайти в камеру и так отделать заключенного, чтобы живого места не осталось. Заключенным ломали ребра, отбивали внутренности, а уж о выбитых зубах и сломанных челюстях и говорить нечего.
Особым садизмом отличался надзиратель по прозвищу Черная Мамба. Любимым его развлечением было выбить миску с бобами из рук, заключенного во время обеда. А когда человек начинал подбирать похлебку с пола, Черная Мамба наступал ему на пальцы, крича, что отучит «мусорить в камере». Одного заключенного этот садист затравил овчарками только за то, что он упорно не хотел обращаться к тюремщику с унизительным «баас»...
Мламбо надолго замолчал. И тогда я подумал, что все, о чем мы услышали, пережил он сам. Наконец он снова заговорил:
— И все-таки его не казнили, не забили насмерть и не сделали калекой. В начале шестьдесят второго года расисты стали готовить заочный суд над одним из руководителей АНК, Нельсоном Манделой. Его хотели представить в глазах всех, кто в самой Южной Африке и за границей поддерживал нашу борьбу за свободу, кровожадным террористом-фанатиком только потому, что Мандела обратился с открытым письмом ко всем гражданам ЮАР, призывая их на штурм расистской системы угнетения и произвола. А для намеченного фарса властям нужны были послушные «свидетели». Однако никто из товарищей, как их ни обрабатывали, не согласился стать предателем. И тогда всех приговорили к пожизненному заключению и отправили на «Остров смерти».
Наш рассказчик опять задумался. Потом, видимо, приняв решение, сказал:
— Я обещал рассказать о Роббене. Но давайте сделаем по-другому. Я записал все, что произошло с моим другом на «Острове смерти». Возьмите эти записки.
Ночь была холодной. Но он старался не думать об этом: начало прошло успешно. Он дождался темноты и теперь лежал, засыпанный ледяной щебенкой, в каменоломне. Потом пополз, извиваясь, как ящерица, по голой высохшей земле к навесу. Там Нацобо — плотник спрятал две оструганные доски. Строгал он их тайно — заподозри надсмотрщик что-нибудь, Найобо изобьют до полусмерти и прибавят еще пять лет заключения.
Но теперь доски-весла у него. Он слегка приподнялся на локтях и вгляделся в темноту за пятнадцатифутовым забором из колючей проволоки. Ночь скрыла прибрежные скалы, о которые с гулом разбивались сердитые волны, и восьмимильный простор бухты. Лишь неясный горб Столовой горы, чуть освещенный далеким заревом огней Кейпа, выделялся на фоне ночного неба. «Пора», — подумал он и тут же прижался к земле. Донесся звук автомобильного мотора: по дороге, окольцевавшей остров, шла патрульная машина. В свете фар жемчужными нитями засверкала натянутая между бетонных столбов проволока. Потом лучи пробежали по ржаво-желтым стенам барака на берегу, где сортировали и сушили морские водоросли, ушли в сторону коттеджей надзирателей, осветили подножие маяка на мысу.
...За шестнадцать лет, проведенных на острове, он изучил его до последнего кустика. Ведь он и его товарищи-заключенные сами строили эту тюрьму. И многие из тех, с кем он впервые ступил на землю Роббена, теперь лежат в ней.
...Первый день и сейчас свеж в памяти, как будто это было только вчера. Стояла такая же холодная, промозглая погода. Новичков встречали начальник тюрьмы полковник Штейн и его помощник капитан Геррике. «Запомните, кафры, — торжественно заявил- Штейн, — отсюда еще никогда никто не убегал. И не убежит. А теперь марш по клеткам!» Едва цепочка заключенных двинулась к старому бараку, как на изможденных, с трудом державшихся на ногах людей набросились десятка три дюжих тюремщиков. В воздухе мелькали приклады и дубинки, на головы, плечи, спины сыпались удары. «Быстрей! Быстрей, черные лодыри!» — с хохотом кричали белые парни в форме. Потом была бесконечная ночь на сизалевой циновке в ледяной камере, наполненной неумолкающими стонами истерзанных людей.
Человек, лежавший у дороги, осторожно привстал и начал вслушиваться в ночную тьму. Ничего подозрительного. Лишь пронизывающий ветер шарил по его худому телу.
...Обыскивали их каждый день, зимой даже утром и вечером. Только чтобы лишний раз поиздеваться. В шесть — подъем. Через пять минут каждый должен был стоять у двери своей камеры с поднятыми руками. После обыска брали миски с остывшей похлебкой из нешелушеного ячменя с песком и камешками — баки с едой приносили ночью, часа в три-четыре. Столов не существовало: в любую погоду ели во дворе, сидя на корточках. Если надзирателю что-нибудь не нравилось, оставлял голодным. Тех, кто пытался протестовать, «отправляли на остров» — ставили босиком в нарисованный на цементном полу маленький круг на сутки, а то и двое. Стоило переступить черту, и заключенного жестоко избивали, бросали в карцер. Еще хуже было, когда по приказу полковника Штейна «в целях воспитания терпения и дисциплинированности» вечерний обыск зимой проводили во дворе. Тогда всех заключенных заставляли раздеться донага и выстраивали в длинную очередь.
...Прежде чем метнуться через дорогу, он оглянулся. Залитая ярким светом, на невысоком холмике распласталась серая глыба закрытого сектора, где в тридцати крошечных камерах-мешках толпились в полной изоляции «особые заключенные»: Нельсон Мандела, Уолтер Сисулу, Гован Мбеки, индиец Ахмед Катрада, Герман Яа Тойво из Намибии, один из основателей СВАПО.
Их привезли на Роббен в строжайшей тайне, но узники все равно узнали о них. Вечером из камер остальных блоков понеслись революционные песни, приветственные крики «Инкулулеко» — «Свобода!», «Амандла нгавету!» — «Власть народу!». Тюремщики устроили такое побоище, что со стен потом долго не отмывалась кровь.
«Но мы все-таки одержали тогда победу: показали, что сдаваться не намерены, что нас не запугать!» — с гордостью подумал он, осторожно растирая занывшее плечо. В ту ночь его подвесили за руки в карцере и порвали мышцы.
Пригнувшись и припадая на простреленную еще в первый год заключения ногу, он перебежал дорогу и притаился у столба. Потрогал проволоку: она держалась крепко. Значит, перелезать лучше всего здесь, меньше риска сорваться, да и столб прикроет со стороны сторожевой вышки.
Он просунул под забор весла и, нащупывая промежутки между колючками, цепляясь за столб, медленно полез вверх. Если бы не холод, сковывающий тело, и не больная нога...
Но наверху он замер — в привычный глухой гул прибоя врезались новые звуки. Резкие, громкие, они напоминали удары бичей, доносившиеся со двора тюрьмы, когда там подвергали экзекуции товарищей. Сильные порывы ветра больно прижимали тело к острым шипам, казалось, сама стихия хочет наказать узника, осмелившегося бежать с «Острова смерти». На лбу выступил холодный пот, ладони стали липкими. Однако он прикрикнул мысленно на себя: ведь это просто волны разбиваются о мол! Пока он лежал на земле, они не были слышны.
...На Роббене он сначала попал в команду, строившую мол. На работу их гнали в наручниках. Конные надзиратели норовили направить лошадь на строй, чтобы отдавить кому-нибудь ногу лошадиными копытами. А надсмотрщик на молу «прописывал симулянту грязевые ванны» — отправлял работать по колено в холодном иле.
Таких «шутников» среди надзирателей было немало. Кляйнханс из «ландбау» — команды, которая занималась сельскохозяйственными работами и расчисткой территории, не признавал никаких инструментов. Приказывал заключенным корчевать пень голыми руками, валить дерево без топора и пилы. И несколько человек раскачивали дерево, пока оно не падало.
Капитан Геррике тоже умел «шутить». Как-то приказал выстроить политических и спросил: «Кто умеет водить машину?» К тем, кто вызвался, присоединили учителей и адвокатов. Им дали тачки для щебня. В первый же день на ладонях появились кровавые мозоли, к концу второго с них слезла кожа. Тачки полагалось везти цепочкой — одну за другой. Если, по мнению надсмотрщика, кто-то тормозил движение, били и его, и следующего, и третьего, чтобы «прибавить скорости».
В каменоломне ему приходилось целый день махать кувалдой, вытесывая плиты для строительства и дробя щебенку. Главное здесь было не зазеваться — придавит глыбой. Но если бы его не перевели в каменоломню, разве представилась бы возможность бежать?
Ухватившись за проволоку, он метнул тело вверх. Острая боль полоснула по плечам — зацепился за колючки. Хотя по рукам, текли теплые струйки, на земле он первым делом нашарил весла-доски и пополз к берегу.
Соскользнув с невысокого откоса к прибрежным валунам, он оглянулся: за колючей оградой все было спокойно. До полуночного обхода старшего надзирателя он в безопасности. Теперь побыстрее отыскать затопленный в камнях рыбацкий ялик. Его, видимо, принес осенний шторм. Ялик обнаружил Мдинга, когда собирал прибрежные водоросли, и шепнул ему об этой невероятной удаче.
Потом был совет. Выбор пал на него. Он сначала отказывался, но не из страха, а потому, что считал других товарищей более достойными. Да и на острове они не так давно, а значит, у них больше сил и больше шансов на успех. Но выбор пал на него.
Его — исхудавшего и маленького — легче спрятать под щебенкой в каменоломне. Да и надзиратели не так внимательно следят за ним, считая, что дни его сочтены.
Он медленно брел вдоль берега по пояс в воде. Острые камни и раковины резали босые ступни: сандалии он оставил в лагере, и товарищи выставили их во дворе, возле стены блока. Надзиратель Хорн, дежурящий сегодня, ленив и пересчитывает вернувшихся из каменоломни по выставленной обуви.
...Если он не найдет в кромешной тьме заливчика, где затоплена лодка, все равно не вернется в тюрьму. Лучше утонуть в проливе или быть съеденным акулами, чем отнять надежду у других. Ледяная волна захлестнула его до плеч, чуть не повалив на дно. Шли мучительные минуты, но челнока все не было. Неужели находку Мдинги разбило о скалы или унесло обратно в океан?
Споткнувшись, падая, он выставил руки вперед, и в футе от поверхности они уперлись в округлую корму ялика. Еще не веря в удачу, он ухватился за борт и подтащил лодчонку к берегу. Потом с трудом перевернул набок, чтобы вылить воду. Корпус был еще крепким, сохранились даже колышки-уключины. Волна пребольно ударила его по ногам веслами, словно напоминая, что нельзя терять времени.
...Осторожно выведя ялик за буруны у подводных камней, он отыскал на горизонте знакомый силуэт Столовой горы и принялся лихорадочно грести по направлению мыса Доброй Надежды.
Он доказал, что с Роббена, «Острова смерти», можно бежать.
С. Агеров
