— Месье, один франк!..
Я стою перед входом на станцию метро «Моттлике-Гренель», держа в руке желтенький билетик, который готовился было сунуть в щель турникета, и не сразу понимаю, что от меня нужно этому долговязому парню. Больно уж не соответствует он облику попрошаек, который сложился в моем представлении. Я был готов к встрече с «клошаром» — бездомным бродягой, заросшим щетиной, в дырявом, перепачканном известкой и уличной грязью пальто, старым, обрюзгшим и нетрезвым, но никак не с таким вот симпатичным юношей, довольно прилично одетым...
— Месье. Всего один франк. Будьте так любезны, — повторяет парень и улыбается чуть ли не снисходительно.
Молча протягиваю монету.
— Благодарю вас, месье, — с достоинством произносит юноша и освобождает мне дорогу. Пройдя через турникет, я оборачиваюсь. Парень уже выбрал новую жертву — интеллигентного вида пожилую даму.
— Мадам, один франк. Будьте так любезны! — доносится его голос...
«Настоящая молодежь» Франции
«...Сегодня ругать молодежь стало модой, чуть ли не гражданской обязанностью, — говорил ведущий телепередачи. — Наша печать обвиняет молодежь; в нигилизме, презрении к общечеловеческим ценностям и традициям. Чтобы опровергнуть эту расхожую точку зрения, мы и организовали нашу передачу. Перед вами семь типичных представителей нашей молодежи — настоящей молодежи...»
Их было семеро, «настоящих»: банкир, менеджер, государственный служащий, ученый-физик, студент, фермер и рабочий-шахтер. Всем было меньше двадцати семи, и все они «опровергали» — рассказами о своих профессиях, взглядами на действительность, внешним видом, наконец; из всей семерки лишь студент был одет с «характерной» небрежностью — явился в джинсах и вязаной кофте, на остальных же — костюмы, светлые рубашки, модные галстуки. Банкир, энергичный молодой джентльмен в очках с широкими стеклами, умный, знающий, несколькими лаконичными и точными фразами охарактеризовал современное положение французской экономики, ее основные проблемы и перспективы развития. Менеджер был неожиданно длинноволос. И это словно подчеркивало его молодость, вызов стереотипам. Его рассказ то и дело прерывался кадрами, снятыми в «профессиональной обстановке»: производственное совещание «на высшем уровне», умудренные опытом патроны, и среди них длинноволосый молодой руководитель, решительный, веский, авторитетный в суждениях, — к нему охотно прислушиваются, его, по всему видно, принимают на равных.
«Вот настоящая молодежь Франции! — торжествовал за кадром ведущий. — К сожалению, мы часто забываем о таких, как они. Эти не попрошайничают на улицах, не бьют витрины баров и магазинов. Эта молодежь — наше будущее, и мы не имеем права не гордиться ею!»
Остальные приглашенные в студию лишь дополняли создаваемую картину, хотя и каждый по-своему. Государственный служащий, сотрудник одного из министерств, говорил о необходимости следовать традициям отцов и дедов, перенимать у них опыт и под их руководством развивать «французскую цивилизацию». Физик демонстрировал такую одержимость наукой, что ведущему несколько раз приходилось прерывать его сугубо научные тирады, дабы не утомить зрителей непонятными терминами. Студент доказывал телезрителям, что между нонконформизмом современного студенчества и нигилизмом «леваков» нет ничего общего, что они, студенты, любят свою родину и желают ей всяческого процветания. «Франции нужен не новый общественный строй, — убеждал студент, — а новое мышление! Мы находимся на заре поворотного этапа в развитии человечества, когда общество, уставшее от лжи, преступлений и войн, перечеркивает свои заблуждения, перестраивает свой язык и заново моделирует свое мышление».
Фермер рассказывал о том, как он, сын бедного крестьянина, взял на себя управление разваливавшимся семейным хозяйством и сумел так реорганизовать его и приспособить к требованиям рынка, что за несколько лет сколотил целое состояние.
Последним был рабочий-шахтер. По сравнению с предыдущими он несколько проигрывал: не было у него уверенности менеджера и государственного служащего, интеллекта ученого, умения студента рассуждать о том, что нужно Франции и что нет, состоятельности банкира и фермера. Но неблагоприятное впечатление быстро сгладилось, когда шахтера стали показывать за работой под землей. Маленький человек отдавал точные команды грозно ревущему угольному комбайну, сокрушающему на своем пути твердь земную. Это эффектное зрелище перемежалось рисунками, сделанными в середине прошлого века: шахтеры, голые по пояс, босые, при тусклом свете крохотных ламп, подвешенных к стойкам, кирками долбили уголь, нагружали его в плетеные корзины...
Я еду в метро и вспоминаю специально подобранную и тенденциозно представленную семерку из телепередачи. Да, конечно же, не вся молодежь Франции попрошайничает в метро и хулиганит на улице. Вот только можно ли считать одних «настоящими», а других «ненастоящими»? То, что так считать удобнее, — это понятно. Но все же... кто же такие эти современные парижские «ненастоящие»?
Без права на должность
Станция «Опера». Едва поезд выходит из тоннеля, как уже доносятся звуки музыки. В центре Парижа — вернее, ПОД его центром — собираются целые оркестры, человек по восемь-десять, как на «Опера». Чуть дальше — станции, где выступают небольшие ансамбли из трех-четырех исполнителей: гитара, банджо, солист или солистка, иногда дудочка. Ближе к окраинам — зона одиночных исполнителей: гитаристов-скрипачей, саксофонистов, тромбонистов, флейтистов, аккордеонистов...
Около них останавливаются немногие, главным образом приезжие или туристы. Парижане проходят мимо, будто не слышат музыки, не видят певцов и не замечают распахнутых футляров для инструментов, где реденько поблескивают монеты.
На станции «Опера» высокий негр оставил в покое бубен, а его напарник, светловолосый парень, положил гитару на бетонный пол. Я спешу воспользоваться коротким «антрактом» и подхожу ближе.
— Месье?
— Простите, вы профессиональный музыкант?
Парень — на вид ему не больше двадцати — улыбается и отвечает:
— Все правильно, месье. Вы угадали. Да, мы безработные, если это то, что вас интересует.
Парень вежливо берет меня под локоть и отводит в сторону.
— Видите ли, месье, большинство, кто играет в метро, — самые настоящие безработные, но только, так сказать, с музыкальным уклоном. Вы меня понимаете? Никто из них ранее не был собственно музыкантом: нужда заставила. Остальные либо калеки, либо безденежные и невезучие студенты вроде меня, что, впрочем, почти одно и то же.
...Вообще-то я психолог. Точнее, будущий психолог с немалым опытом уличного музыканта. Однако думаю, что вторая профессия в скором времени пригодится мне значительно больше, чем первая.
Мне хотелось бы подробнее расспросить собеседника, но не решаюсь. Парень же, заметив, что я собираюсь распрощаться, заявляет:
— Послушайте, месье, я бы на вашем месте, конечно, отблагодарил того, кто дал мне столь исчерпывающую информацию по интересующему вопросу...
Из более чем полутора миллионов безработных, зарегистрированных во Франции, 40 процентов приходится на молодых людей в возрасте до 25 лет. Они бы могли составить население крупного города, и многие в нем имели бы диплом о высшем образовании.
О том, сколько стоят эти дипломы, как много сил, энергии и способностей надо вложить, чтобы получить их, свидетельствует статистика. Согласно официальным данным далеко не все оканчивают лицей и получают свидетельство о высшем образовании. Лишь 69,8 процента учащихся становятся после лицея бакалаврами, остальные же либо проваливаются на выпускных экзаменах, либо вовсе к ним не допускаются.
У бакалавров к высшему образованию два пути: через гранд-эколь, высшую школу — коммерческую, менеджерскую, техническую (то есть готовящую кадры высшего управляющего и инженерно-технического состава, и, в общем-то, этот вид образования для состоятельных людей), и через университет, куда можно поступить без социальных различий. В высшую школу сдают экзамены, в университет записываются; фильтр экзаменационный в университетах работает уже по ходу учебы.
Кстати, об экзаменационном фильтре. Как рассказывал мне один из администраторов Парижского университета, пожелавший не называть своего имени, около 40 процентов студентов бросают учебу еще до конца первого года обучения, и большинство из них — вовсе не потому, что оказываются неспособными и проваливаются на экзаменах. Причина номер один — финансовые трудности. У родителей не всегда есть средства содержать детей, а выплачиваемая университетом стипендия слишком мала, чтобы прожить на нее.
Другая причина — неуверенность в завтрашнем дне, предчувствие грядущей неустроенности и в результате постоянные сомнения: а стоит ли продолжать, стоит ли тратить силы?
Ведь ни для кого не секрет, что окончившие университет и не нашедшие работу по специальности часто зарабатывают меньше, чем их товарищи, бросившие школу в 16 лет и обучившиеся какому-нибудь нехитрому ремеслу. Есть такие данные: 55 процентов студентов уже на первом курсе университета опасаются, что не найдут работу, «соответствующую их образованию и наклонностям», между тем бензозаправочные станции в Париже и его пригородах на 80 процентов укомплектованы бывшими или настоящими студентами, явно вне соответствия с их «наклонностями».
«То, о чем лет десять назад не смели говорить открыто, — сообщил мне все тот же университетский администратор, — теперь напечатано крупными буквами в зачетных книжках студентов первого курса: «Диплом не дает права на должность».
К вопросу о привычках
По воскресным дням у Центра имени Жоржа Помпиду, внешним видом напоминающего нефтеперерабатывающий завод, но никак не выставочный комплекс, коим он служит на самом деле, собираются безработные артисты: клоуны, трюкачи, музыканты, гипнотизеры... Своего рода центральный рынок уличных зрелищ — кстати сказать, в двух шагах от того места, где несколько лет назад был настоящий рынок, «Чрево Парижа», а сейчас здоровенный котлован, растянувшийся на десяток городских кварталов.
В пестром балаганном столпотворении мое внимание привлекли бородатый, обнаженный по пояс молодой человек в черных рейтузах, с изрезанной и исколотой спиной, и девушка в выцветших джинсах и пончо. Кольцо зрителей вокруг этой пары было самым плотным.
Кто знает, о какой профессии мечтал когда-то этот парень, но в том, чем он занимался теперь, уже виделся профессионализм. Это чувствовалось хотя бы по тому, как он «выкачивал» деньги из зрителей. Нервной, мечущейся походкой двигался он по кругу и хриплым голосом кричал в толпу: «Сто франков! Мое представление стоит сто франков! Будут сто франков — начну работать, не будут — катитесь к чертовой матери!»
Франковые монеты бросали неохотно и скудно. Девушка поднимала их, укладывала на бамбуковую циновку в аккуратные столбики, тут же сообщая напарнику точную цифру собранной суммы. «Сорок три франка! Но этого же мало! — возмущался «факир». — Вы слышите, черт вас подери! Осталось еще пятьдесят семь франков! Итак, жду сорок четвертый!»
Когда ручеек монет иссякал окончательно, парень хватал деревянную миску и обходил с нею публику, выкрикивая проклятия. «Бездельники, скупердяи, гнусные жадины!» — какими только определениями не награждал он зевак, однако никто не обижался, никто не уходил, наоборот, крики привлекали новых зрителей, некоторые из них швыряли монеты. Видимо, таковы были законы жанра, и обижаться на них не имело смысла.
Да и грех, действительно, обижаться на того, кто калечил себя, ложась голой спиной на битое стекло, взгромоздив на себя восьмерых добровольцев из публики. Едва трюкач вставал с земли, как тут же начинал следующий аттракцион: отхлебывал из пластмассовой банки керосин, а потом изрыгал гейзер пламени или же давал добровольцам из публики опутать себя цепями, скрепить их дюжиной замков, а потом срывал узы, корчась от напряжения.
Он уже давно привык. Это было для него обычным занятием, его повседневным трудом, хлебом насущным. И будничными, привычными движениями девушка в пончо вытирала кровь на спине своего компаньона, точно смахивала пыль с пиджака...
— Да, я уже привык... — признался мне однажды двадцатилетний Гийом, невысокого роста паренек из Бретани, приехавший в Париж в поисках работы.
Мы познакомились на улице Бельвиль, в агентстве по трудоустройству. Я проходил мимо, заметил у одного из домов толпу и, когда агентство открылось, вошел внутрь. Все сели на стулья, поставленные рядами, как в классе, молча, украдкой оглядывая друг друга. Время от времени кого-то вызывали, он вставал, пересекал зал — темно-голубой бетон и стеклянные перегородки — и опускался на стул перед письменным столом, за которым сидел агент по трудоустройству.
Я прислушался к разговору между одним из агентов и сидевшей напротив него симпатичной блондинкой. Опросив клиентку, агент говорил в телефонную трубку: «Она хорошенькая и подойдет для вашего магазина». Потом клал трубку и набирал новый номер: «Нет, она еще не достигла совершеннолетия, но зато... Послушайте, месье, она прехорошенькая, и я уверен, что ваш банк только выиграет от этого...» И снова вешал трубку, и снова набирал номер...
Время от времени я слышал фразы, которые были недоступны моему пониманию. Например: «Этому нанимателю номер 97 не нужен». — «Понятное дело. А ты попробуй предложить ему мой, шестнадцатый».
Гийом мне все объяснил. Он знал эту машину «как свой собственный карман». 97 и 16 оказались шифрами для «наиболее тяжелых случаев». «Шестнадцать» обозначало молодого человека, которому едва исполнилось шестнадцать лет, который не освобожден от воинской службы и не имеет опыта работы, а число 97 — уроженца Мартиники или Гваделупы.
— Антильцы, — продолжал Гийом, — самый плохой «товар». Считается, что они хуже всех приспосабливаются к нашему ритму работы. Несколько выше ценятся африканцы. У них есть свой номер — 31. Разумеется, в заявке на работников любое упоминание о расе запрещено. Но зачем посылать парня к хозяину, который с ним даже разговаривать не станет?
Гийом, мрачный и замкнутый, пока мы с ним сидели в агентстве, на улице оказался довольно приветливым и словоохотливым пареньком.
— В конце концов, почти все уходят из агентства с адресом нанимателя. Но бумажка, которую там дают, ничего не значит. Вот, пожалуйста, мне дали адрес, где на одно место уже шесть кандидатов. Здорово?
Раньше Гийом надеялся на свой диплом техника. Но работы по специальности не нашел: его родная Бретань «в этом отношении настоящая пустыня». Писал в 25 мест, получил 10 ответов, все начинались одинаково: «К сожалению...» Приехал в Париж — та же картина. Правда, иногда удавалось устроиться на временную работу. Кем он только не побывал за последние два с половиной года: рассыльным на почте, мойщиком посуды, шофером грузовика, страховым агентом, и еще, и еще — всего я не запомнил...
— Начало осени, — объяснял мне Гийом, — после того как школы выбрасывают своих учеников, — труднейшее время. Даже самое паршивое место приходится искать неделями. Надо, видимо, подождать, пока схлынет волна новых безработных, а потом заняться поиском более или менее приличного места. Мне еще повезло — есть где жить. А у многих в моем положении вообще нет крыши над головой. В Париже с этим еще труднее, чем с работой. Так что... Да я уже привык, — добавил он, улыбнувшись.
Куда перенаправляется агрессия?
На станции «Репюблик» пятеро нетрезвых молодых людей ломают автомат, продающий жевательную резинку, жареные орешки и прочую мелочь. На перроне полно народу, тем не менее никто не вмешивается, все «не замечают».
Разделавшись с автоматом, парни идут по перрону в мою сторону. Вид у них самый что ни на есть бандитский, расхлюстанный, вызывающий. У одного из молодчиков в руках длинная металлическая цепь, которую он волочит за собой по полу. Парни молча обходят меня и других пассажиров. Они уже «насытились» автоматом или «перенаправили свою агрессию», как выразились бы социологи.
— У нас считают, что волна уголовщины нахлынула на Францию из-за Атлантического океана, — говорил мне Морис Манишо, французский журналист, специализирующийся на проблемах преступности. — Некоторые знатоки чуть ли не единственной причиной ее роста во Франции называют пропаганду «американского образа жизни». На станциях метро поздно вечером люди ждут друг друга, чтобы вместе идти по пустынным переходам. Парижане, особенно те, кто живет в пригородах, активно вооружаются. Но полиция при этом предупреждает: «Лучше не оказывать серьезного сопротивления — это может плохо кончиться». Понимаете, поскольку наше общество ощущает свою болезнь, не зная как следует ее причин, оно страдает и от преступности, и от страха перед ней.
В этой тенденции, о которой упомянул месье Манишо, самое страшное — преимущественный рост преступности среди молодежи и, главным образом, школьников. «Трое хулиганов в школьном общежитии, угрожая кольтом, избили ногами четырех человек, в том числе одну девушку»; «Четырнадцатилетний школьник избил учительницу коллежа за то, что она настояла на его временном исключении», — подобного рода сообщениями полны французские газеты и журналы.
Полиции уже хорошо известен «почерк» молодых грабителей. Если во взломанной квартире преступники не только похитили ценные вещи, но искромсали мебель, побили стекла и зеркала, оставили нецензурные надписи на стенах — значит, здесь побывали не профессиональные взломщики, а несовершеннолетние «любители», и следы бессмысленного опустошения — символ их «бунта против вещей», «перенаправленной агрессии».
Банды на мотоциклах. И они появились во Франции. В глухих шлемах с черным стеклом-забралом, за которым не видно лица, они время от времени собираются на одной из парижских площадей, вздымают мощные мотоциклы на заднее колесо, срываются с места и носятся по городским предместьям, пугая сонных жителей ревом моторов, звоном разбитых стекол и криками избиваемых жертв.
В последнее время особой популярностью среди подростков-преступников стал пользоваться «рэкет», вымогательство денег — американское, кстати, слово — у владельцев кафе и баров. Хозяин ограбленного бистро, находящегося напротив гостиницы, в которой я жил, рассказывал мне:
— С «настоящими» бандитами еще можно договориться. Заплатишь им, и они оставят тебя в покое. Но для этих сопляков не существует никаких правил... Знаете, месье, вообще-то я против насилия, но если это повторится, я, пожалуй, приобрету себе кое-какое оружие...
— Понимаете, — объяснял Морис Манишо, — грабеж органически присущ системе, которая позволяет некоторым благодаря простой передаточной надписи нажить за минуту несколько миллионов; различие между гангстером, биржевым спекулянтом или игроком в казино лишь в «почерке» и классовой принадлежности, но цель у них одинаковая — нажива. Молодой человек, с самого начала отброшенный на дно жизни, попадает в еще более неблагоприятные условия, оказавшись в тюрьме. Озлобленный, лишенный квалификации, имеющий теперь еще и судимость, — выйдя на свободу, он вынужден опять браться за прежнее. Работу ему никто не гарантирует, а тюрьма предлагает набор «профессий» — сводника, наводчика, перевозчика оружия или иностранной валюты, торговца наркотиками, наконец, наемного убийцы. Больше половины из тех, кто попадает за решетку на срок менее года, впоследствии вновь возвращаются в тюрьму...
— Получается, что наша пенитенциарная система не перевоспитывает, а воспитывает преступников. Тюрьма сама создает преступную среду. Суды не судят — лишь выносят обвинительный приговор. В исполнительном суде слушаются в среднем 20 дел за утро. Подсудимому задают вопросы лишь в одном случае из десяти. Бывает, что защита, которая тоже спешит, охватывает одной защитительной речью 10 разных подсудимых... Выходит, что в некотором роде мы сами производим на свет то, чего боимся...
До тех пор, пока...
Выхожу наверх на станции «Шатле» и иду по мосту через Сену, через остров Сите, мимо собора Парижской богоматери, снова через Сену и дальше по бульвару Сен-Мишель.
Перед входом в Люксембургский сад газетный киоск. Издали замечаю большую цветную обложку одного из новых журнальных номеров с броской надписью: «Куда идет молодежь Франции?»
Помню, как к музею импрессионистов у меня на глазах вдруг подлетела кавалькада мотоциклистов, многие из которых — в знакомых мне уже глухих шлемах с черным стеклом-забралом. Они сняли шлемы, достали тетрадки и блокноты и отправились на полуторачасовую лекцию о творчестве Сезанна. По двадцать минут «черные ангелы» стояли у каждого полотна, внимательно слушали объяснения экскурсовода, подробно конспектировали, задавали вопросы, в которых чувствовались и интерес, и знакомство с художественными тонкостями. «Сегодня мы познакомились с Сезанном, а следующее наше занятие будет посвящено Ван-Гогу», — закончила свою лекцию экскурсовод. Оказывается, я попал на внеклассный урок изобразительного искусства для лицеистов.
Посещает молодежь и «Олимпию» — концерты знаменитых французских певцов или гастроли знаменитого здесь, как и во всем мире, балета Большого театра.
Да, бешеные по нашим представлениям цены и длиннющие очереди за билетами. Но ведь не только банкиры и менеджеры записываются и стоят, в этих очередях. Вся разница в том, что одни запросто выписывают чек, а другим для того, чтобы сходить с девушкой на концерт, надо сначала дежурить несколько ночей в гостинице или отработать сверхурочно.
Идут в кафе и рестораны, на тротуары Монмартра или в шумные и тесные кабачки Латинского квартала. Да, лишь единицы в «Максим», где меньше чем за тысячу франков не пообедаешь, что бы ни заказывал, или в не менее дорогой «Тур д'Аржан».
Или никуда не идут, а подобно этой молодой паре в Люксембургском саду, мимо которой я сейчас прохожу, целуются, бросив на землю мотоциклетные шлемы и тетрадки с конспектами. Не чудится ничего противоестественного в долгом поцелуе, хотя и на глазах у всех, хотя и можно было, наверное, выбрать менее людное местечко для этой искренности, принадлежащей лишь им двоим и никому другому...
«Да, месье, Париж действительно прекрасный город, — вдруг вспоминаю слова Поля, студента-искусствоведа, периодически подрабатывающего ночными дежурствами в отеле, где я остановился. — И жить в нем прекрасно... До тех пор, пока вам везет. Пока у вас есть приличная работа, немного денег и свой угол. Пока вы здоровы... Первоначальные возможности, конечно, у всех разные. Но можно быть выходцем из преуспевающей семьи, а потом разориться и в считанные дни растерять все свое благополучие, а можно быть сыном бедного крестьянина и выбиться в состоятельные люди. Всякое случается. Главное, чтобы тебе везло... Невезучим в Париже делать нечего. Очень жестокий город для невезучих».
Можно было бы возразить Полю, хотя бы прояснить и уточнить статистическую вероятность событий, но я не стал этого делать, так как с главной мыслью его был согласен: до тех пор, пока везет... Плохо приходится тем, кто вынужден перешагнуть через это «пока». И еще хуже тем, кто с этого начинает жизнь. В Париже им, наверное, особенно горько и обидно.
...На переходе станции «Монпарнас-Бьенвеню» красивая девушка поет песню, аккомпанируя себе на гитаре. Поет о любви, свободе, правде. Изредка ей бросают монеты...
