История, рассказанная автору сингапурским искусствоведом Ван Хаою в Бомбейском аэропорту.
Предложение, которое сделал директор туристского агентства «Блю стар» Тан Цянвей сыну своего покойного приятеля Ван Хаою, преподавателю традиционного китайского изобразительного искусства в Сингапурском университете, было неожиданным: сопровождать в качестве переводчика в поездке по Китаю крупного американского бизнесмена мистера Лонсбери. И все же искусствовед согласился без колебаний. Причем главную роль сыграло вовсе не обещанное приличное вознаграждение, а возможность своими глазами увидеть, что все-таки происходит на древней родной земле Поднебесной. Ван Хаою давно уже перестал воспринимать всерьез раззолоченные рекламные брошюры Синьхуа, расхваливающие «великие свершения, достигнутые благодаря гениальным указаниям Мао». Но он не мог до конца поверить и сообщениям западных телеграфных агентств о развале экономики, нищете и голоде в Китае. Трехнедельная же поездка по стране позволяла составить собственное мнение.
...Под громкие аплодисменты тысяч зрителей на зеленое поле уханьского стадиона высыпали маленькие человечки в тщательно подогнанных оливковых формах НОАК. Одни шустро, подобно ящерицам, проползали под натянутыми у самой земли рядами колючей проволоки; другие метко швыряли деревянные гранатки в небольшой окопчик; третьи, покраснев от натуги, тащили цинки с патронами к центру поля, где лежали такие же крошечные солдатики с огромными по сравнению с ними карабинами. Со сноровкой заправских вояк они зарядили карабины и принялись палить по мишеням, установленным перед бруствером из мешков с песком в дальнем конце стадиона.
— Сколько же лет этим храбрецам, собирающимся охотиться на медведей? — заливаясь смехом, поинтересовался мистер Лонсбери у переводчика.
— Лет пять-шесть, — тихо ответил Ван. Ему было не по себе: вот так игры, да еще в День защиты детей, 1 июня!
— Вижу, вам это не слишком нравится, — не унимался американец, — а зря. Тут, в Китае, я лишний раз убедился, что, если детишкам с пеленок прививать злобность и агрессивность, натаскивать, как щенков, на нужную дичь, со временем они будут неплохо травить медведей. Не понимаете? — опять захохотал Лонсбери. — Вы в Сингапуре не видели фильм Антониони «Китай»? Так вот, там есть умилительная сценка. В детском садике маршируют краснощекие симпатичные карапузы с игрушечными ружьями и |ПОЮт. Станем, мол, сильными, смелыми и убьем всех северных медведей. Мне такая символика куда больше по душе, чем прежняя болтовня о бумажных тиграх. Хорошо хоть в Пекине поняли, что без США Китаю крышка...
За время поездки Ван Хаою уже привык к подобным выходкам своего временного патрона. Серьезно Лонсбери вел себя лишь в Шанхае, на торговых переговорах. Как только был подписан контракт на продажу Китаю образцов новейшего нефтепромыслового оборудования, делец превратился в любопытного и насмешливого туриста, Китайские хозяева оказались на редкость гостеприимными, разрешив американцу побывать в провинциях Аньхой и Цзянси, Хунани, на родине Мао, в Сычуани, завернуть в Тибет. Причем если мистер Лонсбери обычно смеялся над тем, что видел, немало не заботясь, не оскорбляет ли он национальных чувств своего переводчика, то Ван Хаою был подавлен.
Он даже не мог дать себе отчет, что больше всего потрясло его. Бредущие вдоль дорог вереницы людей с коромыслами, на которых в такт шагам покачивались тяжелые корзины с поклажей, или длиннющие очереди за полугнилой капустой и подобными же продуктами, продающимися без карточек и талонов. «Тягачи» мощностью в несколько десятков человеческих сил, медленно волочащие платформы с громоздкими грузами, например паровыми котлами, или нищие около ресторанов и харчевен, готовые наброситься на любые объедки.
В Аньхое по настоянию мистера Лонсбери они вне программы заехали на завод сельскохозяйственных машин. Попуганный директор нехотя повел их в один из цехов. Хотя до полудня было еще далеко, в проходах между старыми, поржавевшими станками толпились кучки хмурых, бездельничающих рабочих. При появлении иностранца в сопровождении заводского начальства некоторые стали расходиться, другие демонстративно отворачивались, болтая как ни в чем не бывало. Директор стал путано объяснять американцу, что простой — «Поверьте, совсем, совсем маленький!» — вызван задержкой с подвозом некоторых — «О, поверьте, совсем, совсем мелочь!» — материалов... Однако гость бесцеремонно махнул Вану рукой, давая понять, чтобы тот не утруждал себя дальнейшим переводом, и указал на рабочих, игравших в карты.
— Кажется, картишки тоже древнее китайское изобретение наряду с порохом, ракетами, бумагой, компасом, фарфором, не так ли? — ухмыльнулся он.
После посещения этого завода Ван Хаою уже не удивлялся, когда видел, как на иссушенных солнцем, потрескавшихся полях изможденные крестьяне мотыгами и лопатами, подобно предкам две тысячи лет назад, копают арыки. А рядом тянулись вырытые, может быть, всего лишь год назад и уже обрушившиеся после паводка. Ему стало понятно, почему 20 процентов крестьянских хозяйств, как писали сингапурские газеты, не могут прокормить даже самих себя и хронически голодают...
После Синьяна ночью их поезд дважды останавливался на перегоне.
Впереди слышались крики, выстрелы, потом все стихло. Несмотря на настойчивые расспросы американца, оба сопровождавшие их ганьбу, кадровых работника, упорно отмалчивались. Ван сам на остановке отправился к главному кондуктору. Тот, лишь бы отвязаться от настырного хуацяо (1 Хуацяо — китаец, проживающий за границей.), сердито буркнул сквозь зубы: «Товарняк впереди ограбили». — «Как это ограбили?» — изумился Ван. «Как? Напали, охрану перебили и ограбили. Видно, узнали, что среди грузов есть то, что им нужно...» — «А кому это — им?» — «Бандитам. Их тут теперь много. Целыми шайками орудуют, никого не боятся, даром, что сплошь молодежь. Да и куда им деваться, если они все беглые...»
Откуда и почему они бежали, кондуктор объяснить не захотел. Когда Ван пересказал патрону все это, американец расхохотался до слез:
— Смотри-ка, и тут есть гангстеры. И с размахом работают.
Из Ланьчжоу в поездку по Тибету сопровождающие предложили отправиться на машине — «для удобства передвижения», как объяснили они. Но не проехали и ста километров, как машину остановили солдаты НОАК. Впереди, метрах в двухстах по шоссе, были видны пролеты большого моста, рухнувшего в воду.
— Ну, — недовольно пробурчал Лонсбери, — тут тоже кого-нибудь ограбили? Только уж больно масштабно, черт побери...
Ван прислушался к негромкому разговору ганьбу и командира оцепления. Потом подошел вплотную к американцу.
— Извините, мистер Лонсбери, но здесь лучше не шуметь. Они очень рассержены и пока не знают, что делать...
— Кто же это сотворил?
— Командир оцепления говорит, что это кхамба, тибетские партизаны. По этому шоссе в Тибет подвозят карательные части, оружие, боеприпасы. Мятежники, естественно, стремятся прервать сообщение. И еще командир сказал, что в районе Чемо, к западу от Лхасы, кхамба разгромили целый гарнизон и что там было убито больше ста пятидесяти солдат НОАК.
— Мятежники, говорите?! — взорвался вдруг мистер Лонсбери. — Чего после этого стоят заверения Пекина о «национальном порядке» в Поднебесной! Ошибается тот, кто думает, что мы будем вкладывать деньги в Китай ради одних громких слов о противодействии угрозе с Севера!
Плохое настроение мистера Лонсбери несколько улучшилось лишь тогда, когда они сели в поезд и Ван Хаою пересказал американцу информацию из полученного от сопровождающих ганьбу бюллетеня для кадровых работников о громком деле некоего Лю Дэцая. Он захватил одновременно посты первого секретаря парткома города Люйда, командующего гарнизоном и заместителя командующего военным округом. И, наплевав на плановые задания и установки сверху, начал править Люйдой по собственному усмотрению. За четыре года в городе был построен двадцать один клуб для ганьбу, семь домов для приема гостей, загородные виллы, роскошные резиденции для самого Лю Дэцая. Всего шестьдесят четыре объекта, которые не имели никакого отношения к официальному плану. Причем средства на это брались из ассигнований на промышленное строительство, а работали «перевоспитуемые» из трудовых лагерей.
— Видите, как силен дух свободного предпринимательства! — резюмировал бизнесмен. — Из умного человека его никакими цитатниками не вытравишь. Конечно, гениальные указания великого Мао и беспрекословное повиновение силе для Китая необходимы. Но только для масс. А таких, как этот Лю, надо не осуждать, а поощрять...
Ну а что еще в этом бюллетене?
— В провинции Ганьсу некий Фань, партийный руководитель на машиностроительном заводе, организовал собственное ополчение. И тех, кто пытался помешать его махинациям или просто критиковал, хватали и избивали, — пересказывал Ван, листая тоненькие страницы из рисовой бумаги. — В провинции Цинхай руководство корпорации сельскохозяйственных машин разбазаривало средства на свои нужды, составляло неверные отчеты и незаконными путями меняло с провинцией Ганьсу тракторы, дизели, электромоторы на зерно и стройматериалы.
— Фантазии маловато, но предпринимательская жилка чувствуется, — одобрил мистер Лонсбери.
И тут Ван Хаою не выдержал:
— Если вас все это так радует, мистер Лонсбери, то могу сообщить, что то же самое происходит и в Синьцзяне, и в Хунани, и в Аньхое, и в Цзилини... Всюду взятки, спекуляции, разбазаривание средств, избиения и даже пытки нежелательных, мешающих людей... — закончил он и отвернулся к темнеющему окну. «Все эти ганьбу — ядовитые грибы, выросшие на «гениальных идеях» «великого кормчего», — с горечью подумал он.
И вот наконец Цинхэ, северо-запад, конец поездки. Мистеру Лонсбери все уже порядком надоело, и он в категорической форме потребовал у сопровождающих ганьбу сократить программу здесь до минимума: посещение образцовой коммуны «Алеет Восток», отдых, а наутро отъезд в Шанхай.
Ван Хаою устал и от патрона, и от поездки. И теперь коротко пересказывал объяснения местных руководителей да переводил вопросы американца, рассеянно поглядывавшего по сторонам на привычные уже сельские картины. Только тут, в провинции, бедность, пожалуй, еще больше бросалась в глаза. Два тощих вола с трудом тащили по расстеленным снопам деревянный барабан-молотилку. Крестьяне, цепочкой, согнувшись под тяжестью мешков с зерном, бегом переносили их в длинный сарай. Вокруг него прохаживались солдаты-часовые. На вопрос Лонсбери, зачем они здесь, последовал туманный ответ: «Для охраны общественного порядка и ускорения темпов полевых работ». Ван приотстал от свиты американца, и крестьянин с горечью пробормотал: «Ишь, «зеленые драконы», тут как тут, явились, чтобы зерно до последнего забрать...» Переводить эту реплику мистеру Лонсбери Ван не стал.
Не обратил он внимания и на то, что за ними неотступно следует худой мужчина в пестревшем заплатами даньи — верхней куртке — и рваных кедах. Два или три раза он обгонял Вана, пока тот чуть не натолкнулся на него.
— Это ты, сяо (1 Сяо — обращение к младшему по возрасту.) Ван? — тихо спросил человек. — Не узнаешь?
— Нет, не припомню, — пожал плечами Ван Хаою.
Человек смотрел на него исподлобья, склонив голову к левому плечу. Поза была настолько знакомой, что Ван даже не поверил вдруг нахлынувшим на него воспоминаниям.
— Неужели это ты, лао (1 Лао — обращение к старшему по возрасту.) Чжан? Вот уж никогда бы не подумал, что встречу тебя здесь. Что ты делаешь так далеко от нашего родного Шанхая?..
— Эх, сяо Ван, с тех пор как мы играли вместе во дворе и ходили в школу, столько воды в Хуанпу утекло. Долгий это разговор, да и не дадут нам тут поговорить...
Словно из-под земли вынырнул местный ганьбу, бесцеремонно встал между бывшими друзьями.
— В чем дело?
— Вспоминали детство, — растерянно забормотал Чжан. — Мы много лет не виделись... Извините меня...
— А вы кто такой и почему вмешиваетесь в нашу беседу? — придя в себя от наглости ганьбу, повысил голос Ван Хаою. — Я приехал из Сингапура, сопровождаю американского гостя мистера Лонсбери. Вон он, фотографирует ваши поля, а с ним и наши сопровождающие из Пекина. Обратитесь к ним, если у вас есть какие-то вопросы. Разве мне нельзя поговорить со старым другом?
— Прошу меня простить, я не знал, — поспешно сказал ганьбу. — Сейчас все будет улажено, вашему другу будет разрешено побыть с вами. Мы...
— Улаживайте, пожалуйста, да только поскорее, — оборвал его Ван Хаою.
— Знаешь, сяо Ван, давай лучше встретимся вечером здесь же, — предложил Чжан, глядя вслед ганьбу. — А то сейчас он будет нам на пятки наступать. Конечно, если американец отпустит тебя, — поспешно добавил он.
— Об этом можешь не беспокоиться. После обеда, часов в шесть, я буду свободен...
И вот два школьных друга прохаживаются вдоль пшеничного поля. Теплый ветерок шевелит щетинистые колосья.
— Послушай, лао Чжан, почему мы должны встречаться здесь, а не в доме, где нас поместили? У меня там отдельная комната, я мог бы неплохо угостить тебя. Что-что, а принимают нас прекрасно, да и из моих сингапурских припасов кое-что осталось.
— Это, конечно, было бы здорово попробовать, чем угощают ганьбу господ империалистов, — улыбнулся Чжан, — но там нас непременно стали бы подслушивать. Лучше уж здесь: над нами только небо, вокруг только ветер. Конечно, ганьбу все равно потребует написать подробный отчет о нашей беседе. Я ему распишу, как превозносил успехи нашей коммуны и ругал «четверку», изменившую делу великого Мао, ни к чему не привяжется. Давно я его разгадал — не просто он ганьбу, а гунанцзюй (1 Гунанцзюй — здесь сотрудник службы общественной безопасности.).
— Ты уверен в этом? — заволновался Ван Хаою.
— А как же! У нас так везде заведено. Вот и из ваших двух сопровождающих непременно кто-нибудь, а то и оба, гунанцзюй. Только тебе-то бояться нечего — за этим американцем ты как за хребтом Куэнь-Лунь. Перед ними теперь и в Пекине по земле стелются, а у нас здесь и подавно. Помнишь, как когда-то говорили в народе: «Разбирают восточную стену, чтобы починить западную». Так вот сейчас все наоборот. Да ты и сам, наверное, уже успел заметить.
— Ты имеешь в виду «опасность с Севера», о которой у вас все время кричат и по радио и в газетах? Прости, но мне, приезжему, это прямо диким показалось.
— У нас ведь как пропаганда ведется: повторять как можно чаще, браниться как можно громче... Тогда, мол, все поневоле поверят и запомнят. Ну а когда страхи нагоняют, человек реже задумывается о том, что есть нечего.
— Ладно, расскажи лучше о себе. Что с тобой произошло? Как ты сюда попал и почему в таком виде?
— Хорошо, расскажу, но сначала ответь мне: ты в Шанхае был?
— Конечно, с него мы и начали поездку. Американец вел торговые переговоры и даже подписал выгодный контракт. Он ведь крупный бизнесмен...
— И как тебе показался Шанхай после стольких лет? — прервал друга Чжан.
Ван Хаою немного помолчал.
— Я еще и сам толком не разобрался, только как-то странно мне было: вроде бы все знакомо с детства и все не то. Та же Хуанпу, но вот джонок на ней, пожалуй, прибавилось: до сих пор люди живут на воде. Тот же небоскреб «Шанхай-дася» на набережной, а под ним бомбоубежище. Столько убежищ и тоннелей под улицами понарыто, целый город! Нам показывали одно, так в нем целый квартал спрятаться может...
— Жаль, здесь их нет, — с горечью вставил Чжан. — В поле работаешь, дождь пойдет, вот и думаешь, не вылезут ли у тебя волосы после того, как очередную бомбу взорвут... Прости, что перебил, сяо Ван. Расскажи еще о Шанхае, мне кажется, что я его уже тысячу лет не видел.
Ван решил не вспоминать город детства, чтобы не расстраивать друга.
— Я даже не знаю, что тебе оказать. Мы в Шанхае слишком мало были, целые дни проводили на переговорах. На улицу выбрались всего два раза. Но заметил: люди стали какие-то угрюмые, студентов почти не видно. Я хотел побродить по букинистическим лавочкам — помнишь, сколько их раньше было! — а купить там нечего. Правда, улыбались нам с мистером Лонсбери, будто всю жизнь мечтали встретить — мы же иностранцы...
— Мда, — вздохнул Чжан, — повезло тебе, сяо ван. Когда это твой старик с деньжатами ухитрился перебраться в Сингапур? Еще в сорок восьмом? И тебя перетащил. Ты там ни «культурной революции», ни других бед не знал. Когда ты уехал, я, признаюсь, негодовал. Вообще-то искренне, а не только, чтобы выдвинуться. По-другому стал думать, когда житья человеческого лишился. Тебе это странно, ты ведь и учился спокойно, и семьей обзавелся, да?
— Пожаловаться не могу. Преподаю в университете историю традиционного китайского изобразительного искусства, даю уроки живописи «гохуа». Женат, двое сыновей растут. А отец умер в прошлом году.
— А я даже не знаю, где и когда умер мой отец. Ведь он попал в «школу седьмого мая». Слышал, что это такое?
— В газетах писали, что так были названы трудовые лагеря для перевоспитания интеллигенции. Седьмого мая шестьдесят шестого года было напечатано указание Мао Цзэдуна об их создании, — осторожно ответил Ван Хаою.
— Для перевоспитания? Скажи еще — для преобразования мировоззрения! Школы эти — самые настоящие концлагеря, «преобразование» состоит в том, чтоб вкалывать в поле, пока сознание не потеряешь. Да еще терпи издевательства, раз ты «девятый поганец», так ведь назвал интеллигентов великий Мао, а он не мог ошибиться.
Отца в августе шестьдесят шестого за волосы на улицу выволакивали, вопя, что он в своей секции искусства магазина «Иностранная литература» «подсовывает феодальный и ревизионистский хлам». Может быть, и я бы плевал на него и пинал ногами, но меня тогда в Шанхае не было. В августе мы в Пекин поехали, чтобы присоединиться к столичным хунвэйбинам. Сутками с площади Тяньаньмэнь не уходили, глотки надрывали, славили Мао и его жену Цзян Цин, клялись изжарить в масле их недругов... Потом я от отца отрекся...
Да не таращи ты на меня глаза! Иначе нельзя было. И все равно пострадал из-за него, хотя у себя на курсе в Шанхайском художественном первым был, общественную работу вел, дацзыбао такие непримиримые выпускал, самому страшно становилось. Речи произносил точно по «Жэньминь жибао», каждую неделю с самокритикой выступал. И за все это мне даже доучиться не дали! Да и не только меня вышвырнули: всех без разбора — был ты «отсталым элементом» или хунвэйбином — под конвоем солдат, точно преступников, отправили вот сюда, на вечное поселение. Но и тут головы заморочить пытались. Надо, мол, «служить процветанию края, делу революции», надо «принять перевоспитание со стороны бедняков и низших середняков». Вспоминать противно. Тогда-то я смог представить, что испытал отец в «школе седьмого мая». И дело не в том, что с непривычки после работы в поле спину разогнуть не мог, а из-под ногтей кровь выступала.
Чжан замолчал, потом вдруг резко спросил:
— Вот ты сейчас слушаешь меня и в душе осуждаешь: предал, мол, отца, а теперь жалуешься, так?
— Нет, я вовсе не осуждаю... — неуверенно возразил Ван, ибо Чжан почти угадал его мысли.
Однако Чжан усталым жестом, в котором чувствовалось безнадежное отчаяние, остановил его:
— Я не жалуюсь и не ищу сочувствия. Я просто хочу, чтобы ты понял, во что — да, да, во что, а не в кого — превратили наше поколение. Так вот, привезли нас из Шанхая и поселили в землянках: холод промозглый до самых костей пробирает, по стенкам вода сочится, пол глинистый, раскисший, вместо постелей охапки гнилой соломы. И все равно после того, как одиннадцать часов в поле под ледяным весенним дождем поработаешь, только и мечтаешь поскорее на эту солому повалиться. Кругом грязь, крысы шныряют — не боятся, вши и блохи заедают. Словом, мерзость такая, что и передать трудно. Живешь, как скотина, не чаешь дождаться, когда очередной день кончится. И так из месяца в месяц, из год в год...
— Ничего не понимаю, — воспользовался паузой Ван Хаою, — ведь ты же, почти законченный специалист, мог бы гораздо больше пользы приносить как художник, на худой конец, как оформитель, что ли...
— Кому в этой дыре нужен оформитель, не говоря уже о художнике? Я поначалу пытался жаловаться, вызвать сочувствие... Какое там! «Твое недовольство — следствие того, что ты длительное время был оторван от крестьян-бедняков, общался с отцом — буржуазным перерожденцем, — а ведь ты знаешь, он был коммунистом, — и вот твои руки и сознание отравлены ядом ревизионизма», — заявили мне наши ганьбу. Да и вообще слишком много в Китае творческой интеллигенции развелось, умничают все вместо того, чтобы поля обрабатывать и военное дело изучать, раз война неизбежна. Многих из таких «девятых поганцев» после кампании «пусть расцветают сто цветов» вычеркнули и из творчества и из жизни, да только Мао правильно сказал, что этого еще мало...
— Не пойму, лао Чжан, ты что же, одобряешь такие методы?
— Я тебе на это вот что скажу, сяо Ван. Как ни тяжело, как ни мерзко, а куда денешься? Вот я и решил, что нужно в нынешний режим вжиться, пристроиться, постараться себе на пользу новые порядки обратить. Помощи тут ни от кого ждать не приходится, рассчитываю только на себя. Да и откровенным ни с кем быть нельзя — продадут. Извини, но если бы ты завтра не уезжал, я бы даже с тобой разговаривал совсем по-иному. Рисковать мне никак нельзя!
— Чем же ты рискуешь здесь, в этой глуши? Сам же говоришь, что хуже некуда. Просто смешно...
— Ну еще бы, ведь ты все равно что с другой планеты, ничего не понимаешь. Здесь я кое-чего уже добился. Мне доверили выпускать дацзыбао, проводить читку газет, еще кое-какие функции выполнять. Ох, как непросто это было, когда от желающих отбоя нет! На знания никто не обращал внимания, другое решало. Словом, повезло мне. Однажды совершенно случайно узнал, что трое моих земляков, шанхайцев, бежать отсюда задумали. Сумасшедшие, конечно, — куда добежишь да и что проку? Но я все равно тут же кому следует об этом доложил, и через пару дней их увезли гунанцзюи. Этот случай и стал для меня трамплином. И теперь стараюсь, к людям присматриваюсь, о чем говорят — запоминаю. Только замкнуты все — слова лишнего не вытянешь.
— Ох, лао Чжан, каким же ты стал недобрым и изворотливым!
— Ха, недобрым! Говори прямо, я не обижусь: подлым, жестоким, доносчиком, да? Но ведь иначе здесь не проживешь и уж подавно отсюда не выберешься. Оставаться на всю жизнь гнить в этой могиле я не собираюсь.
— Подожди, но ведь по конституции ты же имеешь все права...
— Какие там права! — скривился Чжан. — Они красиво только на бумаге написаны, а она хоть и рисовая, но сыт ею не будешь. Да и статьи конституции у нас как паруса джонок: куда подует ветер, туда они и потянут. Сколько здесь людей и вешалось и травилось, даже сказать трудно. А порядки в нашей «образцовой» коммуне все равно прежние. Впрочем, что коммуна, во всем Китае так. Чтобы ты понял, послушай одну шанхайскую считалочку времен «культурной революции»:
Один цзинь (1 Цзинь — 500 граммов.) всего весят наручники, но, как сомкнутся на кистях, тебя охватит ужас.
Два раза в день нас кормят, и оба впроголодь.
Три ступеньки — один часовой.
Четыре стены в камере, но ни одну не освещает солнечный луч.
Пять бараков — одна вышка с пулеметом.
Шесть чи (1 Чи — 30 сантиметров.) — длина камеры, мерь ее шагами.
Семь часов — пора на допрос.
Восемь стальных прутьев — решетка на окне. Попробуй сломать ее!
Девять раз спрашиваю себя: За что я здесь?
Десять раз отвечаю: не знаю!
Сколько раз я вспоминал, — с горечью продолжал Чжан, — как нам, хунвэйбинам, твердили, что мы будущее Китая, что нам всё дозволено. А мы, дураки, верили: ведь не где-нибудь, а на площади Тяньаньмэнь это говорили! А когда надобность миновала, нас, словно драную тапочку, выбросили в эту грязь. Первое время я просто задыхался от злости, о побеге думал, о мести кому-то. Еле-еле себя в руки взял. Если раскиснешь, никто и фэня (1 Фэнь — сотая часть юаня.) за твою судьбу не даст. Должен все вытерпеть, закалиться, чтобы жить как ганьбу. Тем все дозволено.
— Как это «все дозволено»? Гонконгские газеты, например, наоборот, пишут, что у вас в Китае «строгий режим».
— Так это же про простых людей вроде нас пишут, а не про них. Вот тебе недавний пример. Наше начальство закрытое сообщение получило, ну да я пронюхал. Оказывается, в Тяньцзине, в сельской местности, куда городскую молодежь ссылали, целая шайка подобралась: член уездного ревкома, заместитель председателя ревкома коммуны, начальник охраны производственной бригады, бригадиры — почти три десятка мерзавцев, которых все боялись. Так вот, знаешь, как они прививали «революционное мировоззрение» и «верность идеям Мао»? Всех прибывающих девушек насиловали, а парней в свободное время заставляли бесплатно работать на себя. То же самое было в провинциях Аньхой и Хэйлунцзян, да и у наших ганьбу рыльце в пуху.
Ван Хаою вспомнилось то, что он уже читал в информационном бюллетене для кадровых работников. И все-таки Ван не удержался и задал Чжану вопрос, понимая его никчемность:
— Но неужели отсюда нельзя вырваться, ну без... без этих... — он замялся, подыскивая слово помягче.
— Ты хочешь сказать, не становясь подлецом? Можно, конечно, бежать. Только куда потом? Домой нельзя — сразу схватят. Документов нет, продовольственных карточек нет, работу найти невозможно. Остается стать бандитом или вором. Да только долго скрываться не удастся. Все время проверки, облавы. Я слышал, у нас в Шанхае однажды в течение месяца сорок тысяч парней и девушек арестовали. Сорок тысяч воров, проституток, бродяг. Нет, это не по мне.
— И как ты так можешь, лао Чжан? — печально произнес Ван. Он с трудом сдерживался, чтобы не показать, как противна ему эта исповедь бывшего друга, ставшего хунвэйбином.
— Э, брат сяо Ван, если хочешь знать, мы, наше поколение в Поднебесной, сейчас почти все такие. Кто в этом виноват, решай сам. Только помни нашу старинную пословицу: «Когда корень не прям, и всходы будут кривыми». Да, кстати, сколько времени?
— Пол-одиннадцатого.
— Ой-ой! Я и не заметил, как нам начали подмигивать звезды. Тебе что, а мне завтра с утра опять в поле. Прощай, сяо Ван, больше, наверное, уже никогда не увидимся. — Чжан резко повернулся и, не дожидаясь ответа, растворился в темноте.
...Наутро американского гостя провожали с большой — по местным меркам — помпой. Руководство коммуны изливало свою радость по поводу его приезда в витиеватых выражениях, в которые, хотя и с едва скрытой скукой, вслушивались лишь сопровождающие мистера Лонсбери ганьбу. Ван Хаою почти не переводил эти речи. Он пристально всматривался в толпу людей в конце улицы, где, видимо, проходило какое-то летучее собрание. Ему казалось, что он обязательно увидит там еще раз своего бывшего друга. И Ван не ошибся: в очередном выступавшем, который яростно взмахивал сжатым кулаком, повернувшись лицо к северу, он без труда опознал вчерашнего разочарованного Чжана, так и не ставшего художником. Вслед за ним принялись рубить воздух кулаками и остальные.
«И тут не могли обойтись без спектакля», — подумал Ван.
По возвращении в Сингапур Ван Хаою постарался поскорее забыть о своей поездке на землю родной Поднебесной. Но однажды утром, просматривая свежий номер газеты «Стрейтс таймс», он наткнулся на небольшую заметку, и все увиденное вновь встало перед глазами. В газете сообщалось, что группа молодых людей, прибывших в Пекин из южной провинции Юньнань, прошла по центральной площади Тяньаньмэнь, требуя отмены принудительного труда. В листовках, которые распространяли приехавшие, говорилось, что они представляют 50 тысяч человек, которых насильственно выслали из городов в глухие районы.
Заканчивалась заметка бесстрастным абзацем: «По официальным данным, только за последние несколько лет на принудительную работу отправлено в общей сложности около 17 миллионов подростков и молодых людей. Всех их лишили возможности продолжать образование и насильно оторвали от родных семей».
В этот вечер Ван Хаою долго не мог заснуть, пытаясь отогнать навязчивое видение — гримасничающую, подмигивающую физиономию Чекана.
Илья Симанчук
