Несколько лет назад мне, молодому специалисту, посчастливилось работать на Памире, на самой высокогорной метеорологической станции мира — «Ледник Федченко». На высоте 4169 метров (а иногда и выше), в окружении шеститысячных вершин, под заунывный вой метели писались эти непритязательные записки зимовщика...
Ледниковец
Пятого августа, после очередных актинометрических наблюдений, меня принимали в ледниковцы. Мы — шесть обитателей домика в поднебесье — спустились к ручью, вытекающему из снежника. Давлят сказал: «Вот фляга, емкость — сорок литров. Наполни ее и принеси к домику».
Наполнить флягу — дело простое. Но как поднять ее? Все с интересом наблюдали, как я решу эту задачу. Несколько попыток ничего не дали. Давлят, стоявший ко мне ближе других, как бы невзначай тронул ногой большой камень. Вот оно — решение! Я поставил флягу на камень и, поднатужившись, перетащил ее к себе на спину. Ледниковцы загудели, обсуждая мои физические данные. Нельзя сказать, чтобы их суждения нравились мне, скорее наоборот. Да и фляга, в начале пути не слишком тяжелая, с каждым шагом прибавляла в весе, сползала то на одну, то на другую сторону. Дыхание, как я ни старался, сбивалось, домик приближался все медленней. Но все же приближался. И вот, наконец, Давлят снял ношу с моей онемевшей спины.
— Теперь я ледниковец?
— Еще нет.
Пока я отдыхал, веселая пятерка накрывала на стол. Мне поставили самую большую, какая была на станции, тарелку, доверху наполненную манной кашей. Я с ужасом смотрел на нее.
— Тарелка должна быть чистой. Таков обычай.
Пришлось выполнить и это задание.
— Теперь я ледниковец?
— Нет еще. Прочти эту священную книгу, — с такими словами Давлят подал мне «Информационное письмо Таджикского управления гидрометеорологической службы».
Ледниковцы углубились в тарелки с едой, я — в чтение.
«Величайшим долинным ледником мира является ледник Федченко, расположенный в северо-западной части Памира. Он берет начало у Язгулемского перевала, на высоте более 5300 метров, течет на север 71 километр и заканчивается на высоте 3000 метров. Средняя его ширина равна четырем километрам, а толщина льда достигает тысячи метров. Общая площадь обледенения вместе с притоками составляет 900 квадратных километров. Объем воды, заключенный в леднике Федченко, равен объему воды Аральского моря.
Ледник был открыт в 1878 году ученым и путешественником В. Ф. Ошаниным. Он назвал ледник именем Алексея Павловича Федченко.
В 1932 году по решению гляциологической комиссии второго Международного полярного года у перевала Кашал-аяк на высоте 4169 метров Среднеазиатской гидрометеорологической службой была организована высочайшая в мире гидрогляциометеорологическая обсерватория (1 Ныне метеорологическая станция первого разряда.)...
...Здание обсерватории изготовили в Ташкенте по специальному проекту.
Перевозка деталей дома, оборудования и продуктов была сопряжена с большими трудностями. Караваны должны были пересечь бурные реки Соук-сай и Сальдару, подняться на ледник и пройти по нему десятки километров. Предстояло доставить около 100 тонн грузов. Для этой цели был организован караван из 200 верблюдов и 60 лошадей. Но верблюды падали на откосах ледника, резали ноги об острые камни. Через четыре километра караван вынужден был остановиться, грузы были сложены на морене. От верблюдов пришлось отказаться. Дальнейшая доставка грузов производилась на лошадях по еле заметной, проложенной экспедицией тропе, извивающейся по ледяным откосам, между трещин и озер...
И все-таки группа строителей и метеорологов пробилась к месту строительства и уже 20 октября приступила к работам, а 25 октября начались регулярные наблюдения на метеорологической площадке.
В том году зима на Памире наступила рано. Снегопады и метели в ноябре стали непрерывными. Ветер достигал скорости 35 метров в секунду. Палатки и юрты строителей срывало. Температура воздуха понизилась до минус 30 градусов. В таких тяжелых условиях строителям удалось поставить только каркас здания. Окончание строительства было перенесено на летний сезон следующего года...
Первыми зимовщиками обсерватории были Бодрицкий, Бладыко, Шарова, Пройдохин».
Я прочел «священную книгу». Давлят принес «Историю станции «Ледник Федченко» и записал в ней мое имя, дату прибытия на зимовку.
Я стал ледниковцем.
Первый хлеб
— Главное — подготовиться психологически, — наставлял меня Давлят, когда вопрос о том, кому следующему печь хлеб, был решен.
— К чему? — не понял я.
— К возможным результатам. Бить, конечно, не станут, — поспешил он успокоить меня, — но...
Опару мой наставник поставил сам. Целую ночь она бродила, набирала соки. Утром, когда все еще спали, Давлят разбудил меня и сказал:
— Пора месить тесто. Операцию целиком доверяю тебе. Месить тесто нужно до тех пор, пока оно не станет отлипать от рук.
Когда это произошло, Хакким и Давлят раскололи — разодрали закрученную мертвыми узлами арчу, каким-то особым способом разместили «дрова» в печи.
— Теперь пора раскладывать тесто по формам, — напомнил Хакким.
Отрезав небольшой кусок, я обвалял его в муке и уже хотел бросить в форму, как Давлят, бывший при мне неотлучно, предостерегающе поднял руку:
— Форма холодная. Тесто простудится.
С меня сошло, наверное, семь потов, прежде чем формы заняли свое место в пышущей жаром русской печи. И вот наконец тридцать румяных булок украсили стол...
Чтобы дать выход кипящей во мне энергии, я вышел из домика, взобрался по каменистой осыпи на небольшую высотку. И тут моим глазам открылся вид, какого я еще не встречал. В цирке, защищенные от пронизывающих ветров скалами, уютно расположились крохотные поляны. Их разделяли валуны, гряды камней. Поляны покрывала густая трава, начавшая уже желтеть. То там, то здесь из-под камней пробивались ручьи и текли, тихо урча, в траве. Вода была светлая и холодная. В ней отражались и покрытые снегом горы, и небо с редкими облаками, и склонившийся к воде цветок. На полянах я нашел ромашки с розовыми лепестками и эдельвейсы. У эдельвейсов были длинные ножки, крупные уже засохшие головки, похожие на одуванчики. Дунешь — легкий пух летит по ветру...
На минуту спряталось солнце, и мне стало не по себе при виде насупленных громад гор. Они плотной толпой окружали меня и, казалось, следили за каждым шагом. Но облака быстро прошли, снова солнце осветило коричневые горы, зеленые разломы ледников, чуть розоватые скалы. Невысокая, сплошь покрытая льдом и снегом гора, стоящая к югу от домика станции, излучала неяркий свет, лишь теневая ее сторона была темно-синей, почти черной. Слева от горы, по телу ледника параллельными цепочками, свивающимися кое-где в кольца, тянулись озера талой воды. Выл слышен приглушенный расстоянием говор ручьев и водопадов.
Иногда воздух содрогался от грохота. То сотни тонн воды, прорвав затор из льда, щебенки и снега, падали в гигантские трещины ледников. «Весна идет, — произнес я вслух, — моя ледниковая весна», — и вдруг вспомнил, что на исходе последний день лета.
Метель
Андрей произнес: «Метет». «Третий день», — добавил Хакким. Шурик углубил их мысль, сказав, что «погода сошла с ума». А я надел меховую шубу, валенки, шапку, перчатки, застегнулся на все пуговицы, поднял воротник, взял осадкомерное ведро (1 Сосуд для измерения количества осадков, выпавших между наблюдениями.) и нырнул в ад, который на языке метеорологов называется сильной метелью.
От двери домика до метеорологической площадки 52 метра. Это известно абсолютно точно, так же точно, как то, что однажды, возвращаясь с наблюдений, зимовщик прошел мимо домика и только у края скалы обнаружил, что заблудился. Летом я этому не верил. На 52 метрах пути столько ориентиров: мачты, рейки, оттяжки, не занесенные снегом валуны. Но то было летом...
А сейчас нет ни неба, ни земли, ни этих ориентиров. Проваливаясь по пояс в снег, взбираюсь на верхушку огромного сугроба, сотворенного метелью перед самым домиком. Шаг. Еще шаг. Секунда передышки. Отвернувшись от ветра, делаю глоток воздуха. Снова несколько шагов. До цели осталось всего пятьдесят метров. Целых пятьдесят метров! Падая на лицо, снег тает и, тотчас же замерзая, образует ледяную корку. Она покрывает щеки и подбородок.
Наконец, поднявшись по металлической лесенке, меняю осадкомерное ведро, и, словно в отместку за дерзость, ветер обрушивается на меня со страшной силой, пытается швырнуть наземь. Я едва удерживаю равновесие и, спрыгнув, бегу к психрометрической будке. Легкие судорожно хватают разреженный воздух. Остановившись, проклинаю себя за спешку. Ветер задувает в рукава. Временами кажется, что он посвистывает даже между ребер.
Психрометрическая будка, закрепленная четырьмя оттяжками, тихонько вздрагивает. Открываю дверку — в будке три термометра: срочный, максимальный, минимальный и два гигрометра. Отсчитываю показания, потом делаю засечки на лентах двух самописцев — термографа и гигрографа.
И снова 52 метра пути, теперь уже к домику. Ветер дует в спину. Идти легче. Снова кружится утихшая было метель, но, ворвавшись вместе со мной в домик, она мигом успокаивается, превратившись в облако легкого пара. Отогревшись, иду обрабатывать добытые метеорологические данные. Расшифровав сводку погоды, синоптики узнают, что сегодня на леднике Федченко температура воздуха минус семнадцать и две десятых градуса, давление шестьсот шесть и две десятых миллибара, ветер двадцать метров в секунду...
После ссоры...
Мы, ледниковцы, в отличие от людей на Большой земле никуда не спешим, никуда не опаздываем. Каждый из нас общается только с пятью товарищами по зимовке, Вот уже полгода мы видим один и тот же пейзаж, делаем одну и ту же работу. В нас поступает минимальное количество информации. И если чувства ведут себя в столь непривычной для современного человека обстановке инертно — им порой не хватает катализатора, то мозг независимо от нашей воли продолжает работать, осмысливая то, что поступило в него раньше. Именно в нашей небогатой внешними событиями жизни возможно перерождение человека, переосмысливание или просто осмысливание себя...
Мы сейчас в ссоре. Почему?
Шесть месяцев пятеро упорно не обращали внимания на вспыльчивость Хаккима, беззаботность Шурика. Пятерым надоело ангельское добродушие Андрея. Давлят, увлекаясь упражнениями в острословии, случалось, доводил Хаккима до белого каления. Кивцов, болезненно реагируя на малейшее замечание, уходил в себя, а остальные пятеро молчаливо смотрели на то, как он отрицал их, поначалу любуясь, а потом мучаясь своим одиночеством. То, что могло быть разрешено в коротком откровенном разговоре, накопившись, привело к ссоре.
Сможем ли мы снова стать коллективом, друзьями? Пока не знаю. Могу только сказать, что сейчас ищем тропинки, которые привели бы нас друг к другу. Мы уже можем говорить между собой вполне откровенно, ощущаем потребность слушать друг друга, сравнивать свой мир с миром товарищей по зимовке. Медленно и трудно выкарабкиваемся мы из ссоры: через молчание, размышления, споры и ссоры со своим «я» приходим к пониманию того, что люди нуждаются друг в друге, даже если между ними нет ничего общего. Но ведь между нами так много общего! До ссоры мы этого не замечали. Только очутившись в холодной пустоте одиночества, поняли, как много значат для каждого человека дружба и даже простое общение с другими людьми. Самые человечные из всех человеческих чувств стучатся сейчас в наши души, настоятельно требуя проявления.
Мелькнет на сомкнутом молчанием лице Кивцова нечаянная улыбка, опомнится он, переиначит ее в кривую усмешку, скажет что-нибудь грубое, «зимогорское», и тут же испугается своих слов, задумается, уйдет к себе в каюту, молчит. Вечером возьмет Шурик гитару, проведет рукой по струнам. И не спится мне, не пишется, не думается. Ссора теперь кажется очень давней и глупой. И я начинаю понимать, что перессорились до-ледниковские Шурик, Давлят, Кивцов, Андрей, Хакким и я, и что настало время примирения.
В одной связке
Зимой наш ледник сплошь покрыт снегом. Снег скрывает трещины. В одну из них — у рейки номер восемь — провалился Давлят. Случилось это так. Мы — Давлят, я, Хакким — шли очередную стометровку между рейками. Ветры уплотнили снег, и наши широкие охотничьи лыжи на крутых откосах становились неуправляемыми. Иногда приходилось вырубать топориком ступеньки, елочки. Мы едва прошли половину пути, а усталость уже давала о себе знать. Связку вел Давлят. Взобравшись на гребень центральной морены, он отдышался и начал спуск. Восточный склон морены — подветренный. Покрывающий его снег обычно не бывает плотным. За Давлятом тянулся глубокий след. Когда конец страховочной веревки размотался на полную длину, я устремился вниз. Привычно засвистел в ушах ветер, зашуршал под быстрыми лыжами снег, тонкими змейками проник под штормовку холод. Расстояние между мной и Давлятом быстро сокращалось. И вдруг я увидел, как снег под ним сначала просел, а потом стал проваливаться.
Медленно, цепляясь лыжами за ледяные уступы, Давлят падал в трещину! В какой-то миг ему удалось зависнуть над бездной, вонзив лыжные палки в край снежного карниза. Но карниз, не выдержав нагрузки, рухнул. Давлят успел освободиться от лыжных палок — взметнулись вверх обе руки — и скрылся в большой черной дыре. Над провалом взвилась снежная пыль, глухие удары донеслись из ее глубины. Страх загипнотизировал меня, не оставил сил, чтобы сделать вираж. Я инстинктивно раскинул руки... Через мгновение ощутил, как лыжи выносят меня на подъем! Я остановился, с размаху воткнул в снег снегомерную рейку и, чувствуя, как натягивается веревка, связывающая меня с Хаккимом, вцепился в нее обеими руками. «Не шевелись!» — закричал Хакким, и я замер, скорчившись в неудобной позе. Хакким обвел веревку вокруг ножки трехметрового ледового гриба, завязал узел.
— Давай ко мне! — крикнул Хакким.
Вдвоем мы быстро обвязали вокруг гриба другой конец веревки и подошли к краю трещины. «Живой?» — спросил Хакким, заглянув вниз. «Быстрей тащите! — хрипло отозвался Давлят. — Задыхаюсь». Использовав снегомерную рейку и лыжные палки, мы закрепились на снегу и принялись тащить Давлята. «Красота! — хрипел он из трещины. — Полнейший штиль. И тепло».
Давлят выполз из трещины бледный, улыбающийся, весь присыпанный мельчайшей снежной пылью. Подошел ко мне: «Аптечку достань, видишь, на человеке лица нет. — Потом Хаккиму: — Бинокль уронил, товарищ начальник. Ты уж извини, не досмотрел. Актик придется составить. Вот и товарищ, — он кивнул в мою сторону, — видел случай падения в трещину, подпишет, если надо». И скромно потупил взор.
— Да черт с ним! — как всегда, неожиданно и очень выразительно взревел Хакким. — Когда ты наконец оставишь свои шуточки!
— Когда не вылезу оттуда! — перекричал его Давлят.
При этих словах у меня, наверное, открылся рот. Поза, жест, с которым Давлят отвечал на чисто риторический вопрос Хаккима, были хаккимовскими. Даже интонация походила на ту, которую начальник употреблял при очередных разносах. Остолбенело уставившись на Давлята, Хакким умолк. А потом начал смеяться. Сначала негромко, сдавленно, в кулак. Но в какой-то момент особо звучное «охо-хо-хо-хо» вырвалось наружу, и Хакким — широкоплечий, высокий, одетый в арктические одежды великан, — уже не в силах сдерживаться, засмеялся в полную мощь своих легких, то опираясь на снегомерную рейку, то закидывая голову назад так, что нам с Давлятом была видна только его роскошная борода. Глядя на него, и мы с Давлятом принялись хохотать. Потом Хакким вытащил из кобуры ракетницу, пальнул в голубую высь зеленую ракету. «Понял — порядок!» — просигналил наблюдавший за нами в теодолит Андрей, и мы увидели, как два лыжника, спускавшиеся на ледник, притормозили, постояли немного и повернули обратно.
День рождения
Это был самый необыкновенный день в моей жизни.
Передав шестичасовую метеосводку, я пожелал «Центральной» доброго утра и уже собирался прогуляться по нашему скалистому, засыпанному снегом островку, как принял «Щтц, ас», что означало — «Для вас радиограмма, ждите». Эфир, что сад весной, был наполнен разноголосым чириканьем и щебетаньем — это десятки метеорологических станций со всего Таджикистана спешили сообщить, какая у них погода. Вот включился «Анзобский перевал». Голос у него довольно громкий, с хрипотцой и посторонними шумами, как будто передатчик простыл, не выдержав натиска постоянно дующих там ветров, густых туманов и метелей. Некоторые цифры разобрать совсем невозможно. «Центральная» просит повторить. Получив подтверждение о приеме, «Анзобский перевал» выключается.
Приняв сводки погоды, «Центральная» умолкает. В эфире наступает тишина. Но вот в наушниках слышится знакомая четырехбуквенная песенка. Я отвечаю, что к приему готов. Песенка продолжается: «Ти-та-та-ти та-та-та та-та-ти-ти...» «Поздравляю с днем рождения, желаю всего самого доброго». Я дробно выстукиваю в ответ — «Принял, хорошо», и, нырнув в теплую меховую шубу, выхожу из домика.
Но куда же подевались горы? Где наш ледник? Стою на пороге дома, удивленный и восхищенный. Огромные снежно-белые валы облаков застыли над пиками, вершинами, ущельями, ледниками. Остались только голубое небо, ослепительное солнце и наш домик, повисший в тишине между небом и землей.
Я кричу:
— У меня сегодня день рождения!
Но слова тонут в мягкой, вязкой пелене, заполнившей все вокруг.
Снег скрипит под ногами, искрится крохотными лучиками. Я подхожу к борту нашего корабля, плывущего по облачному морю, и смотрю, как бесшумно перекатываются огромные волны. Море дышит. Иногда домик скрывается в непроницаемой молочной мгле — я знаю, сейчас стрелки гигрографа устремляются вверх, выписывая сложную кривую, которую мне придется обрабатывать. Вал проходит. Гигрограф, должно быть, успокаивается. Снова светят солнце, а антенные оттяжки, антенны, метеорологические приборы и установки, домик с круглыми окнами-иллюминаторами — все вокруг покрывается пушистой изморозью. Легкий ветерок разрушает ее, и тогда кристаллики льда летят вниз, сверкая на солнце.
Морозный воздух льется в легкие. Добрые чувства теснятся в душе, каждый шаг прибавляет сил. А причина этого — четыре слова. Всего четыре слова, переданные мне издалека.
«Я — «Ледник Федченко»
Зимовка продолжается уже одиннадцатый месяц. Некоторые из ее дней мы хотели бы забыть, иногда нам очень хочется тепла, зелени, городской суеты, новых лиц, впечатлений. Но никто из нас не жалеет, что поднялся в горы.
...Надо видеть, как почти в полной темноте вспыхивает серебряным светом устремленный ввысь на 6500 метров пик Ком. Академия. Как из-за пика Мехнат медленно выкатывается красное от мороза солнце, постепенно высвечивая ровную линию гор по всему горизонту.
Новый день. В нем все ново. Рассвет непохож на другие рассветы. И мы знаем почему: изменились прозрачность и влажность воздуха. Домик как-то особенно радостно поблескивает иллюминаторами. Это первый погожий денек за две недели. Переводный множитель балансомера значительно изменился со времени последней проверки прибора. И мы пока не знаем почему. Но обязательно узнаем. Докопаемся до всех «почему» и «как».
Придет время очередных наблюдений — и каждый из нашей ледовой шестерки назло метели еще тщательнее запишет показания всех приборов, соблюдая запятые и точки наставления, проведет комплекс наблюдений, согреет у печки застывшие пальцы и, услышав в эфире, в хаосе атмосферных помех, знакомый позывной, ответит: «Я — «Ледник Федченко». Погода за... — И, немного нарушая инструкцию, добавит от себя: — У нас все в порядке». Там, в Душанбе, радист, приняв радиограмму, аккуратно записав стройный ряд цифр, передаст короткое, деловое «принял» и, мгновенье подумав, добавит тоже от себя: «Всего доброго». И от этого «от себя», и от короткого делового «принял» на душе станет хорошо, и в положенный срок снова выйдет метеоролог в месиво из холода, снега и ветра, чтобы добыть у гор новую строчку данных, нужных народному хозяйству и науке.
Ю. Мартыненко
