Утро
Изба лесника Федора Григорьева стояла на самой опушке, перед окнами белело поле. Разлетевшись по нему, ветер угасал в ельнике за сараями и поленницами дров.
Предутренняя тишина, не тронутая ни единым звуком, заполняла округу. От недвижных деревьев веяло ночным холодом. Покойно и бездумно двигались мы с сыном лесника Александром тропкой, пробитой в снегу нашими же валенками.
— Глянь-ка, окружья у деревьев чудные сделались, — ткнул он рукавицей в темные круги, вытянутые с одной стороны стволов.
Вчера их не было, а сегодня снег припорошило древесной трухой.
— Не иначе дятел стукотал. Под кривой елью лежала растерзанная хвоя и чешуйки шишек.
— Белка, — определил Александр.
Будто услышав его, с тихой вершины слетело серо-рыжее существо, распласталось в воздухе, распушив хвост, и заскакало, пружиня, по сучьям. Справа от нас размеренно застучал дятел. Он уверенно шел по стволу вверх, словно прослушивая дерево. Задержался и стал бросать клюв в одну точку: отыскал убежище, где затаилась пожива. Дятел добывал корм и ладил для себя с подругой дупло. Ветер бросал древесную крошку нам в лицо, укладывал ею неправильные круги на снегу.
Еловые вершины посветлели, пропуская сквозь себя льдистый диск поднимающегося солнца. Где-то над нашими головами заработал другой дятел, ладно вплетая свою дробь в паузы первого. В путанице сучьев послышались возня, бормотанье. Две сороки, уставясь друг на друга, сообщали что-то о лесном бытье.
Первые лучи осторожно скользнули между веток. С ближайшей верхушки полетел посвист короткохвостого поползня. Начала попискивать пищуха. А над всем этим многоголосием неслось к парусам облаков неуемное пение синицы.
И большой пестрый дятел не выдержал напряжения мартовского утра. Он упал на известный ему одному звучный сук и неистово стал выбивать беспокойный весенний призыв.
Круг жизни
Утки все не снимались с Черного озера. То ли они почувствовали зиму теплее, то ли понадеялись, что озеро у Светлого ручья не замерзнет, — сам-то ручей круглый год звенит... Словом, остались утки у нас зимовать. Стало кругом белым-бело, а они все плавают на удивленье.
Сначала им хватало чистой воды и корма. Озеро у впадения ручья было неглубоким: стоишь на берегу и видишь, как у дна течение волнует зеленые космы травы. Птицы, словно катера, режут водную гладь, плывут мимо, не поворачивая головы, независимые. Селезни перед утицами перышки топорщат, ныряют, пищу стараются достать. Складно у них все получалось.
Но в феврале закружили метели: столько подсыпало снегу, что и до озера не добраться. Затем ударил мороз. Дошел я по насту до Черного и не узнал его. Озерное поле слепило глаза, отдалив темное пятно полыньи. Я пошел к ней напрямик, пересекая ниточки следов. Все они сходились у полыньи: может, кто из зверей попить приходил, а кто уток сторожил. У кромки льда четко печатался когтистый след. Зимний голод привел хищника сюда.
На краю сжавшейся полыньи нагло покачивалась на растопыренных лапах носатая ворона, а ее товарки, скрипуче каркнув, взлетели, лениво двигая крыльями. На черноте воды, в дымящейся паром полынье, серыми комками лежали утки. Их стало гораздо меньше.
А через неделю небо умылось до яркой синевы, и мартовское солнце обдало промерзшую землю таким теплом, будто не завывали метели и деревья не трещали от мороза.
Мне не терпелось побывать на Черном. Озерная чаша сияла в окружении малахита елей. Утки приблизились к берегу в выросшей за эти солнечные дни полынье. Они спокойно расчерчивали поголубевшую воду. Щеголи селезни, гулко хлопая переливающимися крыльями, залихватски скользили на лапах и становились до удивления похожи на птицеобразных Ту перед взлетом...
Птицы чувствовали, что беда миновала. Ледяное кольцо отступило.
Снежные шапки
Снег все крепче припадает к земле. С поля его слизывают теплые языки южных ветров, приносящие тревожные весенние запахи. Но снег все еще затаился в ложбинах, цепляется за вывороченные пни, из последних сил держится на хвое ветвей...
Редкие снежинки висят в утренней дымке. С каждым часом белесый лесной полусвет наливается голубизной. Еловые лапы стряхивают оцепенение и распрямляются, роняя большие снежные хлопья; робкие солнечные лучи зажигают зелень хвои и бронзу стволов. Лес оттаивает, и наплывает аромат смолы...
Снег оседал, уплотнялся, оставляя шапки на верхушках елочек. Они возникают перед глазами, как видения из детских снов, похожие на леших и колдунов. Длиннобородые головы кивают, беззвучно раскрывают рты в жалких гримасах и тают в бессилии перед теплом.
Река детства
Промерзшая дверь хлопнула за спиной, резко проскрипели ступени крыльца. На желтизне перил и сосновых поленьев, на лыжах выросли кристаллы инея. После теплой избы я похлопал себя рукавицами, смахнул снежинки с лыж, сунул ноги в крепления и пошел. Лыжи щелкнули о накатанную лыжню и нырнули в белый сумрак елей. Легкие поутру ноги с силой выбрасывали лыжи, шаг становился все свободнее и шире. Сухой воздух врывался в легкие, пьянил, выжимая слезы.
Проскочив опушку, я остановился, тяжело дыша. Из молочной изморози выкатился леденец солнца, и воздух вспыхнул самоцветами снежинок. Казалось, неведомая искра коснулась и меня: состояние ожидания сменилось беспричинным счастьем. От встречи с близкими, до боли знакомыми с детства местами становилось печально и радостно.
В нетерпении я сильно оттолкнулся палками и вылетел на ровный склон расплавленного под солнцем наста. С хрустом вонзались острия палок, выбрасывая фонтанчики снега. Миновав поляну, скатился с горушки и, подняв за лыжами пушистый шлейф, успел свернуть к берегу Ягорбы.
Вокруг тишь, в которой еле-еле слышались перекаты воды под прозрачным льдом. Солнце теплом ложилось на веки, и уже не хотелось торопиться. Все явственнее проступало в полной тишине журчанье речки. Истома и покой обволакивали тело, отгоняя ненужные мысли.
Казалось, будто разгар лета. Я лежу белоголовым мальчишкой на жаркой щеке камня и стерегу петлей из осоки узкое тельце чуткого щуренка в зеленой прозрачности воды. А в полдень, спасаясь от зноя, ступаю на обжигающий белый песок и опускаюсь в спокойную прохладу реки. Реки моего детства.
Следы
На Круглой поляне приходилось замедлять шаг. Снег здесь больше подтаивал, чем в лесу, и налипал на лыжи. Поляну прозвали «круглой» потому, что она была очерчена соснами, и еще за то, что лежала она в центре бора, — на ней сходились все пути-перепутья зверей и людей.
Каждый раз, выкатив на поляну, я искал следы, какие прибавились за день. Отчетливыми строчками сталкивались сорочьи крестики, словно вышивка на льняном холсте. Уверенно ломали наст рычаги лосиных ног. Легкими прыжками, оставляя «пятаки» следов, пересекала поляну лиса — видимо, упустила добычу; остановилась у одинокого куста, нервно смахнув хвостом снег с веток.
Однажды я заметил странный узор: по снегу тянулись две замысловатые дорожки, а сбоку проступали сплошные тонкие линии. Не раз я старался подкараулить незнакомца, но все неудачно. Как-то, подъехав тихонько к поляне, я разглядывал затайки у ствола сосен, а выпрямившись, увидел сразу за кустами упоенно кружащего мелкими шажками по снегу тетерева с распущенными крыльями. Так вот, оказывается, чьи крылья чертили непонятные линии на снегу! Начались брачные токовища.
На этой поляне у меня была еще одна встреча. Здесь стали сходиться два следа: мужские следы сапог и женские — маленьких валенок. Большие следы шли с биостанции, а маленькие вели из деревни Ботово. Однажды вечером я услышал разговор:
— У меня тут все: дом, мать, работа. Куда же я так сразу сорвусь за тобой? Погоди немного... — негромко звучал женский голос.
Мужчина горячо возражал.
Я осторожно, чтобы не шуметь, повернул лыжи в лес и тронулся к своей избе — прямиком через ельник.
Вкус рябины
Захотелось вдруг рябины. За зиму соскучишься по теплу, зелени...
Иду в сени и лезу вверх по лесенке. Откинув доски, забираюсь вместе с клубами пара под крышу. На чердаке пахнет припасенными с лета березовыми вениками, ромашкой, мятой. Под стальными от инея стропилами висят рябиновые кисти, тускло мерцая ягодами.
Осторожно снимаю ветки с уцелевшими кое-где сухими листьями. Гроздья тянут ладонь вниз, отливая в чердачном сумраке гранатовым блеском. Надкусываю ягоду, и во рту разливается горьковатая, чуть вяжущая сладость. Ягоды крупные, сочные.
Такими же они висели осенью на рябине под окном. Сашка обрывал ягоды с почти голого дерева, растерявшего листву. Он ловил хрупкие ветки длинной рогулькой и ловко ломал их, скидывал на землю.
Прихваченные первыми заморозками ягоды сохранились прекрасно.
Вечером на выскобленных добела досках стола рядом с самоваром красовалось блюдо с вареньем. Каждый черпал себе вволю ложкой. Запивали, причмокивая, горячим темным чаем. Сашка яростно дул в блюдце, откусывая здоровенные куски ржаного хлеба, густо намазанного рябиновым вареньем.
По горнице кружил запах лета.
Прыжок
...Лосенок заблудился. Он метался по берегу: искал мать. Было видно, как, выскочив к самой кромке льда, он оступился передней ногой в рыбацкую лунку. Крикнув от испуга, крепко стукнул задними ногами о непрочный лед, сделал прыжок и грохнулся на все четыре копыта. Зазмеилась трещина, и льдина закружилась по речной глади, унося лосенка на себе.
На пустынном берегу Ягорбы недвижно чернели ивняк да «тюленьи туши» плавника, вытаявшего из-под снега. В широком речном молчании слышался редкий глухой стук льдин.
Словно завороженный, смотрел Александр на медленно приближающийся островок с взъерошенным лосенком, притихшим от страха. Льдину несло к узкой речной горловине.
Рывком двинув ушанку на лоб, Сашка подскочил к завалившейся изгороди, вырвал две жердины и нелепыми прыжками кинулся с берега. Поскользнулся, проехал на боку и стал осторожно пробираться по неверному льду к горлу реки, мягко ступая катанками. Сашка опустился на четвереньки, не выпуская из рук жерди, у кромки распластался на ноздреватой поверхности, пополз. Хрупкий треск льда выстрелил по другому берегу, но Сашка уже подобрался к воде и стал выталкивать из-под себя жердину с сучком, похожую на багор.
Когда льдину с лосенком поднесло к горловине, Сашка выкинул вперед свое орудие. Сучок только скользнул по льду, но Сашка снова закинул жердину и, зацепив сучком за неровный край, повел... повел льдину к себе.
Лосенок скакнул с островка, не дожидаясь, пока его притянут, и кинулся вдоль берега, смешно выкидывая худые ноги. А Сашка глядел в стылую воду и не в силах был стронуться с места.
Талая вода
Скоро уже год, как я последний раз был в этих местах. Тогда мы бодро скользили, цепляясь за траву, по склону оврага; теперь его крутизна растворяется в нестерпимой белизне снега. Три осины, радовавшие нас трепетаньем листвы, высятся одинокие и голые. Под ними ночевали лоси, и старый самец сбросил тяжелые рога. Они коряво прочерчивают снег, словно знак необратимого времени.
Почти год прошел с тех пор, как мы ходили по летнему лесу вдвоем. Сейчас густые травы с яркими цветами лежат янтарным пластом под тяжестью снега, и вымерзла сладость несобранных нами ягод. А в тот жаркий день я пил студеную воду из ручья, бежавшего по дну оврага.
Спускаюсь в прогретое безветрие ложбины, проваливаясь в зернистую рыхлость потемневшего снега. Нога чувствует внизу воду: началось ее незримое подснежное движение.
Вдруг солнечный луч, вырвавшись из-за леса, стрельнул сквозь пирамиды елей и лег на склон. Пораженный, я остановился. Все засверкало вокруг. Матовой зеленью отливали стволы налитых влагой осин, зарделась лозина у вербы, ее барашки, скинувшие колпачки, блеснули серебряными брызгами. Где-то внизу переливался под солнцем оживший ручей. Наш ручей. В его журчании мне почудились близкий тихий смех и легкие шаги. Наклонившись, чтобы расчистить путь ручью, зачерпнул воды со снегом. Пил из ладони, обжигая губы. Знакомая родниковая вода. Но и другая вода — снежница. Талая весенняя вода. Она возвращает силы после дальней дороги.
Ледяная ловушка
Солнце еле успевало заглянуть в окно, как Сашка уже выкатывался из дома. Я еще стоял с полотенцем на крыльце, а он уже кричал от леса:
— Скорей иди! Что покажу-то.
Накинув ватник, я еле поспевал за прытким проводником, бросившим на ходу:
— На Черное пойдем.
На белизне озера выделялась лишь маленькая темная полоска. Вчера Александр продолбил лунку, воткнув рядом еловую ветку, чтобы было приметнее. Сюда-то он и торопился. Прочный наст хорошо держал. Ветер выбил на озерной поверхности мелкую рябь. Ступая будто по гофрированной доске, мы пересекли Черное... У темнеющей лунки валялась рыболовная снасть, впопыхах брошенная Александром. Рядом недвижно рыжела лиса.
Сашка видел, как это случилось.
Он еще с берега заметил на озере красноватую полоску — лису. Вдруг впереди выкатился серый комочек. Лиса рванулась за мышонком. Тот с перепугу свернул к еловой ветке и исчез, лиса кинулась за ним в лунку, взметнулась над озером красным факелом, дернулась и затихла...
Мы вытащили ее голову из лунки. Ее пасть была раскрыта хищно и зло. Такой она настигла добычу.
Смерть на ослепительном снегу казалась нелепой...
Земное притяжение
Вытянутые к земле, сосульки перед окном закрывали лес.
Ночью в лунном свете они мерцали. А поутру их четкие конусы оказывались другими — покрытыми от ночного мороза матовой изморозью. В полдень они наливались ясным светом, и тяжелые капли срывались с прозрачных концов.
С каждым днем от жаркого солнца сосульки все более вытягивались. Капли слетали с них, торопясь, словно хотели перегнать друг друга.
Как-то на крыше послышалась возня. Я вышел на крыльцо, и перед лицом моим медленно проплыла белая рыхлая масса. Она глухо шлепнулась, обдав меня мокрым снегом.
Сбежав по ступенькам, я запрокинул голову, жмурясь от ярких лучей. Черный на солнце, с нелепо торчащими ушами шапки, Федор Григорьев скидывал с крыши снег. И вот очередная глыба, шурша по дранке, рухнула с края крыши и увлекла за собой сосульки. И они вернулись к земле, чтобы принести ей сверкание солнца и живительную силу влаги.
Березовый свет
У самого леса ветер затихал. К запаху мокрого снега деревья добавляли ароматы нагретой коры, набухших почек, а с проплешин на южных склонах тянуло прелой листвой. Совсем по-летнему пахли острые листики новой травы...
Мы тихо шли в березовой роще. Легко дышалось холодным воздухом, хотелось его пить жадно, взахлеб.
— Не воздух, а березовый сок, хоть в кружку наливай, — говорил, словно читал мои мысли, Федор Григорьев.
Я остановился. Смолк скрип снега под валенками. Тонкие щемяще-беззащитные стволы в спокойных лучах предвечернего солнца светились особой белизной. Тишина, тишина без предела нарушалась лишь трепетаньем где-то вверху лоскута бересты.
Я медленно поднял голову — ровные белоснежные стволы уходили в бездонную голубизну неба, в животворный свет весны.
Владимир Лебедев
